Исповедь бумера: назад в нулевые

Глава 1.

Будильник вырвал из глухой, чёрной ямы, где не снилось ничего — ни хорошего, ни плохого. Просто пустота и тяжесть. Я застонал, шлёпнул по тумбочке ладонью, нащупал холодный пластик телефона, заглушил вибрацию. Ещё пять минут. Всего пять. Потом ещё пять. Потом уже стало стыдно даже перед самим собой.

Встал. Босые ступни шлёпнули по холодному ламинату в сторону кухни. Утро было серое, свет из окна — тусклый, как будто его разбавили водой. В чайнике — накипь. Я отковырял от плавленого сырка фольгу, положил скользкий треугольник на чёрствый батон. Чай заварился быстро, паром запотело окошко, выходящее во двор. Тот самый вид: пять панелек, как близнецы, ржавый гаражный кооператив, на детской площадке кто-то забыл санки, уже наполовину растаявшие в коричневый снежный ком. Красиво, блять. Прямо открытка.

Дмитрий. Мне тридцать восемь. Я сисадмин в небольшой фирме, которая делает что-то с онлайн-рекламой. Или не делает. Я уже не вникал. Моя задача — чтобы компьютеры не глючили, принтер печатал, а Wi-Fi ловил. Герой цифрового фронта, ебать. Пока завтракал, проверил телефон. Рассылка от банка, спам-письмо про «горячие туры», сообщение в рабочем чате от начальника: «Всем доброе утро! Запушу today митинг на 11:00! Будем дискутировать по поводу синергии наших KPI!» Я сглотнул комок сыра и хлеба, запил чаем. Синергия. Охуеть.

Одевался на автомате. Джинсы, которые уже давно не «сидели», а просто висели. Футболка с полустёршимся логотипом какой-то забытой конференции. Куртка. На выходе из квартиры вспомнил, что сегодня вывоз мусора. Вернулся, вытащил из ведра переполненный пакет. Он порвался. Мокрая чайная заварка, шкурки от бананов и что-то неопознанное вывалились на пол в коридоре. Я постоял секунд десять, просто глядя на эту кучу. Потом вздохнул, взял совок и веник. Хорошее начало дня.

В подъезде пахло, как всегда, — старыми коврами, щёлочью и жизнью. На площадке тётя Галина, консьержка, протирала перила тряпкой. Увидела меня, кивнула.
— Опоздаешь, Дима.
— Никуда я не опоздаю, тёть Гал, — буркнул я, проскальзывая мимо.
— Ужо начальник отделает! — донеслось мне вслед уже с лестничного пролёта. Оптимистка, чо.

На улице было сыро и противно. Не мороз, не слякоть, а что-то среднее, что пробирается под одежду и сидит в костях. До метро — десять минут шагом. Я шёл, уткнувшись в телефон, листая ленту. Очередной срач в комментариях под новостью о повышении тарифов ЖКХ. Кто-то выложил кота в смешной позе. Реклама курсов «как стать айтишником за месяц». Я закрыл приложение. Полез в почту. Письмо от арендодателя: «Уважаемый Дмитрий, напоминаю, что согласно договору, вы должны самостоятельно произвести оплату комуслуг до 10 числа. Во избежание недоразумений. С уважением, П.И.О.». Во избежание. Ясно, понятно.

Метро в этот час — это ад, только подземный, шумный и пахнущий железом. Меня смяли, втолкнули в вагон, прижали к двери. Лицом к лицу с каким-то мужиком в потрёпанной кожанке, который дышал на меня перегаром с нотками чеснока. Я отвернулся, уткнулся в стекло. В туннеле мелькали огни, отражение — бледное, усталое лицо с мешками под глазами. Моё лицо. Я закрыл глаза. Думал о том, что сегодня нужно будет переустановить Windows на компьютере бухгалтера. Опять. Она вечно тянет на рабочий стол всякое говно из писем с темой «Срочно!!! Ваш выигрыш!!!». Потом плачет, что «всё пропало». И я, как идиот, всё восстанавливаю. За те же деньги.

На пересадке чуть не врезался в девчонку, которая шла, уставившись в экран, и смеялась тик-току. Пронеслась мысль — толкнуть её под колёса подъезжающего поезда. Не всерьёз, конечно. Просто усталая, чёрная мысль-пузырь, которая лопнула, не достигнув сознания.

Офис. Стеклянные двери, белые стены, фальшивые кактусы в углах. Запах кофе из дешёвой капсульной машины и пластика. Мой стол — в углу, возле серверной. На экране — уже открытые тикеты, очередь задач. Первая: «Не работает мышь». Отдел маркетинга, Ксюша. Я потянулся к телефону, набрал внутренний.
— Ксюш, мышь-то хоть в порт воткнута?
— Ой, Дима, привет! Не знаю, я не разбираюсь… Может, сама сломалась?
— Щас приду, посмотрю, — сказал я и положил трубку. Встал, потянулся, хрустнула спина. День только начался, а ощущение, будто я уже отпахал две смены. Глубокая, костная усталость, с которой просыпаешься и с которой засыпаешь. Фоновый шум существования.

