Исповедь Джонатана Эвери

Я, Джонатан Эвери, в полном, хотя и шатком, рассудке берусь за перо. Пусть эти страницы станут предостережением. Не ищите знаний, которые лучше бы навсегда остались погребёнными. Моя история началась с наследства двоюродного деда, Генри Этвуда. Он был отшельником и антикваром. Его кончина в фамильном поместье близ Данвича была окутана слухами. Местные жители передавали их шёпотом, избегая моих глаз. Ко мне, последнему родственнику, перешли все его владения. Особняк и обширная библиотека.

Библиотека оказалась лабиринтом. В её залах пахло пылью, плесенью и чем-то ещё. Сладковатым и тяжёлым запахом забытых трав и сухой гнили. Полки гнулись под тяжестью томов. Там были трактаты по алхимии, манускрипты о демонологии, карты несуществующих созвездий. Это были знания, от которых стынет кровь.

Именно там я нашёл роковой манускрипт. «De Somniis Aeternis» Людвига Прина. Книги не было ни в одном каталоге. Она была переплетена в кожу странного качества, холодную и почти скользкую на ощупь. Страницы были испещрены острыми буквами. Текст был написан на смеси латыни и какого-то неземного языка. Он повествовал не о человеческих снах. Он говорил о вечных Снах с большой буквы. Снах, в которых пребывают существа за гранью понимания. Их сновидением, по словам Прина, и была вся наша реальность. Граница между сновидцем и сновидением называлась призрачной. В определённые циклы, длящиеся эоны, эта граница истончалась. «Ткань мироздания становится податливой, — гласил текст. — Тени из глубин могут отбрасывать тень на наш мир. А бодрствующие могут узреть изнанку бытия». Эти слова я прочёл тогда с глупым, учёным любопытством. Они стали началом моего конца.

Одержимый псевдонаучным рвением, я принялся изучать книгу. Я выучил ритуалы, более похожие на формулы отвратительной геометрии, и произнёс запретные фразы, звучавшие как скрип ломающихся костей мироздания. Сначала ничего не происходило. Лишь тяжёлые сны, в которых я бродил по ландшафтам неописуемых цветов и углов, противоречащих всякой евклидовой логике. Но постепенно сны стали настойчивее. Я начал видеть наяву. Сначала это были проблески: тень в углу комнаты, которая оставалась неподвижной, когда двигался свет; узор на обоях, который на рассвете казался на мгновение иероглифом чудовищного значения. Потом пришли звуки: тихий гул, доносившийся будто из-под земли, и шёпот, складывавшийся в моё имя на языке, которого не знал, но понимал инстинктивно.

Кульминация наступила в ночь лунного затмения. Руководствуясь указаниями Прина, я провёл самый сложный ритуал в библиотеке, при свете чёрных свечей, чей дым пахнул морской бездной и разложением в вакууме. Воздух сгустился, став вязким, как сироп. Стены комнаты потеряли свою твёрдость, они пульсировали и дышали, и сквозь них проступали очертания иного пространства — бесконечные леса гигантских грибов под лиловым небом, где плыли не светила, а слепые, бьющиеся в конвульсиях сферы. И тогда я увидел Сновидца. Его нельзя было охватить взглядом целиком, ибо части его существа существовали в разных измерениях одновременно. Это была гора плоти, усыпанная бесчисленными глазами, которые были и не глазами вовсе, а вратами в иные безумия; щупальца, сотканные из тени и звёздной пыли, простирались сквозь разлом реальности. Он не спал. Он дремал, и его полусон, этот вечный, тяжкий кошмар, и был вселенной, в которой я существовал. Мой мир, моя жизнь, мои страхи и надежды — лишь случайный, мимолётный образ в его больном сне.

И этот сон становился беспокойным. Я ощутил его недовольство, смутную боль, искажающую ткань его видений. Искажение это было мной. Моё вторжение, мои ритуалы, моё осознание — всё это было как заноза в сознании колосса. И в этот момент величайшего ужаса одно из тех бесчисленных очей обратилось — нет, не обратилось, ибо оно всегда смотрело вовнутрь, — но его внимание, подобно падающей горе, сместилось чуть-чуть, и луч его полусознания упал на меня.

Что я пережил в тот миг, не поддаётся описанию словами, рождёнными в трёхмерном мире. Это было не видение, а всепоглощающее знание. Я увидел хрупкость всех законов природы, призрачность времени, иллюзорность материи. Я увидел бесчисленные вселенные, рождающиеся и умирающие в судорогах других, ещё более чудовищных существ. Я увидел истинную судьбу человечества — ничтожную биоплёнку на поверхности бесконечного, равнодушного кошмара. Мой разум, не предназначенный для такой ноши, треснул. Я чувствовал, как мои воспоминания, личность, сама моя душа рассыпаются, как песок перед приливом вечности.

Я очнулся на рассвете в разрушенной библиотеке. Книги были разорваны, мебель разломана, а на каменном полу обуглившимся пеплом зиял тот самый геометрический знак, который я начертил. Я был жив, но жизнь эта стала проклятием. Ибо внимание Сновидца, будучи вечным, не может быть отвлечено до конца. Часть его осталась со мной. Я ношу в себе осколок его сна. И сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, как граница между реальностями вновь истончается. Стены моей комнаты дышат. За окном, в глубине ночного леса, мерцает не тот свет. Шёпот вернулся, и теперь он звучит не извне, а изнутри моей собственной черепной коробки, на языке, которому я не учился, но который теперь понимаю лучше родного. Он рассказывает мне о скором пробуждении. Он говорит, что когда Сновидец наконец откроет глаза, его сон закончится. И вместе с ним закончится всё, что я знал как реальность. Моя исповедь подходит к концу. Я слышу, как скрипит лестница. Не та, что ведёт в прихожую, а иная, влажная и склизкая, которая спускается из трещины в углу моей спальни, трещины, которой вчера ещё не было. Они идут за мной. Тени из сна. Они хотят вернуть осколок. Или увлечь меня обратно, в сам сон, до наступления пробуждения. Мое перо дрожит. Тень на стене не повторяет моих движений. Она уже своя. Она уже ждёт.

Я должен закончить. Пусть тот, кто найдёт эти листы, знает: не ищите знаний, охраняемых вековым ужасом. Не призывайте то, что не может быть отправлено обратно. И помните — вы сами можете быть всего лишь чьим-то дурным сном, и пробуждение всегда близко. Оно близко. Они стучат в дверь. И это не стук. Это биение.