История одной смерти

«Имя мое – ветер, который стирает следы»

Тексты Пирамид

Вересаев старательно обивает сапоги о мокрый половик. Он нетипичный мент. Типичный мент – он на такие мелочи, как грязный пол, внимание обращать не должен. Вересаев другой. Деликатный. До чертиков. До омерзения.

Вот он достает планшет, из него ручку, бланк протокола опроса свидетелей, надевает бахилы и проходит на кухню. В квартире нехорошо. Там и свечной чад, и дым от восточных благовоний, и еще какая-то погань. Мебель старая, как теперь говорят, еще до-СДВижных времен, темное полированное дерево. Поблескивает. В большой комнате, которую по-современному принято называть «гостиной», молодая женщина с черными кудрявыми волосами, в шелковом китайском халате, и желтолицый высоколобый старик наперебой зачитывают поминальный лист. По замыслу, Вересаеву надо бы прислушаться, ведь кроме примет покойного там могут быть и другие важные детали, но сухая, деловитая старуха (мать убитого) тащит его на кухню. До него доносится лишь: «Он любил конфеты «Муму» и «Батончики»». Неясное бу-бу-бу затихает – старушка-мать прикрывает застекленную дверь. Вересаев, деликатно достав чистый носовой платок, протирает им поверхность табурета и садится. Старушка опускается на стул по ту сторону маленького квадратного стола. Из крана капает. Кухня тесная, хотя сама квартира просторная, профессорская. Здесь давно не было ремонта. На полу синие квадраты линолеума, так и кажется, что по ним сейчас прошествует рыжий таракан, важно приподняв шляпу.

Но шляпу приподнимает Вересаев, а точнее, снимает фуражку и кладет ее на стол, тульей вверх.

- Антоненко Марина Павловна?

- Она самая, - подтверждает старушка.

Она чем-то озабочена и чем-то раздражена. Чем-то помимо смерти (пардон, запамятования) сына. А, может, просто старается сохранить в мозгу его образ?

- Ваш сын, Антоненко Иван Петрович, был насильственно запамятован четырнадцатого марта, примерно в семь тридцать утра.

Некоторое время старуха тупо смотрит на него. Потом мигает, словно экран старого телевизора при включении. В глазах ее появляется свет – ах да, у нее был сын.

- Может, пройдем в комнату? При чтении поминального листа легче восстановить детали, - любезно предлагает Вересаев.

- Но как… - морщится старуха. – Я сына через два дня не могу вспомнить, а вы-то?

- Это входит в мои служебные обязанности.

Глаза старухи блестят.

- Значит, когда мы забудем. И я, и Петя, и Глашенька… Вы будете помнить?

- Боюсь вас разочаровать, - с деликатной улыбкой говорит Вересаев. – Как только дело будет закрыто, детали сотрутся из моей памяти.

- Вы робот, да?

- Я искусственно синтезированный организм.

Это не совсем правда, а, точнее, совсем неправда, но обывателям такое объяснение в последнее время заходит неплохо. Звучит всяко лучше, чем, например, «голем» или «джинн-полиционер», или что там еще у них было?

- Можно?

Старуха берет с полки, где стоят банки с лаврушкой, черным перцем и крупной морской солью, маленькое прямоугольное зеркальце. Размером с ладонь. Казалось, чего бы такого, но Вересаев заслоняет лицо.

- Мне бы не хотелось.

- Извините, - вздыхает настырная бабка.

- У вашего сына были враги? Кто-то, кто мог желать ему зла?

Марина Павловна качает головой. Серьги в ее ушах скорбно трясутся.

- Ваня был хорошим мальчиком. И хорошим специалистом. Он работал в моем институте. Он очень умный, ответственный…

- Что именно он мог делать в семь тридцать утра у входа на станцию метро «Зарецкая»?

Старуха разводит руками.

- Он рано просыпался в последнее время. Ему на работу к девяти тридцати, так он за молоком ходил, за хлебом, не признавал всех этих курьеров, говорил, это не экологично.

- Я могу побеседовать с его женой?

Старуха недоуменно смотрит на него.

- Она читает поминальный лист. Она и отец. Вы же знаете.

- Вы не могли бы ее на время заменить?

Обострив слух, Вересаев слышит, как из соседней комнаты доносится: «Он носил синий шарф. Его звали Иваном Петровичем Антоненко. Он любил ездить летом на море, в Крым, а зимой кататься на лыжах. Его первого кота звали Мурзик».

Странный поминальный лист. Как будто отчитывают незнакомого. На секунду Вересаеву, не чуждому взбрыков фантазии, представляется, что вовсе это не семья Антоненко, а случайно собравшиеся (или кем-то подобранные) акторы, вынужденные изображать горе, забвение, и горе от забвения. По сути, так оно и есть. Первой жертвой падет Глашенька, разумеется, то-то она так цепляется за свой листок. Через день-два Петр Васильевич и Марина Павловна не вспомнят, что делает в их квартире эта чужая молодая женщина. Интересно, ей есть куда идти? Что касается старших… В тот же день, когда старики забудут, что у них был общий сын, когда выцветут все фотографии и размагнитятся видеокассеты, нити, связывающие этих двоих, тоже начнут рваться. Возможно, Петр Васильевич обнаружит, что Марина Павловна хронически недосаливает суп. А Марина Павловна, в свою очередь, осознает, что Петр Васильевич слишком громко чавкает за столом и всюду раскидывает свои грязные семейные трусы. Пробежит трещинка, потому что просел, да чего уж там – исчез фундамент. Внуков бы им. Хотя дети запамятованных, особенно насильственно запамятованных – это отдельная тема, не к этому кухонному столу будь сказано.

- Ваш муж и ваша невестка во время запамятования находились дома?

