Искусство квантовой механики и стрептиза

Взгляд вновь зацепился за нее — за серую, каменную, пустую, безжизненную и меланхоличную стену напротив рабочего (да и не только рабочего) стола. Она была как чистый лист в конце дневника, только больше, размером три на четыре метра камня и бетона. На фоне моих стеллажей и коллекции в соседней комнате она мозолила глаза своей однообразностью. И тогда пришла идея: нужно ее заполнить. Не книжной полкой или очередным стеллажом с «зверолюдской лапшой» на 1 000 000 кельвинов, не оружием или припасами. Чем-то интересным. Картиной.

Я нашел обрывок старой бумаги и кусочек угля. Вышел на площадку со стулом, сел спиной к ветру и попытался перенести на лист вид на ущелье, лес, закат и пентаграмму вдали. Рука, привыкшая держать оружие, выводить буквы, листать книги или таскать коробки, отказывалась слушаться. Линии выходили кривыми, пропорции плясали как на нордской свадьбе.

Результат был... таким себе. Деревья походили на кривые палки в растрепанном парике, река — на жирную змею, а скалы — на бесформенные кучки. Это не было искусством или хотя бы красивым. Я отложил листок подальше.

Я спустился в хранилище и начал рыться в ящиках, среди полок и стеллажей, где хранились малопонятные артефакты «для будущего». Провода, осколки кристаллов, электронные компоненты, пара поршней от какой-то гидравлической системы, магические палочки... Наконец-то нашел. Маленький, потрескавшийся деревянный ящичек. Внутри — баночки с красками, несколько кисточек с потрепанным ворсом и пузатая глиняная баночка для воды.

Пока я искал, мои пальцы наткнулись на сверток, бережно завернутый в промасленную ткань. Внутри лежали три небольшие картины в простых рамах. Я отнес их наверх и расставил на столе, всматриваясь.

Первый пейзаж — заснеженные пики, пронзающие облака. Я вспомнил свой первый полет так высоко. Восторг свободы, пьянящий холод разреженного воздуха… и внезапный шквал, что швырнул меня на скалу. Было чертовски больно, но оно того стоило. Я и сейчас люблю летать очень высоко.

Второй — бескрайнее поле под ласковым солнцем, одинокий дуб на пригорке. Я подумал об одиночестве. То, что в городе было гнетущим и враждебным, здесь, на картине, выглядело как умиротворенное уединение. Возможно, все дело в выборе. Одиночество — когда тебя бросили. Уединение — когда ты сам ушел. Надо будет котика что ли завести...

Сама собой пришла мысль о яблоках.

Кажется, что может быть проще этого плода, ставшего символом искушения, здоровья и вечной жизни в мифах и сказках человечества. Его образ так привычен, что мы редко задумываемся о невероятной сложности, скрытой под гладкой, упругой кожурой. Вкус яблока — это не статичная величина, не просто сладость или кислота. Это целая вселенная, находящаяся в постоянном движении, история, которая пишется от момента появления завязи на ветке до той секунды, когда кусочек падает в сахар или касается раскаленной сковороды. Это одиссея вкуса, путешествие от резкой, почти древесной зелени до медовой, парфюмерной сложности выдержанного плода или теплой, уютной сладости пирога.

В начале своего пути, когда яблоко — лишь крошечная, едва заметная завязь, его вкус — это воплощение самой жизни в ее сыром, необузданном виде. Откусить такой плод — предприятие для смелых. Вязкая, дубильная терпкость мгновенно обволакивает язык, вызывая ощущение стянутости и сухости. Это работа танинов, тех самых соединений, что придают характер горьковатой глубины молодому вину и крепкому чаю. Кислота здесь — не просто цитрусовый отзвук, а агрессивная, зеленая, пронзительная нота, от которой сводит скулы. Сахар еще дремлет, его следы почти неуловимы. Этот вкус — гимн потенциалу, суровое обещание будущей славы. Он несет в себе энергию роста, солнца и дождя, преобразованную в химически чистую, почти абстрактную крепость.

По мере созревания в плоде запускается величественный симфонический оркестр химических превращений. Крахмал, накопленный как стратегический запас энергии, под действием ферментов начинает расщепляться на простые сахара — фруктозу, глюкозу, сахарозу. Их концентрация нарастает, подобно крещендо в музыкальном произведении, смягчая былую резкость. Кислоты — в основном яблочная, с легкими нотами лимонной и винной — никуда не деваются, но их яркий свет теперь фильтруется через сладкую призму. Возникает баланс, та самая знакомая «кислинка», которая не раздражает, а освежает, подчеркивая и оттеняя сахар.

Аромат, этот неотъемлемый компонент вкуса, также претерпевает метаморфозу. Летучие органические соединения — сложные эфиры и альдегиды — начинают испускать свой букет. В зависимости от сорта, это могут быть нотки свежескошенной травы, тропических фруктов (банана, ананаса), ягод (клубники, малины) или даже винные, пряные оттенки. Вкус спелого яблока — это уже не просто «сладко-кисло». Это многоголосие: глубокая сахарная основа, пронизанная игривыми островками кислотности и окутанная облаком тончайших ароматов. Хрустящая, сочная текстура становится финальным, виртуозным аккордом в этой симфонии, высвобождая сок, который и является проводником всего этого великолепия.