Шёл по коридору, слышал обрывки разговоров из переговорок: «…нужно проактивно предлагать решения…», «…монетизировать этот трафик…», «…упаковать инфоповод…». Язык, на котором говорят здесь, был для меня таким же иностранным, как суахили. Я ничего в этом не понимал и, честно говоря, не хотел понимать. Моя вселенная ограничивалась проводами, IP-адресами и тупыми пользовательскими запросами. И в этой вселенной сегодня сломалось очередное колесо. Мышь у Ксюши.

Я толкнул дверь в её кабинет.

Ксюша сидела за своим белым столом, заваленном скетчбуками, стикерами и пустыми стаканчиками из-под кофе. Она что-то яростно строчила в блокноте, держа в одной руке неработающую беспроводную мышь и тряся её, как градусник. На голове — огромные наушники с кошачьими ушками. Увидев меня, она сняла их, и из динамиков повалился какой-то клубняк.

— Димочка, спасибо, что пришёл! Она просто взяла и умерла! — драматично заявила Ксюша, протягивая мне девайс.

Ксюше было лет двадцать пять. Из отдела «креатива». Носила разноцветные носки и говорила словами вроде «вжух» и «краш». Смотрела на мир как на место для бесконечного и не очень осмысленного веселья, которое мне, честно говоря, уже лет десять как было не по карману — и не в денежном, а в каком-то внутреннем смысле.

Я взял мышь, перевернул. Отсек для батареек был закрыт. Я нажал на защёлку, крышечка отскочила. Внутри лежали две батарейки-таблетки. Одна слегка окислилась, на контактах белый налёт.

— Батарейки, Ксюш, — сказал я без всякой интонации. — Сели. И одна потекла. Контакты надо почистить.
— Ой, правда? — она округлила глаза, как будто я только что объяснил ей теорию струн. — А у нас есть другие?
— В кладовке уборщицы, наверное, должны быть. Или в магазине за углом.

Она посмотрела на меня с немым укором, будто это я виноват в том, что химические процессы во вселенной идут своим чередом. Потом вздохнула.
— Ладно, я потом куплю. А сейчас как без мыши-то? У меня иконки в Фотошопе тыкать надо!
— Тачпад на ноуте есть, — кивнул я на её макбук.
— Я им не умею, — просто заявила она.

Я постоял секунду, размышляя, стоит ли объяснять, что тачпад — это не квантовый компьютер, а две поверхности для движения пальцем и клика. Не стоит. Я вытащил потёкшие батарейки, достал из кармана джинсов смятую салфетку, кое-как протёр контакты внутри мыши. Пальцы запачкались в каком-то белом порошке.
— Дайте новые, и всё заведётся.
— Спасибо, Дима, ты просто волшебник! — Ксюша улыбнулась во всю ширину своего лица, отложенного ботоксом и хорошей генетикой. Мне вдруг дико захотелось сказать ей, что волшебник — это тот, кто может свалить из этого офиса и никогда не возвращаться, а я всего лишь мужик, который знает, с какой стороны в батарейках плюс.

Вернулся к своему столу. На экране уже висело новое сообщение в тикет-системе: «Не запускается Эксель. Выдаёт ошибку «Недостаточно памяти». Срочно!!!» От Марины Ильиничны из бухгалтерии. «Срочно» было подчёркнуто тремя восклицательными знаками. Я вздохнул, запустил удалённый доступ к её компьютеру.

Её рабочий стол был традиционным произведением цифрового хаоса. Иконки покрывали всё пространство, как плесень. Среди них я нашёл ярлык Excel, но рядом с ним красовались файлы с именами: «Налог_1.xls», «Налог_1_копия.xls», «Налог_1_новый.xls», «Налог_1_финальный.xls», «Налог_1_финальный_исправленный.xls». Она, видимо, думала, что создаёт новые документы, а на самом деле плодила ярлыки. В системном трее горело пятнадцать иконок, включая три антивируса, две программы для чистки реестра и какое-то подозрительное приложение с названием «SuperSpeed 3000».

Я написал ей в чат: «Марина Ильинична, закрывайте всё лишнее. Все программы в трее. И проверьте, на каком диске сохраняете файлы, на С: может не быть места».

Через минуту пришёл ответ: «Я ничего не трогала!!!! Всё само!!!»

Пришлось идти. Бухгалтерия располагалась в самом конце коридора, в комнате без окон, но с огромным аквариумом, в котором лениво плавали две сомнительного вида золотые рыбки. Марина Ильинична, женщина лет пятидесяти с постоянным выражением праведного гнева на лице, сидела, уставившись на монитор, будто он её лично оскорбил.

— Ну что, Дмитрий, опять эти ваши технологии! — начала она, не дав мне рта открыть. — Раньше были гроссбухи, ручкой писали, и всё работало! А теперь сплошные глюки!