Старуха смотрит на следователя с явным неодобрением, как будто незнакома со статистикой внутрисемейного насилия.

- Да. Да, конечно.

- Не припомните, были какие-то особенности поведения в последние дни? Все, что можете рассказать...

Хотя, скорей всего, ничего она о его последних днях уже не помнит. Или натренированная годами преподавания память чуть цепче? Марина Павловна еще недавно работала завкафедрой института пустотной нейробиологии, и сына туда же пристроила. Ученая семейка, а поминальный лист толком составить не умеют.

Выходя из квартиры, Вересаев глотает таблетку. Он успевает спуститься на два пролета, прежде чем тонкая рука в шелковом китайском рукаве весьма цепко хватает его за запястье. Он оборачивается. Перед ним, на две ступеньки выше по лестнице, конечно же, чернокудрая Глашенька.

- Я маме дала поминальный лист, вы не думайте, - торопливо выпаливает она, как будто следователь ее в чем-то обвиняет.

Она запахивает халат – сквозняк из открытого лестничного окна так и норовит пробраться и обнажить довольно прелестные прелести, или хотя бы приличный (слишком уж приличный для такой квартиры и такого случая) лифчик.

- Марина Павловна не сказала всего. Вы ведь в курсе, что Ваня тоже работал в институте пустотной нейробиологии? Пошел по стопам матери…

Горькая усмешка обозначает что? Свекровь была далеко не ангелом во плоти?

- В последнее время его группа занималась чем-то…

Женщина – да нет, какая там женщина, девушка лет двадцати пяти, и красавица – морщится.

- Не совсем легальным? – деликатно уточняет Вересаев, отводя глаза от выреза, хм, да. Проема, можно даже сказать, в иной великолепный мир.

- Я не знаю! – отчаянно и театрально ломая пальцы, выпаливает Глашенька. – Но он был расстроен.

Взгляд ее на секунду становится стеклянным и бессмысленным, словно девица не помнит, в чем состоит предмет их разговора (Марина Павловна, экран старого телевизора).

- Он любил эскимо! - выкрикивает она так громко, что по лестничным пролетам гудит эхо. – Он! Любил! Эскимо!

«О-о». Ну и ладушки. Вересаев тоже не против сладенького, как черного, так и белого.

- Поговорите с Павловым, - лихорадочно, все с теми же интонациями театральной дивы позапрошлого века, шепчет молодая вдова. – Игорь Павлов, кажется, его заместитель, или руководитель группы разработки в его лаборатории, я не очень в курсе. Но он может знать…

- Вам есть куда идти? – деликатно спрашивает Вересаев.

Снова стеклянный взгляд, затем: «Ах, да, это».

Он вытаскивает из кармана белоснежную картонную визитку и аккуратно вкладывает ее в ледяные пальцы Глашеньки.

- Если что, звоните или приходите, здесь есть адрес. Мы часто разбираемся с такими ситуациями.

«Мы», а то как же. «Мы разбираемся» звучит куда безопасней, чем вечерний визит молодой вдовицы к потрепанному жизнью холостяку. Забывают они обычно под вечер, и куда этой дурочке переться с баулами? А, скорей всего, выкинут за дверь, не дав даже пальто прихватить.

- А разве не соцзащита…

Но он уже разворачивается и шагает вниз по ступенькам. Вовсе, наверное, не деликатно.

***

Мертвые невидимы, неосязаемы, неощутимы, но не мертвы. Запамятованы. Они словно ходят под шапкой-невидимкой, только шапка приколочена гвоздем к их черепушкам. Говорят, они могут оставлять отпечатки ладоней и влажные кружки от дыхания на стекле. Говорят, когда читаешь поминальный лист, надо завешивать все зеркала в квартире, иначе запамятованный выглянет оттуда и посмотрит на живых – тут-то забудешь и самого себя. Говорят, у запамятованных бывают дети, и это что-то страшное, о чем шепчутся на ночь. Говорят, можно записать имя живого в «Книгу мертвых», и, если книга настоящая, его имя, облик и память о нем сотрутся. Говорят, есть пули – амнезиоты и пустотные бомбы, заставляющие реальность забыть о том, что она существует. Да много чего говорят, только зачем все это слушать?

***

На следующий день Вересаев уже деликатно постукивает красной книжечкой о стекло будки охранника на входе в ИПН, иначе говоря, «Институт пустотной нейробиологии РАН». Охранник лупает глазами – нечасто такие гости к ним заходят, это раз, и два, он осознает, что начисто забыл о вчерашнем звонке из Управления, вот же дебил, его ведь предупреждали о визите следователя. Такое бывает, если у тебя рак или какая-нибудь медленно убивающая хронь. Ты постепенно забываешь. Тебя постепенно забывают. Процесс сглажен, не выстрел в голову, конечно, но охранник думает, что не мешало бы пройти медосмотр, не ежегодный служебный, а прямо нормальный. Тем временем Вересаев, вооружившись магнитным пропуском, уже спешит-спешит вверх по широкой лестнице под мрамор, и направо, на три пролета снова вверх и налево, мимо стеклянных дверей аудиторий и лабораторий, и охранник трет лоб, и опять забывает – и о следователе, и о медосмотре.

Игорь Анатольевич Павлов этой магии поддается куда хуже. Вересаев даже радуется, что успел заранее принять таблетку. Что-то во внешности Игоря Анатольевича его настораживает. Она слишком резкая. Как у маленьких детей. После СДВига черты лица каждого взрослого чуть размыты, сглажены. Запамятование уже трогает их мягкой лапкой. Созрел, не созрел, созреешь через годик? Это все больше проявляется с возрастом, а Игорь Анатольевич, в отличие от своего насильно запамятованного шефа, отнюдь не мальчик. Интересно, солидных лет зам при молодом, да и наверняка блатном (Марина Павловна расстаралась) шефе. Чем не повод для неприязни? Но достаточный ли для желания всадить в своего шефа пулю на мартовском тревожном рассвете?

