Искупление сына Одина

В чертоге Вальгаллы гул стоял такой, что дрожали подвески на щитах под потолком. Дым от факелов стлался под резными балками, смешиваясь с запахом жареного мяса, мёда и пота множества тел. Огонь бегал по выпуклым бляхам, по стальным шлемам, и казалось, будто сами стены Асгарда пылают боевой славой, выгравированной на каждом клинке.
 Скальд стоял у центрального столба, прижимая к боку арфу. Пальцы уверенно перебирали струны, голос вёл всех через снежное поле, залитое кровью, к далёкой деревне, охваченной пламенем. Он пел о героях, сложивших головы ради Вальгаллы, о врагах, что бежали, давясь дымом, о домах, которые огонь пожирал до последней балки. В его словах человеческие жизни сжимались до пары строк, до удобной для памяти рифмы.
 Тор сидел за средним столом, опираясь локтем о шершавую доску. В тяжёлой руке он держал кубок, мёд в нём дрожал от ударов кулаков и щитов. Свет факелов цеплялся за рыжие пряди его волос, за узоры на наручах, за рукоять молота рядом. Он слушал, как в очередной раз человеческая кровь превращается в красивую историю, и губы его тронула лёгкая, лениво-довольная улыбка.
 — И тогда, — голос скальда взвился, — последние враги пали на колени, моля о пощаде, которой недостойны были!
 Чертог взревел. Воины вскочили, стукнули кубками о столы, щитами друг о друга. Кости подпрыгнули на блюдах, мёд хлынул через край, кто-то заржал, подхватывая припев, кто-то выкрикнул чьё-то имя, чтобы скальд вставил его в следующую строку.
 — Вот так и надо умирать! — рявкнул широкоплечий воин с перебитым носом. — Чтобы скальд сорвал голос, пока прославит!
 Тор чуть приподнял кубок, не вставая.
 — Не жалей криков, скальд, — протянул он, глядя на певца. — Пусть громче звучат их вопли, когда огонь лизжет пороги их домов.
 Молодой воин напротив, ещё не успевший отъесться в Вальгалле, наклонился ближе, глаза блестели от мёда и огня.
 — Ты улыбаешься так, будто сам стоял среди этого пламени, Тор, — крикнул он. — Правда, чужая смерть звучит так сладко, как в песне?
 Тор скользнул по нему взглядом, как по пустому месту между щитами.
 — В песне она всегда сладкая, — ответил он спокойно. — Те, чья кровь пролилась, уже ничего не чувствуют. Остались только слова, чтобы нам было веселее пить.
 Скальд снова ударил по струнам, вытягивая новые строки о павших героях. Тор слушал, как смертные голосами этих песен превращаются в легенду, и даже не пытался представить, что значит быть тем, чьё имя прозвучит один раз — и исчезнет под общим гулом чертога.

Песня скальда оборвалась на протяжной ноте, струны дрогнули и смолкли, и на миг в чертоге повисла тяжёлая, хмельная тишина. Только трескало полено в очаге да кто-то шмыгнул носом, дожёвывая кусок мяса. Скальд поклонился и отступил в тень, прижимая арфу к груди, словно щит.
 Тор поднялся, шум лавок вокруг сразу стих, ожидая. Он вскинул кубок так, чтобы огонь факелов ударил в янтарную толщу мёда, и на его лице легла широкая, дерзкая улыбка.
 — Хорошая песня, — громко сказал он, глядя вдоль столов. — Всё как всегда: смертные бегут, смертные кричат, смертные умирают.
 Несколько асов ближе к центру расхохотались, кто-то стукнул кулаком по столу, расплескав мёд.
 — Они дрожат при виде меча, — продолжил Тор, смакуя каждое слово. — Но в этом есть польза. Чем сильнее трясутся, тем быстрее падают. А Вальгалле нужны новые глотки, чтобы допивать бочки.
 — Так и есть! — выкрикнул воин с перебитым носом, подняв кубок. — Пусть бегут от своей смерти — всё равно прибегут к нашей!