Я молча сел на её стул, начал закрывать программы. Пахло от неё резкими духами «Красная Москва» и усталостью. Пока я копался в её системе, очищая автозагрузку, она стояла над душой и ворчала:
— Мне начальство отчёт к обеду нужно, а у вас тут… Говорят, интернет скоро вообще отключат, хакеры эти… У меня племянник в телефоне сидит сутками, уже горбатый стал…

Я нашёл причину. Она пыталась открыть файл весом в гигабайт, который по ошибке сохранила как-то криво. Файл был битый. Объяснять это было бессмысленно.
— Марина Ильинична, у вас бекап есть? Резервная копия?
— А что это? — искренне удивилась она.

Я закрыл глаза на секунду. Потом начал искать в недрах её компьютера хоть что-то сохранённое недельной давности. Процесс обещал быть долгим. За стеной уже начался тот самый митинг про синергию KPI. Слышался голос начальника, бодрый, как у спортивного комментатора: «…И вот здесь мы должны ударить на опережение, ребята! Создать экосистему!»

Я сидел в полумраке бухгалтерии, в свете от монитора, и копался в чужих цифровых отбросах. Рыбки в аквариуме лениво открывали рты. Мысли текли медленно и вязко, как её файлы. О том, что за окном уже, наверное, совсем рассвело. О том, что нужно будет зайти в магазин после работы — купить туалетную бумагу, макароны, что-то на ужин. О том, что сегодня четверг, а значит, завтра пятница, а потом два дня, которые пролетят как один длинный, сонный миг, и снова понедельник. Колесо. Беличье колесо, в котором я бежал уже так долго, что забыл, куда и зачем.

Внезапно компьютер выдал слабый, но знакомый звук — синий экран смерти. Всё зависло. Марина Ильинична ахнула. Я откинулся на спинку стула и тихо, про себя, выругался. Длинно и виртуозно. Потом потянулся к кнопке перезагрузки.

Кнопка перезагрузки под моим пальцем издала мягкий, безжизненный щелчок. Марина Ильинична замерла у меня за спиной, её дыхание, пахнущее утренним кофе, пустым желудком и тревогой, остановилось на мгновение. Монитор погас, забрав с собой в небытие синий экран с белыми иероглифами ошибки, а потом замигал, засветился логотипом производителя, и поползла вялая полоса загрузки BIOS. В аквариуме одна из рыбок беспомощно шлёпнула хвостом по поверхности, поднимая пузырёк воздуха. Казалось, она сочувствовала.

— Всё? — выдохнула Марина Ильинична, неверящим шёпотом.
— Сейчас посмотрим, — мои собственные слова прозвучали глухо, как будто их произносил кто-то другой.

В голове крутилась только одна мысль — тупая, злая, отточенная годами: «Опять. Опять этот цирк. Опять я здесь, в этой конуре без окон, спасаю цифровой хлам, который никому не нужен, для человека, который ненавидит сам предмет спасения». Я чувствовал, как подступает знакомая, тягучая ярость. Не вспышка, а именно что-то густое, чёрное, как мазут. Она не выплёскивалась наружу, нет. Она оседала где-то в районе желудка, тяжёлым комом, который потом будет мешать заснуть ночью.

Пока система грузилась, я взглянул на часы в углу экрана. Прошло всего сорок минут с начала рабочего дня. Ощущение было, будто провалился в какую-то временную петлю и провёл в этом кресле, в свете ламп дневного света и мерцании аквариумного компрессора, уже несколько часов. Из-за тонкой перегородки доносились обрывки того самого митинга. «…Интегрировать в парадигму клиентского опыта…» — несся бодрый, натренированный голос какого-то тимлида. Ему, наверное, было интересно. Или он мастерски это изображал. В любом случае, его мир — мир парадигм, экосистем и прорывов — был от меня бесконечно далек. Мой мир здесь, в этой комнате, пахнущей старыми бумагами, пылью и рыбьим кормом. Мир сломанных файлов и людей, которые смотрят на компьютер как на злую, непонятную магию.

Windows наконец-то загрузилась, сыграв свою невыразительную мелодию приветствия. Рабочий стол Марины Ильиничны предстал во всей своей первозданной славе. Иконок не убавилось. Я запустил проверку диска и, не дожидаясь её окончания, полез в папку с временными файлами, в историю документов, в корзину. Процесс напоминал археологические раскопки на свалке. Среди кучи файлов с названиями вроде «~df1545g.tmp» и «отчет_копия_копия_копия(2).xls.bak» нужно было найти ту самую, единственную рабочую версию. Марина Ильинична, так и не сдвинувшаяся с места, начала нервно перекладывать бумаги на своём столе, что-то бормоча под нос про «всех этих программистов, которые только деньги гребут».

