Исповедь в серой обложке

Моим родителям.
Без которых этот рассказ
никогда не был бы написан.

Она лежала в пыльном углу подвального помещения моей памяти, куда я давно уже не спускался. Не книга даже, а скорее папка с выцветшими листами, перевязанная грязно-серой лентой. Я развязал ее, и пальцы запахли пылью и старыми слезами. На первой же странице — картинка. Их там было много, эти картинки, нарисованные кривой рукой ребенка, который старался, но у него не получалось.

Мальчик. В шортах и без ботинок. Почему-то всегда без ботинок, даже в моей памяти. Его даже любили. Иногда. Когда приходили гости и нужно было показать счастливую семью. Его поднимали на руки, щекотали, и он смеялся деревянным, заученным смехом. Иногда даже нянчили, если он падал и разбивал коленку, но лишь до тех пор, пока кровь не останавливалась. А накосячит — не били. Его просто х**рили. Это слово, грубое и шершавое, как наждак, лучше всего описывало тот процесс. Бьют в аффекте, с криком, со слезами. А здесь была холодная, методичная процедура. «Чтобы знал». Знал что? Что он — ошибка. Что его существование — это постоянная обуза. Его не били — его уничтожали по частям, молча, с каменными лицами.

И был один день. Не яркий, не солнечный, а скорее серый, как вся его жизнь. Он как-то взял и поник. Не от наказания, а от внезапного, острого понимания: так будет всегда. Вечность пахнет пустотой и одиночеством. И вот он, семилетний, стоит у витрины «Детского мира». За стеклом — коробки с фломастерами, целые радуги, которых у него никогда не было. И он совершает первое в своей жизни осознанное предательство — против самого себя. Он не потянулся к яркому, к синему или красному. Его пальцы сами нашли самый незаметный, грязно-серый фломастер. Он сунул его в карман и выбежал на улицу, и его тошнило от страха и стыда.

Но это был его выбор. Его первая собственная вещь. Украденная, чужая, но — его. И он завел дневник. Старую тетрадь в клеенчатой обложке. Он писал там каракулями всё, что не смел сказать вслух. О том, как боится темноты в коридоре, потому что из темноты приходили они. О том, как ненавидит запах жареного мяса по воскресеньям, потому что это пахло лицемерным «семейным счастьем». Он всё время что-то скрывал, учился быть прозрачным, невидимым. Но я знаю, что он писал. Я прочитал. Потому что я — это он, выросший и все так же беспомощный.

Хотите — нет, хотите — верьте. Но это было вчера.

Я не помню, как я туда попал. Очнулся на пороге. Это был не замок и не склеп. Это была бесконечная пустота, усыпанная пеплом угасших звезд. В центре — длинный-предлинный стол, черный, отполированный до зеркального блеска. И за ним — тишина. Гулкая, абсолютная.

И Она. Смерть. Я узнал ее сразу. Она была не с косой, а в строгом черном платье, подчеркивающем ее невесомую, изящную фигуру. Лицо ее было прекрасно и абсолютно бесстрастно. Она праздновала свой день рождения. Одна нг. Без гостей.

Ее взгляд скользнул по мне. В нем не было ни гнева, ни удивления. Лишь легкая отстраненность ученого, рассматривающего редкий, но бесполезный экспонат. Она не стала меня прогонять. Кивком пригласила к столу. Она меня посадила за свой праздничный ужин.

Я сидел на холодном каменном стуле. Передо мной стояли блюда из чистого мрака, и в них переливались напитки цвета ночного неба. Я не мог до них дотронуться. Я был лишь наблюдателем. Я ждал. Сердце колотилось в груди, выбивая отчаянный ритм: «Ну, возьми же, возьми меня, наконец! Освободи!»

Но Она обошла стол, ее пальцы едва касались спинок стульев. Она приблизилась ко мне, наклонилась. Ее дыхание было холодным, как ветер в межзвездном пространстве. Она посмотрела мне в глаза. Глубоко. До самого дна. И я увидел в Ее взгляде... ничего. Ни капли интереса. Ни тени потребности.

Она выпрямилась и отошла, продолжив свой безмолвный пир. Она не убила меня. Не удостоила меня даже этого. Последняя надежда, обращенная в абсолютное ничтожество.

Даже ей я не нужен.

Я вернулся к своей книге. К главам про молодость. Я листал страницы, и на них проступали кривые, уродливые рисунки. Я обнаружил жуткие совпадения в предметах своей гордости.