Павлов агрессивно рыж, остро-бородат, у него пронзительный взгляд актера из провинциального театра, который пыланием взоров должен поджечь зрителей на галерке. В руках его, судя по всему, лабораторный журнал. Они стоят в коридоре.

- У вас тут есть где побеседовать приватно? – деликатно уточняет Вересаев, пробуя языком верхнее нёбо.

Кисловатый вкус таблетки еще ощутим. Второй ряд клыков пока нет.

- Пойдемте в переговорку, - отрывисто говорит, почти требует Павлов.

Ну и ладушки.

Из переговорки открывается вид на задний двор института и двойную арку въезда в желтой потрескавшейся штукатурке. Под аркой стоит здоровенный контейнер, набитый большими пластиковыми пакетами, и следователю чудится в пакетах какое-то шевеление, словно набитых туда крыс умертвили не слишком тщательно.

Все как вчера: следователя усаживают за стол, правда, не маленький квадратный, а длинный прямоугольный, напротив садится Павлов. За спиной Павлова плоский черный экран. Это Вересаеву совсем не нравится, но он ценит деликатность не только в себе, но и в других. Игорь Анатольевич не проверяет отражение гостя, а свой коротко стриженный затылок выставляет на всеобщее обозрение, пожалуйста, хоть углядись. Правда, экран матовый, и ни черта в нем не видно.

- Вы помните своего шефа? – без экивоков интересуется Вересаев.

Он дает Павлову лазейку. Никто не удивится, если ответ будет «нет», третий день после запамятования пошел. Однако Вересаев знает, что Игорь Анатольевич помнит. Так что лазейка невинна лишь на первый взгляд, как невинно выглядит кусочек корма с упакованной в него дозой испытуемого препарата.

Павлов моргает и смотрит на следователя без приязни.

- Вы же знаете ответ. Зачем спрашиваете?

- Таков порядок опроса свидетелей.

Вересаев разводит руками, попутно доставая из внутреннего кармана диктофон. Кладет диктофон на стол. Включает.

- Над чем вы с доктором Антоненко в последнее время работали?

- Не был он никаким доктором, - говорит прямолинейный Павлов. – Магистром. У него не было защищенной диссертации.

- И это важно, потому что?

- Да неважно вообще. Над разным мы работали. Вот, например, над адаптацией ретикулоцитов к инфракрасным волнам спектра…

- И как это связано с пустотной нейробиологией?

- Проверяли гипотезу, что «призраки» - это низкотемпературные пятна.

- Почему не тепловизором?

- А вы, я гляжу, специалист? – криво улыбается Павлов под (или, точнее, над) своей бородкой. – Не тепловизором потому, что приборы их не видят, ни черта, ни в каком излучении или спектре.

- А люди, значит, должны видеть в инфракрасном как пятна темноты? И как, преуспели?

- Не особо.

- Могло ли насильственное запамятование гражданина Антоненко быть связано с вашей работой?

- Это вы мне скажите, - нагло отвечает Иван Анатольевич, складывая бородку на руки, а руки на стол. – Вы же из Управления. Следователь. Вот расследуйте и управляйте.

- Почему Антоненко без диссертации был вашим начальником, а не вы с докторской – его?

Это сбивает с Павлова часть спеси. Он хмурится, подбирает себя со стола и грызет кончик бороды.

- Думаю, вы в курсе. А если нет, спросите у ваших коллег из четвертого отдела.

Вересаев широко улыбается. Без всякой деликатности. Вкус таблетки во рту стерся, верхняя десна чуть кровит.

- А правда, - спрашивает он, - что, если побрызгать на «призрака» краской из баллончика, на миг становится видно его написанное краской имя?

Игорь Анатольевич меняется в лице, будто наконец-то его желание сбылось, и он сумел визуализировать пред собой мертвеца.

- Что Антоненко делал в семь тридцать утра на «Зарецкой»?

- Я не участвовал в этих его активностях! – кричит Игорь Анатольевич, багровея лицом. – Это ненаучно, нелепо. Только такой профан, как…

Тут он затыкается и медленно дышит, сжимая кулаки.

- В каких таких активностях? – ласково спрашивает Вересаев.

***

Говорят, что «призрак» близкого всегда за спиной – но это неправда, делать ему больше нечего, таскаться за тобой, пока сам не запамятуешься. Говорят, у детей запамятованных серебряные глаза, отражающие свет. Говорят, что у некоторых корпораций есть чатботы, заточенные только под то, чтобы читать невероятно подробные поминальные листы особо ценных сотрудников – и в кабинетах этих сотрудников на клавиатурах сами собой набираются отчеты. Говорят, «белый шум» существует. Говорят, есть целые города из запамятованных, и под ними растворяется земля, а воздух лишен кислорода и совершенно неподвижен. Говорят, что, если побрызгать на запамятованного краской из баллончика, на миг станет видно его имя, написанное краской на спине. Но вот вопрос, почему именно на спине? СДВ – это синдром дефицита внимания у живых. Очевидно, к мертвым. Или к чему-то другому? «ANB-4» – это аббревиатура названия четвертого отдела. Также это внутренняя шутка, но в чем ее смысл? Вопросы, вопросы.