— Марина Ильинична, — сказал я, не отрываясь от экрана, — а вы последний раз этот отчёт на флешку сохраняли? Или на почту себе отправляли?
— Флешка? — она произнесла это слово так, как будто я спросил про устройство для межпланетных путешествий. — У меня одна флешка была, сын подарил, розовая, красивая. Но я её… куда-то девала. А почта — это у меня тут, — она ткнула пальцем в ярлык браузера. — Только пароль… Я его на бумажке записала. Где бумажка-то?

Я молчал. Проверка диска выявила кучу bad-секторов. Диск потихоньку дох. Файловая система была похожа на швейцарский сыр. Шансов восстановить последнюю версию файла прямо сейчас было мало. Нужно было лезть в глубины, запускать специализированный софт, ковыряться в RAW-данных. На это требовались часы. Часы, которых у неё не было.

— Я, наверное, попробую найти более старую версию, — произнёс я уже совсем без эмоций. — Или восстановлю из теневых копий. Но это будет не самый свежий вариант.
— Нельзя! — в голосе Марины Ильиничны прозвучала настоящая паника. — Там изменения за сегодняшнее утро! Я цифры правильные вносила! Если их не будет, меня… меня…

Она не договорила, но я понял. Её, женщину предпенсионного возраста, держащуюся за это место из последних сил, могли и вытурить. Не за сломанный файл, конечно. А за «профессиональное несоответствие». Нашли бы причину. Начальству нужен был отчёт к обеду, а не оправдания про «баги».

Внезапно я почувствовал не злость, а что-то вроде усталого сочувствия. Мы были немного похожи. Она — в своём аналоговом мире цифр на бумаге, который насильно пересадили в цифровой, но так и не прижился. Я — в мире железа и кода, который обслуживает этот гибридный кошмар. Оба мы были винтиками в машине, которая молола наши дни в мелкую, бесполезную пыль, и оба мы боялись, что нас однажды выплюнут за ненадобностью.

— Хорошо, — сказал я, и даже сам удивился спокойствию в своём голосе. — Давайте поступим так. Вы на листочке, по памяти, восстанавливаете те цифры, что вносили утром. А я пока буду ковырять этот диск. Параллельно. Так быстрее.

Она посмотрела на меня с недоверием, потом кивнула, села и с надрывом начала рыться в стопке бумаг, отыскивая чистый лист. Я же углубился в дебри утилит восстановления. Мир сузился до строк лога, ползущего по экрану, и мерного гудения системного блока. Шум из переговорки стал фоновым, как отдалённый водопад. Даже ворчание Марины Ильиничны превратилось в неразборчивый шёпот.

Прошёл час. Мне удалось вытащить из недр убитого жёсткого диска версию файла двухдневной давности. Это была победа, но пиррова. Марина Ильинична, обливаясь потом и поминая всех чертей, уже исписала два листа А4 столбцами цифр. Мы свели их с тем, что было в восстановленном файле. Расхождений оказалось на три страницы. Она начала плакать. Тихо, по-старушечьи, вытирая глаза уголком платочка, который достала из рукава кофты.

— Всё пропало, Димочка, всё… Я не помню, тут же расчёт налога на прибыль за квартал, я…
— Сейчас, — перебил я её, чувствуя, как последние остатки сил уходят в какую-то холодную, расчётливую сосредоточенность. — Давайте по цепочке. Вот эта цифра — откуда? Из банковской выписки? Из акта? Давайте исходники найдем.

Мы начали работать вместе. Я — за компьютером, пробивая пути к сетевым папкам, к архивам бухгалтерской программы. Она — роясь в кипах бумаг на полках. Это было сюрреалистично: двое людей, разделённые поколением, профессией и отношением к жизни, в полной тишине, под бульканье аквариума, собирали по крупицам рассыпавшийся цифровой отчёт. Временами она что-то бормотала, вспоминая: «А, вот же! Это я из вот этой сводки брала! Смотри!» — и тыкала засаленным пальцем в распечатку. Я вбивал данные, сверял формулы.

Постепенно, строчка за строчкой, чудовищное несоответствие начало уменьшаться. Мы не разговаривали о лишнем. Только: «Тут было 154 870?» — «Нет, 154 807, смотри, тут семёрка, а не ноль, я почерком своим написала». Я исправлял. Час пролетел незаметно. В какой-то момент я даже забыл, что ненавижу эту работу, этот офис, этот день. Осталась просто задача. Конкретная, осязаемая, как пазл. И странное, непривычное чувство — некое подобие азарта. Азарта сапёра, разминирующего бомбу, начиненную чужими ошибками и глупостями.

Когда на экране сошлись последние суммы и остатки, и файл, наконец, обрёл целостный, здоровый вид, в комнате воцарилась тишина. Марина Ильинична стояла, опершись руками о стол, и смотрела на монитор широко раскрытыми, красными от слёз и напряжения глазами.
— Всё? — спросила она снова, но уже совсем другим тоном.
— Всё, — кивнул я, сохраняя файл сразу в трёх разных местах, включая общую сетевую папку. — Распечатывайте и бегите. Уже полпервого.