 Смех прокатился по лавкам, но не все подхватили его. У дальней колонны седой ас с сетью шрамов на лице лишь хмуро посопел, переглянулся с соседом; тот отвёл глаза, делая вид, что слишком занят косточкой между пальцами.
 Тор сделал большой глоток, громко поставил кубок на стол и наклонился вперёд, опираясь на ладони.
 — Я видел их, когда гром рвёт небо, — голос его стал ниже, но горячее. — Они падают на колени, жмутся к земле, шепчут имена своих маленьких богов, как дети, что зовут мать. Они молятся мне — и вам — чтобы мы не заметили их.
 Он усмехнулся, вспомнив, как внизу вспыхивают костры, как люди выходят из домов, всматриваясь в тёмное небо.
 — Страх для них — как воздух, — бросил Тор. — Естественное состояние низших существ. Если отнять у смертного страх, от него ничего и не останется.
 Кто-то громко одобрительно хрюкнул, поднимая кубок, но за его спиной один из асов со сединой в бороде тихо покачал головой.
 — Их жизнь дешевле стали в рукояти молота, — закончил Тор, и в его голосе не дрогнуло ни одно слово. — Сталь хотя бы служит долго. А они — только один раз.
 Он выпрямился, снова поднимая кубок, наслаждаясь тишиной, которая на миг повисла в чертоге. Для него это была привычная истина, сказанная вслух; для кого-то за дальними столами — слишком резкое напоминание о том, из чьей крови сложены песни Вальгаллы.

С верхнего конца стола Один не шелохнулся, пока смех и гул одобрения ещё катились по чертогу. Он сидел, как вросший в высокое резное кресло, в тени за спинами ближайших воинов, и только один его глаз, серый, как зимнее море под тучами, внимательно следил за лицом сына. Воронье перо, вплетённое в плечо плаща, едва заметно шевельнулось от сквозняка, будто живое.
 Каждое слово Тора, брошенное в зал с насмешливой лёгкостью, задерживалось в этом взгляде. В них было много мёда — юношеской удали, пьяной смелости, привычки чувствовать себя громом, а не теми, кого он разрывает. Но под этим мёдом тонко светилась сталь: уверенность, что кровь смертных — действительно мелочь, на которой можно стоять, не глядя вниз.
 Постепенно смех стих. Кто-то ещё догрызался с шуткой, но голоса гасли сами собой, словно ветер, наткнувшийся на скалу. Один медленно поднял руку, не требуя тишины — она и так уже легла на чертог. Пальцы, сжимающие край подлокотника, разжались, и он слегка наклонил голову в сторону выхода, коротким жестом зовя Тора.
 По лавкам прокатилось едва слышное шевеление. Воины опустили кубки, кто-то отвёл взгляд в миску, кто-то, наоборот, проводил Тора глазами. Все знали: когда Всеотец зовёт так, без лишних слов, разговор не будет пустым. Даже скальд, прижимая арфу к груди, инстинктивно сделал шаг назад, чтобы не попасться на пути.
 Тор поднялся резко, лавка под ним скрипнула. Внутри всё ещё пылал огонь собственной дерзости, мёд приятно жёг горло, а слова, сказанные минуту назад, казались ему точными и остроумными. Он бросил короткий взгляд по сторонам — в глазах некоторых асов видел восхищение, в других — усталое неодобрение, и это только подлило масла в его внутренний жар.
 Он шагнул из-за стола, чувствуя на себе взгляды, и пошёл вслед за отцом. Под ногами глухо стонали доски пола, факелы на стенах по мере их движения выхватывали из темноты то резные драконьи головы, то щиты с выбитыми рунами. Шум чертога постепенно отодвигался назад, сжимаясь до глухого гула, как далёкий гром за горами.
 Один шёл чуть впереди, не оборачиваясь. Его походка была неспешной, но в ней чувствовалась та же неумолимость, что и в течении широкой реки весной. Тор, глядя на широкую спину отца, сжал зубы.
