Исповедь

Входи-входи, сынок. Я тебя слышу. Ты садись. Угостить тебя нечем, уж прости бабку старую – внучка ушла, а я незрячая, хожу ощупью.

Что это щёлкнуло? магнитофон? ну, пускай... ему что смех, что слезы – всё едино.

Вот взгляни – надо мной фотография висит, двое молодых снято. Это я и Ванюша. Ваню моего звали – Царевич, хотя по правде-то он был крестьянский сын. Он здешний был, а я из уезда в село приехала работать. Тут мы с ним встретились, тут и слюбились – не разлей вода.

Любовь у нас была сильная – врозь и часа прожить не могли, так вместе везде и ходили рука об руку. Всё цвело – белым-бело, солнце и луна нам светили, и соловьи пели – как во сне мы ходили, такое кругом очарованье было. Когда расписывались в сельсовете, писарь от зависти перо сломал.

Всё как в сказке – и стали они жить-поживать, да добра наживать...

Так сказки и кончаются – тут бы и мне закончить. А то не сказка, то счастье кончилось. Теперь слушай, что дальше было.

Тут к нам война пришла. Я, с животом уже, три версты за полуторкой бежала, когда Ваню увозили, а он мне махал – не беги, побереги себя. Забрили моего Иван-Царевича со Змеем Горынычем биться, а я осталась – дом на мне, огород на мне, и дитё во мне. Село как подмело – одни девки да бабы, дураки да калеки, а еще злыдни в кителях, с портфелями – этих никакая война не берёт, ни голод, ни холод.

Поставили меня на земляные работы... тогда залегла на мне первая морщина, а уж после я их не считала.

Другая, не я уже, Ваню встречала – краса моя в поле осталась, в хлеву и у люльки. И он другой вернулся – огнём опалило, бомбой контузило, а хуже всего – к водке припал. Всякое дело теперь начинал со стакана, как в бой собирался, будто кого позабыл – не добил. Много их война споила, а мне и одного хватило – ввек горя не вычерпать. Испортил, сглазил его Змей, а дома снять порчу было нечем – да и не хотел он.

Часы привез трофейные, тёмного резного дерева, с маятником... не ищи глазами, нет их – пропил. Те часы не ходили, тряхнул их где-то Ваня в эшелоне или уронил – и стрелки замерли. Так у нас всегда было двенадцать по часам – всегда полночь.

Пил он, будто пожар заливал; злой стал, задиристый – раньше медовым ручьём подливался, теперь шёл, как на врага. По доброй памяти любила, потом через силу любила, а потом остыла – то уже не любовь, а подневольная работа. Как у нас в доме время встало, так жизнь мельничным колесом закрутилась – плеск есть, а вперёд ходу нет. Годы я по детям отмечала, не по численнику. Тогда не то было, что сейчас – баб славили, как свиноматок, по поголовью на дворе, а чем детвору кормить, чем одеть – думай сама. Для самых плодущих даже орден выдумали – вот, мол, всё ваше геройство, бабоньки; пополам разорвись, а давай на-гора пополненье стране.

Ванюшу крепко уродили – ржавью ела его водка, а съесть не могла; тощал он, чах, с лица спал, но был мужик – работал. Только звали его по спитому лицу Кащеем. Наконец размыло его вино до слабого места – в одно утро не встал, перекосило набок, рот отвис и правую сторону отняло. Выходила, как маленького, а он взял палку и в магазин; страх смотреть – рука просит, нога косит, губа слюнявая трясётся, а всё туда же...

Думал он, что бессмертный; кричал мне – я тебя переживу! не пережил... в гроб клали – кожа и кости. Я и не плакала по нём, только самую малость – он мои слезы давно уже высосал. И вот, снялся он с моих плеч, а я и распрямиться не могу – согнуло меня навек.

Мне бы, сынок, всё горе сразу испить, единым духом и сполна – я бы вынесла, не поперхнулась. А оно капелью капало, в день по капле на темя – вроде не тяжесть, а горбит, к земле гнёт, дух сжимает...

Детей по свету раскидало – от моря до моря, но отцову заразу все с собой прихватили, все с водкой повенчаны. Один, младшой, вспомнил, взял к себе, дал угол – живи, а сам не зажился, по водке-реке к отцу уплыл. Как его схоронили, стало в глазах у меня меркнуть – чёрная вода очи залила, словно чтоб всей этой гибели не видеть. Жалко глаз, а раздумаешься – и на что мне глядеть? Остались от этого сына два внука-нескладёхи, дом – как псарня. Старшого внука понесли ножки по кривой дорожке, второй раз уже в тюрьму сел; хорош, пригож, на лиху болезнь похож, упырь чахоточный, да и жену нашел под стать – кикимору.

Другой внучок малышом лапушка был ясноглазый, пел – как ручеёк звенел, мать его соловейкой звала, а вырос Соловей – лютень, взглянет – лес повянет. Нанялся по контракту за Кудыкины горы, воевать – своих ли там бьёт, чужих ли?.. с войны, как с разбоя, часы привёз без стрелок – говорит, антиквариат. Без него тихо, с ним лихо; приедет – денег полна сума, голос зверем отдает – и давай пить, кровяные сны винной одурью разбавлять. Вернётся ли на этот раз? ведь разбойник – живой покойник.

Одна внучка, у сына поздняя, вокруг меня вьётся. Толк в ней есть, да не втолкан весь – вот я её и учу тихомолком, говорю – муха бестолковая, лети отсюда, пока крылья не ощипаны, пока вся в смоле не увязла – вздыхает, понимает, а куда ей лететь?

Ну, вот теперь и сказке конец.

Пролилась жизнь, как из худого ведра в песок... старая я стала, совсем как дура, и руки все узлами пошли, и зубы повыпали – вон, только один во рту, дёсны как каменные – ну чисто Баба-Яга.

А раньше-то меня Василисой Прекрасной звали.