Она не двинулась с места. Потом медленно, как будто скрипя всеми суставами, выпрямилась, достала из сумочки плитку шоколада «Алёнка» и положила её мне на клавиатуру.
— Спасибо, Дмитрий, — сказала она очень просто, без пафоса и привычного ворчания. — Вы меня… выручили.

Она собрала бумаги, подхватила папку и почти выбежала из кабинета, оставив после себя шлейф духов и чувство неловкости. Я остался один. Смотрю на плитку шоколада в дешёвой серебристой обёртке. Глупая, детская благодарность. Но почему-то именно от неё в горле встал ком. Не от злости, а от чего-то другого. От этой дикой, нелепой человечности всего происходящего. От того, что посреди всего этого ада из KPI, синих экранов и тоски, всё ещё проскакивают вот такие искорки. Бесполезные, ничего не меняющие в глобальном смысле, но… живые.

Я развернул шоколад, отломил квадратик, положил в рот. Он был приторно-сладким и немного выдохшимся. Как и всё в последнее время. В тикете-системе на моём мониторе уже мигали два новых оповещения: «Не подключается к VPN» и «Тормозит 1С». Обед был ещё через полчаса. Я потянулся мышкой, чтобы принять первый запрос, и вдруг поймал себя на том, что смотрю на время не с тоской, а почти со спокойствием. Ад ещё не кончился. Он только менял декорации. Но тот маленький эпизод в бухгалтерии, этот совместный, почти что братский по духу, кропотливый труд по спасению чего-то важного для другого человека — он стёр на время ту самую, липкую плёнку отчуждения. Я был не просто функцией. Я был тем, кто помог. Пусть даже ценой потраченных нервов и времени.

В переговорке митинг как раз заканчивался. Послышались шум передвигаемых стульев, оживлённые голоса. Кто-то громко смеялся. Они сейчас пойдут на обед, будут обсуждать свои парадигмы и экосистемы за бургерами. А я ещё полчаса буду чинить VPN какому-то менеджеру по продажам, который уехал в командировку и не может получить доступ к своей почте. И, возможно, именно это — мой настоящий, никому не видимый и ни в каких отчётах не учитываемый KPI. Не синергия, а простое, сиюминутное устранение поломок в маленьком, шатком мирке под названием «офис». Мирке, который, если вдуматься, тоже давно трещит по швам и держится на таких же, как я, жалких, уставших, но пока ещё работающих винтиках.

Я отломил ещё один квадратик шоколада, запустил диагностику сетевого подключения и приготовился к новому витку колеса. Ощущение лёгкой горечи во рту от шоколада странным образом гармонировало с ощущением лёгкой, едва уловимой, но всё же теплоты где-то под рёбрами. Было почти невыносимо стыдно за эту теплоту. Как будто меня купили за тридцать рублей и плитку «Алёнки».

Обед прошёл в полусне. Я сходил в столовую на первом этаже бизнес-центра, съел безвкусные куриные котлеты с гречкой, которые пахли чем-то средним между столовой и отчаянием, выпил стакан кислого компота. Сидел один у окна, глядя, как по мокрому асфальту двора снуют курьеры и офисные работники с сигаретами. Мысли были тягучие и беспорядочные: о том, что дома кончился стиральный порошок, о треснувшем стекле на балконной двери, которое никак не соберусь вставить, о том, что, кажется, начинается простуда — в горле запершило. Жизнь раскладывалась на мелкие, надоедливые бытовые задачи, как пасьянс, который никогда не сходится.

Вторая половина дня пролетела в том же ритме. Починил VPN — оказалось, у менеджера слетели настройки после автоматического обновления. Устранил тормоза в 1С — почистил кэш и переиндексировал базу. Отвечал на глупые вопросы в чате, устанавливал принтеры, менял пароли. Рутинная, знакомая до тошноты канитель. К пяти вечера навалилась такая усталость, что даже глаза болели от флуоресцентного света. Когда на часах наконец-то показалось 18:00, я выключил монитор, не дожидаясь формального окончания рабочего дня. Никто не обратил внимания.

Обратная дорога в метро была зеркальным отражением утренней. Та же давка, те же усталые лица, тот же запах. Только теперь в вагоне пахло ещё и мокрой собачьей шерстью — какая-то женщина везла с собой болонку в сумке-переноске. Собака тихо поскуливала. Мне её вдруг дико жалко стало.

На улице уже стемнело, но город от этого не стал уютнее. Фонари зажигали жёлтые пятна на мокром асфальте, в витринах магазинов ярко горел свет, заманивая на распродажи. Я зашёл в «Пятёрочку» у метро. Взял тот самый стиральный порошок, самую дешёвую пачку, макароны, банку тушёнки, пачку чая и, после секундного раздумья, бутылку самого дешёвого виски. «На посошок», — оправдался я мысленно перед собой. Для горла. Для настроения. Для чего угодно.