 «Сейчас начнётся, — подумал он, чувствуя, как в груди поднимается привычное раздражение. — Расскажет, как надо ценить каждую каплю крови, как высоко стоят эти жалкие смертные. А я ему отвечу. Слов у меня хватит».
 Ему казалось, что впереди его ждёт всего лишь ещё одно нравоучение, которое можно легко отразить парой острых фраз. Тень отцовского плаща скользила по каменному полу, и Тор шагал по ней, как по следу чужого терпения, уверенный, что и на этот раз выйдет из речи Одина только сильнее в собственной правоте.

Оружейная встретила их прохладой и запахом масла. Факел у двери едва освещал стены, увешанные мечами, копьями и щитами; металл тускло поблёскивал, будто в полудрёме. Здесь было тише, чем в чертоге, и шум пиршества доходил только глухим гулом, как далёкий прибой.
 Один остановился посреди комнаты, дотянулся пальцами до висящего на стене щита, поцарапанного старыми ударами.
 — Ты слышал имена, что пел скальд? — негромко спросил он, не оборачиваясь.
 Тор пожал плечами, вставая напротив, среди копий.
 — Разумеется. Для этого он и кричал, чтобы их услышали, — усмехнулся он. — Хорошие имена, крепкие. Достойно звучат в песне.
 Один слегка повернул голову, его единственный глаз блеснул в полумраке.
 — За каждым из этих имён есть мать, — медленно произнёс он. — Жена. Ребёнок. Те, кто остался в мире живых и будет слушать эти песни, не сидя за нашим столом, а у очага, где пустое место больше не займёт никто. Ты это понимаешь?
 Тор фыркнул, дернув плечом.
 — В мире живых пустых мест всегда достаточно, — отрезал он. — Ещё одна вдова, ещё один сирота ничего не изменят ни для нас, ни для нити судьбы. Норны не споткнутся о чью-то слезу.
 Он сделал шаг, поводя ладонью по рукояти меча на стене.
 — Их страдания коротки, как их жизнь, — продолжил Тор, чувствуя, как внутри вновь разгорается жар. — Вспыхнули, погорели и погасли. Мы ходим по Радуге между мирами, нам незачем вглядываться в каждую лужу под ногами.
 Один молчал, и это молчание постепенно наполняло оружейную холодом. Казалось, воздух здесь стал гуще, чем за каменными стенами, и даже пламя факела у двери горело ровнее, не смея трепетать.
 — Для Вальгаллы они — материал, — бросил Тор, упрямо встречая отцовский взгляд. — Если щит треснул, его меняют. Если человек умер храбро, его место за столом займёт другой. Это простой счёт.
 Он поднял подбородок, будто бросая вызов.
 — Люди нужны, чтобы пополнять наши ряды. Расходные тела для песен. Не больше.
 Слова повисли между ними, тяжёлые, как молот, упавший на наковальню. Оружие на стенах словно притихло, и воздух вокруг Тора вдруг сделался вязким, тяжёлым; вдохнуть его оказалось труднее, чем прежде, как будто сама комната отозвалась на последнее брошенное им слово.

Один двинулся с места неспешно, словно между ними не висели только что произнесённые слова, а всего лишь пыль старых битв. Он подошёл ближе, так что Тор увидел тонкие морщинки у уголков единственного глаза и лёгкий блеск стали под повязкой.
 — Сын, который не ценит жизнь смертных, — тихо произнёс Всеотец, — сам должен пожить среди них.
 Голос его был ровным, почти мягким, без грома и крика, но у Тора на миг перехватило дыхание, будто в грудь вогнали холодное копьё. Он хотел усмехнуться, отмахнуться от этой фразы, как от очередной притчи, но во взгляде Одина не было ни тени шутки.
 — Ты ходишь по Радуге, глядя вниз, — продолжил отец. — Самое время пройти по земле и поднять голову, чтобы увидеть тех, чьё существование ты считаешь пеплом под ногами.
 Тор презрительно дёрнул губой.
 — Пожить среди них? И что это изменит? — хотел бросить он, но слова застряли.