***

До «Стены Плача», а проще, расписанной граффити кирпичной стенки метрах в пятидесяти от входа на станцию метро «Зарецкая», он добирается лишь к вечеру. Это огорчительно, потому что информация могла уже расточиться, но днем райтеры там не светятся. Гоняют менты, те, которые без деликатности. Вообще, зря горожане придают этой стене такое значение. Обычная стенка. Ну, с портретом Цоя. Ну, с надписью «Цой жив, а ты запамятован». И с надписью рядом «Техник жив, а Цой служит в ANB-4». Интересно, откуда такая информация? Рядом, конечно, обычное – «Четвертый отдел – кровавые псы режима!», и картинка – оскаленная собачья морда, в крови и пене. Немецкая овчарка по ходу. Ненатурально как-то. Вересаев проводит кончиками пальцев по щеке и хмыкает.

У стены в тусклом свете уличного фонаря тусит три то ли четыре подростка с баллончиками, но выцепляет следователь прицельно одного, долговязого и светловолосого. Светлые волосы юнца, впрочем, скрывает капюшон худи. Остальные стремительно удаляются в отгоревший закат. Пленный, прижатый к стене, зло шипит:

- Что вы меня палите?

Вересаев отпускает его и на всякий случай отряхивает руку, измажешься тут всяким.

- Три дня назад под утро вы тут художествовали?

- Это какое число? – угрюмо спрашивает пацан.

- Счастливые часов не. Четырнадцатое, Витенька.

- За Витеньку и в морду можно, - предельно тихо шепчет подросток.

- Правда, что ли?

Вересаев, Вересаев, где твоя знаменитая деликатность? #Онижедети.

- Ну был.

- Запамятование видел?

- Чего?

- Мужика тут пристрелили.

- А, - равнодушно говорит парень. – Ну да, было. Пришел мужик в шляпе, маячил у метро. И чего маячил, станция уже год на реконструкцию закрыта. Короче, маячил-маячил, потом ему какой-то чел навстречу по лестнице поднялся.

- Из закрытой станции? – уточнил Вересаев.

- Из нее.

- Что за чел?

- Не особо высокий. В плаще. Да хер его разглядишь, темно же было.

- Что дальше?

- Чего-то они там перетерли, и тот чел вытащил пушку. Ну, наверное, вытащил, из чего-то же его завалили. И вроде не ножом.

- Выстрел слышен был?

- И еще как. И даже слишком громко.

Вересаев хмурится.

- Слишком громко – это в смысле?

- Это как из «пугача», - отвечает пацан.

Видимо, заметив недоумение следака, роется в растянутом набрюшном кармане своей худи и извлекает маленький пластиковый пистолетик с красной кнопкой вместо спуска, похожий на детскую игрушку.

- Продемонстрируй.

Вот это он зря попросил, как выясняется буквально через секунду. Парень послушно вскидывает руку и жмет на кнопку. Гремит выстрел, и Вересаев инстинктивно хватается за уши. Они сейчас более чуткие, да и не в этом дело – вдобавок к обычному грохоту, пистолетик воет где-то на ультразвуковых частотах, и у следака чуть не лопаются глаза. Если бы после таблетки прошли сутки, так и вообще ослеп и оглох бы как минимум на минуту. Скорей всего, на то и рассчитано. Проклятые изобретатели. Изобретают, нет чтобы угомониться…

Когда звон в ушах проходит, Вересаев осознает, что пацан орет что-то вроде: «Ай-яй-яй твою мать дяденька руку отпусти». Сосредоточив взгляд, следователь обнаруживает, что сжал в кулаке лапку пацана, да так, что пластик весь раскрошился и впился мальчишке в ладонь. Сплюнув на грязный снег, отпускает. Пацан тихо всхлипывает, но, кажется, кости целы. Да и он хорош – надо было сразу отнять «пугач» и в лабораторию, ну да ладно, это подождет, делаем заметку на память.

- Дальше излагай, - зло говорит Вересаев.

Пацан обиженно разминает руку, глазенками посверкивает, но излагает.

- Дальше пацаны свинтили, а я решил глянуть. Тот-то в шляпе упал и лежит. А я никогда не видел, как труп запамятуется, ну то есть – он сразу там исчезает или по частям, вот это все.

Запамятование при свидетелях? Всем известно, что от заката до рассвета тут туса райтеров. Любопытно. Любопытно! Тревогу родные подняли тем же вечером, но фотопруфы живут еще два-три дня, по ним сейчас не проверишь.

- Любознательность не порок, малыш, но большое свинство, - произносит он вслух.

- Чего-о?

- Ничего. Дальше, говорю.

Пацан моргает. Ресницы у него длинные, но белесые, и взгляд отчасти напоминает крысиный.

- Дальше ничего не исчезло. Тот невысокий схватил труп и поволок вниз на станцию. И я свалил.

- Труп сопротивлялся?

- Не помню такого.

- Убийца мог быть женщиной?

- Слушайте, я ее за сиськи не щупал, - крысится подросток.

- А чего не заявил в милицию?

- Вы шутите, дядя? – хмыкает юнец.

- Я большой шутник, - как бы с сомнением произносит Вересаев и очень широко улыбается.

Пацана как ветром сносит, ведь таблетку следователь решил этим вечером не принимать.