Дом. Подъезд встретил всё тем же запахом и тишиной. На лестничной клетке горела только одна лампочка, остальные кто-то выкрутил или они перегорели. В лифте висело объявление: «Уважаемые жильцы! В связи с проведением работ по замене стояков, 25-го числа с 9 до 18 воды не будет. Приносим извинения за временные неудобства». Двадцать пятое было послезавтра. Значит, придётся таскаться с канистрами. Отлично.

В квартире было темно и холодно. Я щёлкнул выключателем, бросил пакеты с покупками на стул в прихожей, включил электрообогреватель — старенький, масляный, который гудел, как самолёт, и едва грел. Разделся, прошёл на кухню, поставил чайник. Пока он кипел, стоял и смотрел в чёрный квадрат окна, в котором отражалась моя худая, невыспавшаяся фигура. Словно призрак в собственной квартире.

Выпил чай, стоя у стойки. Есть не хотелось. Хотелось одного — отключиться. Чтобы этот день наконец закончился. Я взял бутылку виски, налил в ту самую потрёпанную кружку «I ❤ NY» хорошую порцию, выпил залпом. Горячая волна прокатилась по пищеводу, согрела изнутри. Стало чуть легче. Чуть.

Потом сел на старый диван, включил телевизор. Листал каналы. Где-то шли новости с кадрами каких-то учений, где-то — сериал про врачей, где все красивые и всё решается за сорок минут, где-то — юмористическое шоу с кричащей аудиторией. Всё это было ярко, громко и совершенно не трогало. Я выключил звук. На экране беззвучно двигались люди, открывали рты, смеялись. Словно аквариум. Я допил виски, налил ещё.

Мысль о компьютере пришла сама собой. Не о рабочем, а о старом, своём. О том, что стоял у меня на балконе, в коробке, заваленный хламом. Старый системный блок, который я когда-то, лет десять назад, собрал сам и потом заменил на ноутбук. Выбрасывать было жалко, а продавать — смешно. Так и стоял. И к нему — старый ЭЛТ-монитор, здоровенный, как телевизор, и такие же древние клавиатура с мышью. На балконе, наверное, мыши его уже обгрызли.

Но вдруг захотелось. Непонятно почему. Просто дикое, иррациональное желание — не листать беззвучный телевизор, не пялиться в потолок, а сесть за тот самый старый компьютер. Может, проверить, работает ли ещё. Может, порыться в старых файлах. Может, просто почувствовать под пальцами не плоские кнопки ноутбука, а клавиши той самой старой клавиатуры с её механическим постукиванием. Ностальгия? Да какая там ностальгия. Скорее — мазохизм. Желание ткнуть себя носом в ещё один пласт прошлого, которое тоже было не сахар.

Я поднялся с дивана, немного пошатываясь — виски сделал своё дело, голова стала тяжёлой и туманной. Прошёл на балкон, отодвинул хлам: старые журналы, пустые банки от краски, сдувшуюся резиновую лодку. И вот он — системник, покрытый толстым слоем пыли. Корпус beige, с отвалившейся личинкой замка на передней панели. Рядом в коробке — монитор Samsung SyncMaster 753s, клавиатура Genius и шариковая мышь.

Я отнёс всё это в комнату, с трудом расчистив место на столе. Подключить было несложно — все разъёмы помнил. Воткнул кабель питания системника в тройник, нажал кнопку. Ничего. Тишина. «Сдох блок питания», — подумал я без разочарования. Но через пару секунд изнутри послышался слабый, натужный гул вентилятора, и на передней панели замигал маленький зелёный светодиод. Жив курилка.

Загудел и монитор, когда я нажал на его массивную кнопку. Электронно-лучевая трубка начала медленно, с шипением, разогреваться. На чёрном экране появилась тонкая светящаяся линия, которая поползла вниз, пока не заполнила всё пространство зелёноватым свечением. Появился логотип материнской платы. Древний, пиксельный. Потом поползли строки проверки памяти и IDE-устройств. Я увидел знакомые названия: винчестер на 80 Гб Western Digital, CD-ROM, дисковод на 3.5”. Сердце почему-то ёкнуло. Не от радости, нет. От чего-то щемящего и странного. Как будто открыл капсулу времени, которую сам же и закопал.

Система загружалась мучительно долго. Полоска Windows XP ползла, как парализованная. Я сидел и смотрел на неё, попивая из кружки уже почти чистое виски. Наконец, раздался знаменитый звук входа — ласковый, немного наивный аккорд. И появился рабочий стол. Обои — стандартные, синие холмы Windows XP. Иконки — мусор, который я когда-то не удосужился почистить: ярлыки к давно умершим играм, каким-то программам для скачивания музыки, клиенту ICQ. В углу красовалась дата: последнее изменение файлов было в 2013 году. Больше десяти лет назад.

