История семьи

Сегодня 1 марта 2019 года. Я начинаю диктовать свои воспоминания. Поскольку я самая старшая оставшаяся в живых из когда-то огромного рода Ишевских, то мне хочется рассказать для нашего младшего поколения не только о своей жизни, но и о традициях той семьи, из которой все мы родом. К этой семье я принадлежу по материнской линии, но сначала я расскажу о своем отце.

Х

Мой папа, Шугай Георгий Артемович, 1900 года рождения, был родом с Кубани. К сожалению, про его семью я знаю очень мало. Знаю, что жили они – звучало такое – в станице Михайловской у города Майкопа. Его родителей уже не было в живых даже тогда, когда родилась моя старшая сестра, а она была старше меня на 7 лет, поэтому про его семью я знаю очень мало. Расскажу, что знаю.

Его мама была украинка, это точно, и звали ее Мария, отчества я не знаю. Он говорил, что она ни слова не знала по-русски, а разговаривала только на украинском языке. Главой семьи был отец. Его звали Артемий, может быть Пантелеймонович, точно не знаю. Я так думаю, что он был довольно образованный человек, во всяком случае, очень грамотный в той области, которой занимался. И вся семья держалась на нем. Я так понимаю, что семья была довольно зажиточная. Не то, чтобы богатая, но жили хорошо. Дедушка был крупным специалистом по выращиванию табака.Там, где они жили, были огромные табачные плантации, а принадлежали они немцу, который жил в Германии. А дед был нанят управляющим хозяйством и занимался выращиванием и реализацией этого табака. Этот немец, видимо, достойно ему платил за работу. В семье было пять человек детей, три сына и две дочери. Папа по возрасту был средним сыном. Про его двух братьев я практически ничего не знаю и он никогда не знал, куда они делись после революции. На Кубани постоянно менялась власть: то красные, то белые, то даже какие-то зеленые, и все следы их потеряны.

Папа уехал в Москву учиться в Тимирязевской академии сразу после революции, и что творилось на Кубани он не очень хорошо знал. У него были сестры – старшая Ефимия и младшая Надежда. Ефимия жила сначала в Туапсе с мужем. У нее было двое детей, две мои двоюродные сестры. Одну звали Таисия, другую Светлана. Таисию я знала. Она жила в Москве, была замужем за профессором-орнитологом. У нее было два сына. А Светлану я никогда не видела и не знала, потому что хотя тетя Фима тоже переехала после войны в Москву и жила у дочери, со Светланой она почему-то не поддерживала отношения, видимо у них что-то было нарушено во взаимоотношениях. А младшая сестра отца, Надежда, была не очень здоровым человеком, видимо в детстве она перенесла что-то вроде менингита, поэтому была умственно не очень развита. Папа после войны, наверное, уже в 50-60 годы поехал туда на Кубань, разыскал ее. Она жила прислугой в какой-то семье. Он привез ее в Москву, ей купили комнату в Шереметьевке, она там жила и скончалась уже в пожилом возрасте.

В папиной жизни огромное значение сыграла семья Симановских. В основном Симановский Николай Арсентьевич. Это был друг папиного отца, моего дедушки, крупный ученый из Санкт-Петербурга, который тоже занимался табаками. Еще до революции он по роду своей деятельности ездил к ним на Кубань и подружился с моим дедом. Видимо он выделил среди его детей моего папу. Именно под его влиянием папа поступил в Тимирязевскую академию. Дальше я расскажу особо про семью Симановских, потому что этот человек стал для нас дедушкой. Мы и звали его дедушкой, а его жену, которая была на 20 лет моложе его, звали тетей Любой.

(Комментарий: Думаю, что деду, действительно, особенно в ранние советские годы, было, что скрывать, касательно своей семьи. В принципе, никто из нас и не сомневался, что его братья в гражданскую воевали «не на той» стороне и то ли погибли, то ли ушли в эмиграцию. Дед на эту тему вообще никогда не распространялся, но уже к старости любил вспоминать, как его всячески притесняли во время работы в министерстве – например, никогда не брали на демонстрации (неблагонадежен!). Тогда это было совсем не смешно. К вопросу о достатке его семьи: уже после войны к нему обратились из Инюрколлегии, поскольку он оказался наследником страховки, оформленной в иностранной страховой фирме на его отца. Дело было выиграно, валюта пошла государству, а ему достались боны Торгсина, которые выручили семью в трудные времена. Интересно и с национальностью. Мы все всегда считали деда хохлом – кстати, он и был им по характеру, а уже в 80-е он вдруг заговорил о том, что происходит из казаков.)