***

Говорят, четырнадцать лет назад (лет через двадцать после предполагаемой даты СДВига) по городу прошел «Марш Пустоты». Запамятованные шагали колонной, и витрины магазинов вдоль их пути затягивало инеем. От наросшего льда трескались и ломались ветви деревьев на бульварах. Сами собой исчезали буханки хлеба в продмагах, банки консервов и бутылки газировки с полок, и лопались стекла, зато появлялись на стенах всякие похабные надписи. Говорят, в той колонне шли и живые, хотя как они не замерзли в таком плотном соседстве с толпой запамятованных? А, может, и замерзли, и тоже запамятовались. Говорят, многих участников протестов (живых, разумеется) похватали. Говорят, тогда и был сформирован четвертый отдел. Много чего звездят, короче. Как там в старой киношке? «Говорят – а ты не слушай. Говорят, а ты не веееерь…»

***

Станция «Зарецкая», конечно, закрыта. Вересаев спускается по заледенелым ступенькам, скользким и неудобным. На всякий случай изучает лед на предмет пятен крови, принюхивается даже, но нет, ничего такого, только наледь и грязь. Сам вход в метро перекрыт решеткой, но перед ней остается кусок пустого коридора – причуда местных метростроевцев. В этом туннеле, за спинами полуразобранных киосков, прячется неприметная железная дверца, наверняка ведущая в служебные помещения. На ней знак, череп и кости. Знак Вересаева не пугает, хотя в целом эта синяя ветка ему не нравится. Пять закрытых станций, приют для наркоманов, бомжей, всякого рода упырей, полузабытых сект и групп анархистов.

Вересаев останавливается перед дверцей, прислушивается. Не слышно ничего, только где-то уныло и монотонно капает, что странно – март холодный, почему то, что капает, не замерзло? Берется за ручку, дергает. Дверь заперта. Следователь вздыхает. Чертит на металлической дверной панели некий символ. Удивительно то, что, впитав символ, металл двери как бы на секунду исчезает, обнажая внутри себя туманную пустоту. Вересаев шагает в эту пустоту, и миг спустя дверь возвращается в исходное состояние, отметая всяческие вопросы о собственной материальности.

Вересаев шагает по длинному узкому коридору. Вдоль него, под самым потолком, горят зарешеченные маловаттные лампы, и свет их настолько тускл, что пола под ногами почти не видно. В полумраке глаза Вересаева светятся нехорошей желтизной. Спустя два или три поворота – движется следователь так, будто отлично с этим лабиринтом знаком – он попадает в небольшую каморку. Конфигурация каморки предполагает, что это подсобка для швабр и пары ведер, но Вересаев довольно ловко вписывается внутрь. Примерно на уровне его глаз, в противоположной от входа стене, железная заслонка. Следователь аккуратно сдвигает ее в сторону, и за заслонкой обнаруживается закрытое частой сеткой окошко. Из-за сетки доносятся заунывные звуки, которые вполне могли бы быть заупокойной мессой, и струится желтоватый свечной свет. Вересаев приникает к окну.

Так и есть. Внизу, в просторном четырёхугольном зале, два десятка адептов Пустоты в зеркальных масках выстроились полукругом. Каждый держит в руках по черной свече. Огоньки свеч отражаются в зеркалах масок, зал полон искаженным светом. Церемонию проводит высокий тип в темной складчатой сутане и маске козла с крупными загнутыми рогами.

Вересаев никогда не понимал этих их культов. Казалось бы, ты и так запамятуешься, но нет, давай писать имена в «Книги мертвых», давайте стираться прямо при жизни, что ж вам всем так не терпится? Были, конечно, и случаи прямо противоположные – эти пытались вызвать воспоминания о прошлых жизнях, и иногда даже успешно вызывали. По крайней мере, бывало в прошлом, когда сюда проникали агенты сверху, играя кровью в жилах. Такими сразу занимался четвертый отдел. Пустотники внизу были безобидны, хотя время от времени и приносили жертвы. Обычно – какого-нибудь доходягу из хосписа или бомжика, которому и так до запамятования осталось недолго. А тут могли, конечно, и дурака-завлаба подцепить, больно соблазнительно он в неурочный час у входа в их обитель топтался. Мелкий говорил, что Иван Петрович в момент похищения пребывал во плоти. Может, ранили и сюда уволокли?

Однако нет, никаких следов недавнего человеческого жертвоприношения Вересаев не замечает, адепты просто стоят и долдонят свой гимн Пустоте. На алтаре – останки того, в чем следователь опознает черного петуха. В самом деле, не стали бы они после нажористого человечка баловаться с петухом…

«Ты – тишина меж каплями дождя,

Ты – пробел в священных письменах,

Ты – тень, что падает без света,

Ты – ответ, который не был дан…»

Обычная белиберда. Ничего они своими воззваниями к небытию не достигали, ну вот разве что могли на секунду развоплотить дверь или кусок стены. При самом удачном раскладе – самих себя, из-за таких легендарных феноменов все это и затевалось. И все же после мессы, когда адепты, покивав друг другу зеркальными масками, расходятся, а главный служитель в маске козла остается прибраться (сгребает петушиную тушку в сумку с явным намерением воспользоваться мертвой плотью на ужин), следователь деликатно подкрадывается сзади и постукивает пальцем ему по плечу. Служитель, чуть не выпрыгнув из собственной шкуры и утеряв по пути маску, оборачивается в прыжке. Под маской обнаруживается человек остролицый, немолодой и лысеющий, и, очевидно, жадный до курятины. Узрев Вересаева, он падает на колени, после чего следак и поклонник Пустоты имеют недолгий, но плодотворный разговор…

***

Говорят, что один из вариантов гимна Пустоте звучит так:

«Ты – тишина меж каплями дождя,

Ты – пауза в дыхании миров,

Ты – черный безымянный промежуток,

Где время растеряло судеб нити.

Тебя в углах забытых ищем мы,

В стекле разбитом, в сломанных часах,

Ты– гимна не пропетая строка,

Ты – слово, что молчание пожрало.

Возьми, как пепел, наши имена,

И нашу память, словно дым кострища.

Тебя рисуем на стенах темницы,

Но Ты уже есть тень, уже ничто.

Ты учишь нас:

«Все, что есть плоть – обман,

Все то, что длится – умерло и стерто»

Ты – двери, на которых нет замка,

Ответ, в тиши повисший без вопроса».

На взгляд Вересаева и его коллег, полная чушь.