Я подвинул шариковую мышь — она скрипела и двигалась рывками. Открыл «Мой компьютер». Полез в папку «Документы». Там был хаос похлеще, чем у Марины Ильиничны. Папки с названиями «Учёба», «Фоточки», «Музыка», «Разное». Я щёлкнул на «Музыку». Открылся длинный список MP3-файлов, скачанных когда-то с «ВКонтакте» или с пиратских сайтов. Имена вида: «Linkin_Park_Numb.mp3», «Король и Шут_Лесник.mp3», «[ex.ua] Massive_Attack_Teardrop.mp3». Я запустил наугад первый попавшийся. Из колонок, в которых хрипел и шипел один динамик, полилось гитарное вступление. Это был «Звезда по имени Солнце» Цоя. Звук был плоский, сжатый, но в нём была какая-то пронзительная чистота. Я откинулся на спинку стула, закрыл глаза.

Потом полез дальше. Нашёл папку с фотографиями. Открыл. И меня ударило.

Первое же фото — я. Мне лет двадцать. Сижу на кухне в той самой родительской «хрущёвке», за столом, покрытым клеёнкой с цветочками. На мне — дурацкая футболка с Принцем Персии, волосы длинные, неухоженные, на лице — глупая, беспечная улыбка. Рядом — отец, живой. Он обнимает меня за плечи, смеётся. У него ещё чёрные волосы и нет этих глубоких морщин вокруг глаз. На заднем плане — мама, повёрнутая спиной, что-то помешивает в кастрюле. Её поза, её домашнее платье, даже закатанные рукава — всё было до боли знакомо и в то же время невероятно далеко.

Я листал дальше. Вот я с друзьями на берегу какой-то речки, все пьяные, счастливые, в одних шортах. Вот первая машина — раздолбанная «девятка», которую я с гордостью фотографировал со всех сторон. Вот какая-то девушка, лицо которой я уже с трудом вспоминал… Мы обнимаемся на фоне кинотеатра. Всё это было. Реально было. И тогда, в тот момент, когда эти фото были сделаны, я ведь не думал, что это — прошлое. Я думал, что это настоящее. И что впереди — всё. Вся жизнь. Светлая, длинная, полная событий.

А на самом деле впереди были кредиты, офис, эта съёмная однушка, усталость и это вот чувство, будто жизнь прошла стороной, а ты её даже не заметил.

Глаза начали дико щипать. От виски, от усталости, от этой внезапно нахлынувшей, непрошеной боли. Я потянулся к кружке, чтобы допить, и задел ею клавиатуру. Кружка упала на пол, но не разбилась, покатилась под стол. А я случайно нажал на какую-то комбинацию клавиш. На экране мелькнуло синее окно с кучей текста — какое-то системное меню, которое я не видел лет пятнадцать. Я потянулся к мышке, чтобы закрыть его, но та заскрипела и не двигалась. Шарик заклинило. Я с досадой ткнул по кнопке Reset на системнике.

Вентиляторы умолкли. Экран погас, превратившись в тёмное зеркало, в котором отражалось моё бледное, перекошенное гримасой лицо. Тишина. Только тиканье настенных часов в соседней комнате и отдалённый гул города.

«Чёрт с ним», — прошептал я. Голова кружилась. Ноги стали ватными. Я встал, чтобы поднять кружку и пойти спать. Завтра снова на работу. Всё по новой.

Сделал шаг от стола и споткнулся о торчащий из-под стула провод от монитора. Руки инстинктивно выбросились вперёд, чтобы удержаться. Ладонь легла на системный блок. Он был тёплым. И в этот момент я снова, чисто автоматически, нажал большим пальцем на кнопку питания.

И случилось.

Не гром, не вспышка. Ничего такого. Просто… всё исчезло. Свет от лампы, отражение в экране, тиканье часов, даже гул в собственной голове от виски — всё схлопнулось в одну точку, в абсолютную, беззвучную темноту. Не было чувства падения. Не было чувства чего бы то ни было. Будто меня выдернули из розетки. Последнее, что я успел подумать, было сюрреалистично и глупо: «Бля… опять электричество отключили…»

Сознание вернулось не сразу. Сначала оно проявилось как ощущение. Ощущение жесткой, колючей поверхности под щекой. Холодной. Пахнущей пылью, машинным маслом и… чем-то ещё. Сладковатым, знакомым. Сигаретным дымом «Явы»? Потом пришёл звук. Не гул города, а что-то конкретное, ритмичное. Стук. Металлический, настойчивый. «Тук-тук-тук… тук-тук-тук…» И голос. Женский, нервный, молодой.

— Димка! Дима, ты чего, уснул там? Поднимайся! Отец с работы скоро, а ты у меня весь в мазуте! Димка!