Но жизнь яблока не заканчивается в момент его идеальной спелости. Если дать ему перезреть, история вкуса получает новую, меланхоличную главу. Крахмал полностью исчезает, и сахар становится доминирующим, иногда даже приторным. Кислота угасает, лишая вкус структуры и живости. Клеточные стенки начинают разрушаться, мякоть из хрустящей и упругой превращается в мучнистую, рыхлую. Ароматы из ярких и свежих становятся тяжелыми, забродившими, появляются оттенки сухофруктов и даже легкий алкогольный оттенок. Это вкус увядания, но в нем есть своя, глубокая прелесть — он напоминает о спелости, перешедшей в мудрость, о сладости, которая вот-вот превратится в уксус.

Именно на этой стадии, а также на пике зрелости, человек вмешивается в естественный ход событий, чтобы написать свою, кулинарную главу яблочной саги. Термическая обработка — это революция, кардинально перекраивающая вкусовую палитру плода.

Жарение, запекание, тушение — все это запускает два фундаментальных процесса: карамелизацию и реакцию Майяра. При нагревании сахаров до высоких температур они карамелизуются, рождая целый каскад новых вкусоароматических соединений. Появляются глубокие, теплые ноты ириски, карамели, орехов, сушеных фиников. Реакция Майяра между сахарами и аминокислотами порождает еще более сложный букет — появляются оттенки выпечки, поджаристости, тоффи, легкой дымности. Кислота, столь яркая в сыром плоде, под воздействием тепла смягчается, ее резкие грани сглаживаются, и она превращается в нежный, почти незаметный фон, который лишь поддерживает сладость, не позволяя ей стать плоской.

Текстура также преображается радикально. Твердые клеточные стенки разрушаются, пектин растворяется, и мякоть становится мягкой, нежной, тающей. В блюдах вроде яблочного пюре или повидла яблоко и вовсе теряет свою физическую форму, превращаясь в однородную, бархатистую массу, где вкус становится концентрированным, густым и целостным.

Особняком стоит процесс сушки. Лишенное влаги, яблоко проходит через обезвоживание, в результате которого все его вкусы и ароматы многократно усиливаются. Сладость становится концентрированной, почти цукатной, кислота — более выраженной, но не агрессивной. Возникают новые оттенки — меда, цветов, сушеных трав. Вяленое яблоко — это квинтэссенция его собственной сущности, вкус, лишенный водянистости, чистый и интенсивный.

Таким образом, яблоко предстает перед нами не как некий монолитный объект с фиксированным вкусом, а как живой, динамичный организм, чья вкусовая идентичность находится в постоянном движении. От терпкой, аскетичной зелени юности, через гармоничный, многогранный расцвет зрелости, к медовой, увядающей сладости старости — и далее, в горнило кулинарных трансформаций, где оно обретает вторую, теплую и глубокую жизнь. Вкус яблока — это история о времени, о химии, о превращениях. Это напоминание о том, что даже в самом простом и привычном может скрываться бездна сложности, стоит лишь откусить не один, а множество кусочков, проходя вместе с плодом все стадии его удивительной одиссеи.

Но вешать чужое видение было бы... Почему бы и нет? Но пустая стена требовала и моего. Я вернулся к найденным краскам. Баночку удалось отмыть. Сухие краски... я растер несколько в порошок и, следуя смутным воспоминаниям, смешал с небольшим количеством масла и скипидара, найденного в запасах. Получилась жижа сомнительного качества, но это были краски. Мои краски.

Я сел перед чистым холстом, который натянул на подрамник из старых реек. И столкнулся с главным вопросом. А что писать? Тут столько всего, думаю, какой-нибудь учитель литературы нашел бы тонну скрытых смыслов, если бы я начал описывать здешние пейзажи.

Я снова попытался изобразить то, что видел. Мертвый лес, свинцовое небо, мрачный утес. На холст ложились грязно-зеленые, коричневые и серые пятна.

Получилось даже хуже, чем скетч. Не готовая картина, а мазня сумасшедшего. Разочарование — лучшее слово, подходящее сюда. «Полное говно», — прошептал я, отставляя холст.

Я не сдался, все же надо чем-то заниматься. Я пошел к бесконечным полкам. «Анатомия для художников», «Композиция», «Техника масляной живописи». Нашел. Пыльный том «Основы академического рисунка».

Я просидел над ним несколько часов, впитывая сухие, методичные инструкции. Перспектива, светотень, композиция, золотое сечение. Оказывается, в этом хаосе были правила.

Я взглянул на свой неудачный пейзаж новыми глазами.

—А, дело в экспозиции? В том, куда падает свет?

В моем мире свет не падал,он летел и терпел крушение.

Я взял новый холст. И решил схитрить. Я нарисовал не то, что видел, а то, что помнил из книг и старых картин. Я изобразил свой утес, но подсветил его лучами заходящего солнца. Добавил ярких красок в небо, сделал лес на заднем плане не пестрым, а просто темным и таинственным.

Это все еще была работа дилетанта. Линии дрожали, краски смешивались грубо. Но это уже было похоже на картину. На ней был свет. «Уже лучше», — констатировал я про себя, чувствуя странную, тихую победу.

Я нашел простую деревянную рамку, подогнал холст, аккуратно вставил «картину».

Я уже собирался повесить ее на ту самую стену, как заметил, что свеча на столе догорела и с шипом угасла в лужице расплавленного воска. Комната погрузилась в полумрак. Рука с картиной опустилась. Не сейчас.

Пора спать.Завтра она займет свое место. А пока я лег и в темноте представлял, как первый луч солнца упадет не на серый камень, а на нарисованный закат. И это чувство было почти как надежда.