***

Глашенька звонит в дверь квартиры Вересаева уже после одиннадцати, то есть двадцати трех ноль ноль. К этому времени следак уже успевает вернуться, переодеться и спрятать в сейф табельный пистолет. Про это еще в детском саду учат, загадка такая: «У него в руках табельный «Коцит», и его боится любой бандит». Ответ – ну сами, короче, поняли.

Он не готовился особо. Торт, конфеты, шампанское, им этого, по сути, не надо. Вот крепкое мужское плечо, это да. Широкая грудь. Можно волосатая. У Вересаева-то была безволосая, чего не скажешь о некоторых других частях его тела, но об этом позже.

Он отпирает, впускает гостью. На ней темный плащик (что под плащиком?). В каждой руке по здоровенному, до-СДВижному еще кажется, чемодану. И как доперла тяжесть? Впрочем, свое руку не тянет.

- Выгнали? – сочувственно произносит следак, нависая, ну так слегка, над гостьей.

Ее волосы в каплях влаги. Шел снег, растаял, пока ехала в лифте. Эти капли – как звездочки в черноте космоса, во мраке ее волос. Пахнет сладко, хорошие духи у профессорской невестки.

- Знаете, даже смешно, - произносит она, поднимая глаза, тоже темные и влажные.

- Ты чемоданы поставь, и мы вместе посмеемся.

Она послушно ставит чемоданы на пол у двери. На паркет уже натекла с ее сапожек изрядная лужа. Вересаев садится на корточки и медленно расстегивает молнии на ее сапогах, и как же ему это нравится. Ух.

- Они такие, - чуть растерянно говорит Глашенька, - нахалка, мерзавка, что вы делаете в нашей квартире? Вы воровка? И вышвырнули меня. Спасибо еще деликатные, профессора, могли бы и морду набить.

Вересаев поднимает взгляд, глаза у него желтые и горят нехорошими огоньками. Вышвырнули, значит, воровку. С двумя чемоданами награбленного добра. Врать ты, дурочка, совсем не умеешь, но это дело практики.

- Ай-ай, - вслух говорит он. – Нехорошие, злые люди.

- Я подруге позвонила, но у нее гости приехали из Закарпатска. А подруг у меня немного. И на гостиницу денег нет, все деньги были на карточке мужа. Которая уже аннулировалась. Приехали, короче. И вот я подумала, может, правда к вам.

- Может, правда к нам.

Вересаев улыбается, не разжимая губ. Чего заранее-то пугать? Уши уже покалывает отрастающая короткая ость, и очень хочется, простите извините, трахаться. Под плащиком гостьи оказывается внезапно кружевная сорочка. Самый подходящий, конечно, наряд, чтобы прокатиться в метро с чемоданами, а потом рассекать по улице стылой мартовской ночью. Глашенька мелко и приглашающе дрожит, а Вересаев что – он деликатный и от халявного секса никогда не отказывается.

Он не то чтобы тащит, но настойчиво ведет чернокудрую, избавленную от сапожек и плаща, Глашеньку в спальню. Буксуют они в одном месте. Железные, да что там, из стали выкованные намерения красавицы при виде гостеприимно расстеленной кровати вдруг расточаются, и она говорит почти жалобно:

- А знаете, как мы с Ваней познакомились?

Это Вересаеву особо не интересно, но деликатный следователь всегда готов поддержать предкроватную, как и послекроватную, беседу. Он выпускает талию гостьи, проходит к бару, размышляет секунду и наливает два бокала белого. Сухого. Крымского. Оборачивается к Глашеньке, протягивая высокий бокал. Уши чешутся прям уже немилосердно.

- Не терпится узнать.

Она принимает бокал, присаживается на самый краешек кровати. Отпивает.

- Мы были в Крыму.

Вот уж новость.

- Я с девчонками с моего курса. Впервые поехала куда-то без родителей. А до этого я в Ялте только была, лет в десять. В общем, все девчонки айда купаться в море, а я сижу на берегу, как сыч. Я воды очень боялась. Когда я в первый раз в Крыму была, с мамой, зашла в море слишком далеко, и начался прилив. Вроде рядом купаются, взрослые стоят, мелкие смеются и брызгаются. А я не чувствую под ногами дна и ухожу под воду. Молча. Почему я не кричала? В общем мама заметила, дотянулась как-то, вытащила. Но с тех пор я в воду ни-ни. И вот сижу я и уже совсем обгораю, и тут кто-то подхватывает меня на руки и волочит на самую глубину. Я отбиваюсь, ору чуть ли не матом, кругом только вода и его руки… Так и познакомились.

Без лишних слов Вересаев подхватывает Глашеньку на руки и заваливает на кровать. Трещит ткань сорочки. Он бы, может, и рад быть деликатным, но уже не в силах.

***

Говорят, что в мире есть только «сейчас». Какое будущее, если тебя после смерти запамятуют, и какое прошлое? На могилах ставят плиты из отполированного металла без имен и дат. Говорят, запамятованные приходят туда и дышат на эти безликие надгробия, и тогда на долю секунды на металле появляется надпись. Что там написано, неизвестно, но точно не имя и не годы жизни и смерти. Что-то другое. Например, как у бессмертного Данта: «Оставь надежду всяк сюда».