Я открыл глаза. Прямо перед моим лицом была не ламинатная доска моей квартиры, а деревянные, некрашеные половицы, испещрённые зазубринами и пятнами. Я лежал на полу. Я поднял голову. Комната. Маленькая, заставленная хламом. У стены — железная кровать с скомканным одеялом в чехле из ситца. Над ней — постер с группой «Кино», приклеенный скотчем. На столе — тот самый CRT-монитор, но не Samsung, а какой-то другой, более квадратный, с выпуклым экраном. Рядом — системный блок с жёлтой передней панелью. На полу — разобранный мопед «Карпаты», детали которого были разложены на газете. От него и пахло бензином и маслом. В углу дымилась, стоя на блюдце, палочка благовоний «Лотос», пытаясь перебить запах табака.

Я сел, опираясь на руку. Голова раскалывалась, но уже не от виски, а от чего-то другого. От дикого, нарастающего диссонанса. Я оглядел свои руки. Они были… другими. Более худыми, жилистыми, без той пигментации и мелких шрамов, которые появились с годами. На запястье красовался плёточный браслет из чёрной кожи и самодельная татуировка шариковой ручкой — какой-то иероглиф.

Дверь в комнату распахнулась. В проёме стояла женщина. Молодая. В домашнем халате, с бигуди на голове, но… молодая. В её лице, в глазах, в том, как она стояла, подбоченясь, читалась знакомая до слёз, но забытая за долгие годы энергия, смесь заботы и раздражения.

— Ну что, технарь наш, оторвался от своего железа? — сказала она. Это был голос моей матери. Но не той, уставшей, тихой женщины семидесяти лет, которая звонила мне раз в неделю, чтобы спросить про давление. А той, какой она была тогда. Лет сорока с небольшим. Голос звонкий, с хрипотцой от сигарет, полный жизни.

Я не мог вымолвить ни слова. Просто смотрел на неё, открыв рот.
— Чего уставился? — мать нахмурилась. — Всё в порядке? Опять до пяти утра в «Контру» резался?
— Мам… — хрипло выдавил я.
— «Мам, мам»… Вставай, иди умойся. Ты на себя посмотри! И убери это своё ведро железное, — она ткнула пальцем в мопед. — Отец опять ругаться будет, что в комнате гараж устраиваешь. И телефон тебе звонил. От Лёхи. Говорит, вы там на «Воробьёвых» к вечеру собираетесь. Только смотри, чтоб до утра не загудел! Завтра же на пары!

Она хлопнула дверью. Её шаги застучали по коридору. Я сидел на полу посреди комнаты, которая была моей комнатой лет двадцать назад, и медленно, с трудом, пытался соединить обрывки реальности.

Медленно поднялся, подошёл к столу. На мониторе, который был включен, застыла скринсейвер — летающие по экрану трубы Windows 98. Не ХР. Девяносто восьмая. В углу экрана красовались цифры: 16:47. И дата.
17.09.2004.

Я обернулся, нашарил взглядом на столе рядом с клавиатурой. Там лежал мобильный телефон. Не iPhone. Не даже кнопочный Nokia последней модели. А моноблок с маленьким экранчиком и выдвижной антенной. Siemens A55. Рядом валялась смятая пачка сигарет «Ява» и пластиковая зажигалка с надписью «Салават».

Я взял телефон в руки. Пластик был тёплым. Я нажал кнопку меню. Тускло-зелёный экран осветил моё лицо. Батарея почти полная. На счету — 34 рубля 12 копеек.

Тогда я, наконец, посмотрел в зеркало, висевшее на двери шкафа. И увидел его. Себя. Лицо без морщин, без следов бессонных ночей и сидячего образа жизни. Кожу, обветренную, немного прыщавую на лбу. Длинные, спутанные волосы, собранные в хвост. В глазах — не усталость сорокалетнего, а растерянность, дикий, животный испуг и… что-то ещё. Искру. Ту самую, которую я думал, что потушил навсегда.

Сердце заколотилось так, что стало трудно дышать. Не от страха. От чего-то другого. Огромного, всепоглощающего, что смыло всю сегодняшнюю усталость, весь тот день из офиса, из метро, из супермаркета. Это было чувство абсолютной, невероятной свободы. И одновременно — леденящего ужаса.

2004 год. Семнадцатое сентября.
Мне двадцать лет.
Я дома. В комнате своего детства и юности.
Мать жива и молода.
Отец скоро вернётся с работы.

И у меня в голове — знание восемнадцати лет, которые ещё только должны произойти.

Я опустился на стул перед столом, уставился на мерцающий экран заставки. По лицу текли слёзы. Я не плакал с тех пор, как умер отец. А сейчас они текли сами — горячие, солёные, очищающие. От ужаса. От потери. От обретенния.

За окном, во дворе, залаяла собака. Послышался крик мальчишек, гоняющих мяч. Зазвучала из чьего-то открытого окна песня — «Тату» на полную громкость. «Я сошла с ума, мне нужна она…»

Я вытер лицо рукавом футболки — той самой, с Принцем Персии. Потом медленно, будто боясь спугнуть, протянул руку к мышке. Сдвинул её. Летящие трубы исчезли, открылся рабочий стол. Знакомый и чужой.

Дмитрий в своем темном серверном кабинете - олицетворение разочарования в цифровую эпоху.