Вот первая драка. Я не защищал кого-то или себя. Я просто врезал первому попавшемуся, более слабому, чтобы почувствовать хоть на секунду свою силу. Моя гордость — залитый кровью нос незнакомого мальчишки.

Вот первая выпитая водка. Горькая, противная. Но она жгла горло, и эта жгучая боль была настоящей, она заглушала ту, другую, внутреннюю боль. Моя гордость — что я смог выпить больше других и не свалиться.

Вот они, первые проститутки в заброшенных хатах на окраине города. Девочки с потухшими глазами. Я покупал не секс, а иллюзию близости. Пять минут притворного тепла за грязные купюры. Моя гордость — что у меня хватило на это смелости.

И дальше — глубже. Мозгоубивательные препараты. Травка, которая затуманивала сознание. Таблетки, которые выжигали эмоции дотла. Все, что угодно, лишь бы не чувствовать, не помнить, не быть собой.

Я смотрел на одноклассников, на знакомых. Кто-то взрослеет и кем-то становится: инженером, отцом, мужем. А для кого-то время как бы остановится. Оно замирает в тот самый миг, когда ты понимаешь, что твое детство было украдено, а вместо него подсунули суррогат, и ты не знаешь, как жить с этим дальше.

И вот он, взрослый мужчина, снова садится на корточки посреди своей пустой квартиры. Пол холодный. Он закрывает глаза, как тогда, в детстве, пытаясь стать невидимым. И он читает как мантру, шепчет своими, теперь уже взрослыми, губами те самые слова из серой тетрадки: «Я никому не нужен. Я пустота. Меня нет».

Хотите — нет, хотите — верьте. Я прожил всю жизнь на дне рождения Смерти. Каждый мой день был этим вечным пиром в пустоте, где я — вечно голодный, вечно ждущий гость, которому не положено даже крошки со стола.

И вот финал. Так получилось — я лежу на полу. Линолеум холодный, он впитывает остатки тепла из моего тела. Всё давно изменилось — город за окном, технологии, мода. А я как жил в этой пустоте, так и живу. Ничто не может ее заполнить.

На столе — заплесневелый сухарь, оставшийся с прошлой недели. Я запиваю его водой из-под крана. Вкус плесени и пыли. Вкус моей жизни. И никого давно не жду, и мне не жаль. Жалость — это для тех, у кого было что терять. У меня не было ничего.

Пора прощаться с тем, что видели зрачки. Со всеми этими уродливыми картинками. Я аккуратно, с почти ритуальной точностью, снимаю очки. Мир, и без того размытый, превращается в сплошное грязное пятно. Я убираю их в металлический футляр. Щелчок замка звучит как последний щелчок затвора.

Я медленно опускаюсь на корточки. Колени хрустят. Поза эмбриона, который так и не родился по-настоящему. Как раньше. Как когда мне было пять. Я закрываю ладонью рот и нос. Плотно. Кожа пахнет кожей. Больше никаких запахов. Ни еды, ни пыли, ни слез.

В ушах — нарастающий звон. Сердце бьется все чаще, отчаяннее, пытаясь спасти то, что спасти уже нельзя. Я давлю на него. Силой воли. Приказываю ему остановиться.

И я перестаю дышать.

Темнота накатывает густая, бархатная, как черный песок. И в этой темноте я снова вижу Ее. Ту самую. Она стоит и ждет. Но на этот раз выражение Ее лица иное.

Хотите — нет, хотите — верьте. Я приглашён на день рождения Смерти. По-настоящему.

Она снова посадила меня за свой праздничный ужин. Но на этот раз стул подо мной не холодный. Блюда передо мной не из мрака. Я поднимаю взгляд на Нее. И вижу не равнодушие, а тихую, безмолвную благодарность. Я наконец-то сделал то, что должен был. Я избавил Ее от хлопот. Я сам пришел, созревший и готовый.

И в моей угасающей душе, в самый последний миг, когда граница между бытием и небытием истончается до предела, вспыхивает не свет прощения, не покой, а горькая, ядовитая, триумфальная искра.

Благодарю!

Слово вырывается из меня беззвучно, но Она его слышит.

Ну, хоть кому-то я нужен!

Хотите — нет, хотите — верьте.

Ну, хоть кому-то я нужен!

И тьма, наконец, смыкается, принимая меня в свои объятия. Не в пустоту. Домой.