***

Во мраке комнаты Вересаев слышит дыхание и звук шагов. Как будто некая легконогая пэри, покинув теплый раек его подмышки и кровати, соскочила на пол и пошлепала прямиком к двери. Щелчок замка, звук отодвигаемой щеколды. Так и есть. Вересаев лежит, не открывая глаз. Этот момент неопределенности ему особенно нравится. Что там, за дверью? Или кто? Он-то, чего скрывать, отчетливо это представляет, но можно ведь и поиграть. Вдруг там Левиафан? Эмпуса? Сам Эреб в короне из холода и мрака? Почему бы нет? Или, совсем неожиданно, девица просто забоялась и решила в предутренней мгле покинуть жилище доброго следователя, не украв даже его золотые запонки? Всякое ведь бывает. Он пытается пошевелить рукой, и ощущает онемение и тяжесть. Рука шевелиться отказывается. Так и есть, чертовка что-то успела подсыпать в его бокал. Что-то из института пустотной нейробиологии, сладкое зернышко яда в банальном куске корма. Павлов Игорь Анатольевич, что вы там в своей лаборатории разрабатывали? И не зря так долго ведь помнил, да что там, и старушка мать со старичком отцом все помнили, хитрые актеры из погорелого театра…

«Что ж, - думает он, - давайте досмотрим финал этой пьесы».

Дверь открывается, видна полоса света с лестничной площадки. Затем…

Затем в комнате вспыхивает яркий электрический свет, и Вересаев видит глядящее на него дуло пистолета. Не пластикового «пугача», как он искренне все это время надеялся, а его собственного служебного «Коцита-гибрид», с прекрасными пустотными пулями. Воровка, оказывается, еще и сейфы вскрывать горазда. За дулом намечается силуэт Ивана Петровича Антоненко, завлаба, халдея ряженого и беглого преступника, но зато живого и невредимого.

Следователь трогает языком верхнее нёбо. Клыки на месте, но какие-то вялые клыки. Таблетку он не принимал уже почти сутки, но то зелье, которым его опоили, внезапно учитывает и этот фактор.

- Вы анубис? – просто спрашивает Иван Петрович.

Бледная тень Глашеньки маячит у него за спиной, глазищи огромные, как две орбиты Плутона.

- Откуда такие выводы? – интересуется Вересаев.

Говорить тоже можно. Хорошее зелье. Глупое, но хорошее.

- У вас шерсть на ушах растет, - замечает фальшивый мертвец.

- Это не помешало вашей женушке слиться со мной в порыве страсти.

- Мы с Глашей не муж и жена. Мы товарищи…

Ох уж эти новомодные чайлдфри...

- Не спите, значит, друг с другом?

- Мы не собираемся приводить в этот мир новых обреченных.

- А о контрацепции не слышали?

Вересаев белозубо ухмыляется, и Глашенька зажимает ладошкой собственный широко распахнувшийся рот.

- Можете не демонстрировать мне ваши выдающиеся зубы, - скучливо произносит завлаб.

Он пододвигает стул, садится. Глаша растерянно маячит.

- Трансформация заблокирована, - продолжает перспективный молодой ученый. - Это один из компонентов нашего препарата. Второй парализует ваше человеческое тело. Модифицированный тубокурарин, если вам любопытно. А таблетку мы добыли у одного из ваших коллег. Не скажу, что он добровольно пошел на сотрудничество. Очень интересные у вас таблетки, господин анубис. Или мне обращаться к вам по имени? У вас есть имена?

- Можете звать меня ANB-12.

- ANB-12?

- Это внутренняя шутка.

Иван Петрович качает головой.

- Печально, наверное, жить без имени. И быть чьей-то внутренней штукой.

Вересаев по-прежнему улыбается. У него – несмотря на заблокированную трансформацию – дико чешутся уши. И больше всего печалит то, что их нельзя почесать.

- Глашенька, - со слезой в голосе произносит он. – Почешите мне, пожалуйста, уши, голубка. Плутоном-богом молю.

Девушка оглядывается на своего мужа-не мужа. Тот отрицательно качает головой. Девица хмурится.

- Слушай, он парализован. Ты же сам говорил. Ничего он мне не сделает.

- Ну хочешь, иди чеши его, - раздраженно рявкает Иван Петрович.

Все это время он держит пистолет наведенным на следователя, и рука у него уже заметно подрагивает. Глашенька фыркает, подходит к изголовью кровати Вересаева – ложу их недавней короткой, но бурной страсти – и чешет шерстистое ухо и даже за ухом. Он ощущает блаженство.

- Ладно, товарищи, - говорит он, разомлевший после почеса, - что вы со мной делать-то собирались? Что вам вообще от меня нужно?

- Нам нужна только правда, - ледяным тоном отвечает завлаб.

Его недотраханная Глафира так и остается стаять рядом с изголовьем кровати, что довольно тупо, если ученый действительно собрался стрелять.

- Правда касательно чего?

- Мы ведь все мертвые?

Вересаев улыбается.

- По мне так вполне живые, - почти мурлычет он, скашивая глаза на Глашеньку и чуть не вываливая из пасти язык.

- Не скоморошничайте, вам не идет, - хмуро замечает чайлдфри завлаб.

Хмуро, потому что, кажется, все равно ревнует свою Глафиру. И, скажем так, не беспочвенно – в постели девица проявляла незаурядную прыть, и вряд ли только ради их общего дела.

- Насчет мертвых – это вам Пустотники рассказали, или сами доперли?

Интересно, они на ком-то уже испытывали свое чудо-зелье? Анубисы исчезали и раньше. Но обычно те, кто желал попялиться в Бездну, а вовсе не те, которым красивая женщина подмешала в вино самопальный токсин. Вересаев не чувствует желания исчезнуть. Желания его из другой области, пониже. Странно. Видимо, хваленый тубокурарин парализует только скелетные мышцы.

- Мы мертвые, - похоронным тоном повторяет Антоненко. – Поэтому не умираем. Исчезаем, когда окончательно стираемся из людской памяти там, в мире живых, верно? Нет никаких запамятованных, «холодных», «призраков», есть только небытие и ваши враки. И пустота под тонкой пленкой иллюзии. Ее мне и показали адепты Пустоты, до остального додуматься было несложно.