 — Я лишаю тебя божественного тела, — сказал Один так же спокойно. — Твоей силы. Твоего молота. Оставляю лишь способность лечить раны смертных и одно право обратиться ко мне с просьбой. Один раз.
 Комната будто отступила, стены с оружием размылись. Тор раскрыл рот, чтобы крикнуть, что это несправедливо, что богов нельзя судить мерками людей, но земля под ногами дрогнула, проваливаясь в пустоту.
 Он вскинул руку к знакомой тяжести у бедра, желая ухватиться за рукоять Мьёльнира. Пальцы сомкнулись в пустоте. Ни холодного металла, ни дрожащей в ладони силы — только воздух. Тор резко вдохнул, будто захлебнулся, и впервые за долгие годы почувствовал себя по-настоящему голым.
 — Отец… — сорвалось с губ, но голос прозвучал чужим, слабым.
 Один не приблизился и не отстранился, лишь смотрел, как с сына снимают невидимую броню. В его молчании не было злорадства, только тяжёлое решение того, кто уже видел, к чему приводит кровь.
 Свет Асгарда вдруг вспыхнул ярче, ударил в глаза и тут же разорвался, как ткань, разрезанная пополам. Золотые своды, оружие на стенах, силуэт отца — всё порвалось на сияющие лоскуты и исчезло.
 Тора обняла тьма, плотная, глухая, и в ней не было ни грома, ни песен Вальгаллы — только гул собственного сердца, впервые звучащий так, словно ему действительно есть что терять.

Тьма не просто сомкнулась вокруг Тора — она рванула его вниз, как волчья пасть. Он не видел ни неба, ни земли, только бесконечный провал, в котором нельзя было понять, где верх, а где низ. Тело крутило, выворачивало, будто его швырнули в бездонный колодец между мирами, и привычная опора Асгарда исчезла, словно её никогда не существовало.
 Грохот пира, смех асов, звон кубков, напев скальда — всё растаяло, как дым, унесённый ветром. В уши вполз другой звук: глухой, тянущийся, похожий на далёкий вой. Над ним ударил холодный поток воздуха, будто само небо хлестало его по лицу ледяными ладонями. Глаза слезились, хотя вокруг не было ни света, ни огня.
 Тор попытался ухватиться хотя бы за гром. Привычным усилием воли он потянулся туда, где всегда чувствовал тяжёлый, яростный отклик молнии. Пустота. Ни глухого раската в груди, ни знакомого дрожания силы в пальцах. Он снова рванулся душой, напрягаясь так, как напрягал мышцы в бою, но ответом ему стал только свист ветра в ушах.
 Впервые за все свои шестнадцать лет, прожитых в теле бога, в нём поднялось не раздражение и не злость, а чистый, холодный страх. Не за молот, не за славу, не за место в песнях — за то, что он сам может исчезнуть, как те смертные, о которых скальды поют всего пару строк. Мысль об этом царапнула сильнее любого клинка.
 Падение тянулось вечностью. Время расползлось, как растопленный мёд, и Тору казалось, что он успевает прожить целую жизнь в каждом неверном вдохе. Он пытался кричать, но голос утонул в ревущем воздухе, не оставив даже эха. Пальцы судорожно хватали пустоту, словно там могла оказаться рукоять Мьёльнира или край Радуги, за который можно ухватиться.
 Постепенно вой ветра изменился. В глубине провала возник новый звук — тяжёлый, насыщенный, будто под ним ворочалось что-то огромное. Рёв нарастал, захлёстывая, и Тор понял: это небо больше не бьёт его ладонями. Теперь снизу поднимается иной холод.
 Темнота вдруг разошлась, как порванная ткань, и перед ним разверзлось ледяное море. Чёрная гладь, вздыбленная белыми гребнями волн, рванулась навстречу, и в этот миг Тор успел лишь отчётливо почувствовать, как тонкое, смертное тело, в которое его швырнули, летит прямо в эту холодную пасть, не имея ни крыльев, ни грома, чтобы остановить падение.