Вересаев ничего не отвечает.

- Но зачем? Зачем вы все это организовали, вы и ваши коллеги? Зачем нам думать, что мы живые? Зачем города, зачем метро, зачем хлеб в магазинах? Зачем армия, милиция, зачем государства? Зачем море, Крым? Зачем мы любим? Рождаемся, взрослеем и старимся, работаем и исследуем, даже ссоримся, даже деремся и убиваем друг друга? Зачем считаем, что живы?

Вересаев по-прежнему молчит, но на плечо ему ложится теплая ладонь Глашеньки.

- Ответьте, пожалуйста, - тихо просит она.

Чего не сделаешь ради красавицы?

- Эреб переполнился душами, - неохотно произносит он. – Вас на Земле стало слишком много. Что с вами делать? Вы неорганизованно бродили, стенали, алкали крови живых и торчали на ступенях дворца Гадеса и загородной виллы Эрешкигаль, просто не протолкнуться было. Полная анархия и звездец. К счастью, после того, как вас забывали родственники, друзья и враги там, наверху, вы попросту исчезали, но прибывало-то все больше и больше новых. Вот тогда Осирис и выдвинул предложение. Насчет СДВига. Его называли по-разному в разные времена. Якобы оп – произошел катаклизм, и мертвые начали не умирать, а исчезать. И вы поверили. Вам же очень хотелось верить, что вы живы. Остальное – дело техники. Создать города, дороги, инфраструктуру, дать вам работу. Мы ничего нового не выдумывали, повторили то, что было привычно вам наверху. Все новоприбывшие души запихивали в ваших «новорожденных», а забытых поглощала пустота. Как, в общем, оно и происходит на самом деле. Мы вам не врали. Ну может слегка. Ради вашего же блага.

Иван Петрович, нахмурившись, опускает пистолет.

- Люди должны знать правду, - говорит он.

- Зачем люди должны знать правду? – мягко спрашивает анубис Вересаев, он же ANB-12.

Они не стабилизировали свою конкокцию, видимо, мало было подопытных для проверки препарата. Он уже ощущает, как паралич отпускает, и трансформация набирает силу. Мог бы и сейчас накинуться, но ему интересно. Зачем им знать правду?

Завлаб, по-прежнему хмурясь, смотрит на него. Кажется, что он не понимает вопрос.

- В смысле, зачем? Просто потому, что это правда. Нельзя тешить себя обманом.

- А вы представьте, - деликатно предлагает Вересаев. – Города падут. Цивилизация рухнет, развеются в пыль все иллюзии. Опять вы окажетесь в сумрачном поле, поросшем асфоделями, и это в лучшем случае. В худшем будете гонять от ламий и эмпус, которым захочется высосать ваши кости. И так лет тридцать, сорок, пятьдесят, а то и все восемьдесят. Может, вы там на Земле были долгожителем, и вас запомнили ваши внуки и правнуки. А сейчас? Все мирно, все спокойно, все пристойно и хорошо организовано, не считая таких вот небольших взбрыков, как ваш нынешний. Так подумайте еще раз – нужна она вам, эта правда?

- Нужна.

Выстрел и прыжок происходят одновременно. Пуля, попавшая в плечо, отбрасывает анубиса к стене, и пустота начинает свою работу. Отверстие раны, поначалу небольшое, начинает расширяться, поглощая окружающие ткани. Вересаев рычит, его голова меняется целиком – превращается в узкую, поросшую шерстью шакалью морду, с острыми ушами и желтыми огромными глазами. Он щелкает зубами, вскакивает на четвереньки, прыгает снова, и смертный не успевает – вторая пуля уходит в стену, а когти анубиса вспарывают грудь человека. Смертный падает. Пистолет вылетает из его руки. Анубис щелкает зубами, вырывая из плеча кусок зараженной пустотой плоти, сплевывает на пол. Он стоит над человеком, стоит, тихо рыча, но не убивая. Иван Петрович шарит рукой, пытается нащупать «Коцит», но его нет – его уже держит в руках прекрасная и очень обнаженная Глашенька. Она целится в нависшего над человеком зверя.

- Стреляй, - хрипит ее муж. – Стреляй, убей эту тварь.

- Как скажешь, милый, - спокойно отвечает Глашенька и нажимает на спусковой крючок.

Пуля попадает Ивану Петровичу в голову, и он исчезает сразу. Секунда – и там, где лежал раненый, истекающий алым человек, нет ничего, только черная кровь анубиса капает на паркет.

Глашенька переводит ствол на Вересаева.

- Если я опущу пистолет, ты меня не сожрешь? – даже как-то деловито спрашивает она.

Анубис укладывается на пол, щурит желтые глаза. Вылизывает длинным языком рану в плече и лишь потом отвечает, неразборчиво, потому что шакалья пасть мало приспособлена для человеческой речи.

- Таблетку дай. Там, на столе.

Он кивает, указывая на пузырек с таблетками. Глашенька откладывает пистолет, откупоривает пузырек.

- Одной достаточно?

- Давай для верности две.

Она высыпает на ладонь пару таблеток, а, точнее, небольших голубых капсул, присаживается на корточки и протягивает анубису руку. Тот слизывает таблетки, заглатывает, закрывает глаза.

Через минуту на полу опять лежит следователь Вересаев, только майка его в черной крови, а на плече багровеет свеженький шрам.

- Почему? – спрашивает он, не открывая глаз. – Почему он, а не я?

- Я хочу в Крым, - слышит он из темноты под веками. – Хочу солнце и море. И плавать. Пить вино. Заниматься любовью. Хочу, чтобы у меня были дети. Возможно, даже с шерстистыми ушками. А правда это или нет – мне, извини, плевать.