Х

Теперь настало время рассказать о нашей семье. Я так предполагаю, что родители познакомились где-то в 1925-27 году, до 28 года, в Воронежской губернии, тогда это называлось Воронежская губерния. Мама там жила с родителями, а папа приехал из Москвы после окончания Тимирязевской академии работать на опытную станцию по разведению табаков и махорки, которую возглавлял Симановский Николай Арсентьевич. Я думаю, что он его и вызвал туда на работу. Я уже говорила, что он сыграл огромную роль в нашей семье, но сейчас повторюсь. Он был знаком еще с отцом папы, моим дедом, а сам был родом из С.-Петербурга. Я думаю, что он кончалуниверситет С.-Петербургский, биолог. Где-то год рождения его 1878-й, вот так вот приблизительно. До революции он был женат, у него было трое детей. Когда случилась революция, жена с детьми эмигрировала за границу, вроде бы в Италию, и больше он о них никогда не знал. Он за границу не уехал. И после этого он женился на Любовь Николаевне, Симановской впоследствии, которая была значительно младше его. Значит, Николай Арсентьевич дальше в моих воспоминаниях будет упоминаться как дедушка, поскольку мы его считали своим дедушкой, а его жену называли тетей Любой, поскольку она была гораздо моложе его и для нас она была тетей.

Папа там работал на этой опытной станции и где-то случайно повстречался с моей мамой. Мама была вообще очень красивой женщиной, настоящей русской красавицей с огромной косой до колен. В семье она была не похожа на своих родителей, говорили, что была похожа на какую-то тетку. У нее были очень правильные черты лица, очень аккуратные. Она была очень стройная, с прекрасной фигурой. Короче говоря, где-то отец ее увидел и влюбился. Я не знаю, сколько продолжался их роман. Я так понимаю, что в этот момент еще были живы папины родители, потому что было какое-то письмо, давно, я его видела, но потом не знаю, куда оно делось, где он спрашивал разрешения – говорил, что у него есть девушка, которую он полюбил, и спрашивал разрешение на брак. Не знаю, была ли знакома мама с его родителями. В общем, они поженились, и 22 апреля 1929 года у них родился первый ребенок. Это моя старшая сестра Аксана. Родилась она в городе, может быть тогда это было село, Дрязги Воронежской области, наверное, село. Мама отправила папу регистрировать Ксаночку, ее рождение в местный ЗАГС и поскольку там была не очень грамотная женщина, которая производила регистрацию, она ее зарегистрировала не как «Оксану», а как «Аксану». Когда папа принес это свидетельство маме, она, конечно, пришла в ужас, ругала его, но уже дело было сделано, и всю жизнь сестра в официальных документах была Аксаной через А.

Поскольку родители были молодые и, как бы сказать, наслаждались еще жизнью, во взращивании Аксаны и вообще ее воспитании колоссальное участие принимал дедушка Симановский. Он очень полюбил этого ребенка, поскольку он был лишен своих детей и всю нерастраченную любовь передал моей сестре. У тети Любы тоже не было своих детей, то есть это был буквально их ребенок. И поскольку дедушка был очень образованным человеком, то все воспитание ее проводилось так, как надо, правильным образом. С детства ей читались нужные книги, потом в дальнейшем дедушка принимал активное участие в воспитании и формировании Аксаны.

Потом, я так понимаю, дедушка Симановский переезжает в Москву, довольно быстро, где-то в 30-е годы. Где он работал, я не знаю. Он получает комнату в коммунальной квартире на улице Чернышевского дом 42. Этот дом до сих пор существует. Сейчас в нем, говорят, какое-то учреждение, но это 7-ми этажный доходный дом, вот как раньше строили дома под сдачу квартир. В каждой квартире было пять комнат, три парадные и две менее парадные, которые выходили в тупиковый двор. Значит, они занимали одну из двух больших комнат, комната была 24 метра, тогда это очень ценилось, считалось, что у них очень хорошая жилплощадь.

И потом при первой возможности он осуществляет перевод и родителей тоже в Москву. Где папа работал до войны, я не знаю. Но где-то по своей специальности. Но в принципе с работой ему было трудновато, он где-то даже попадал под сокращение. Очень переживал об этом. Жили они трудно, потому что у него было не то происхождение. Это его мучило всю жизнь. Ну, происхождение не из простой бедной семьи.

Мои родители получают комнату, тоже в коммунальной квартире в Большом Николо-Воробинском переулке дом 4. Это было двухэтажное здание, таких было два в одном дворе. Они стояли перпендикулярно друг другу. Больше я таких домов в Москве не встречала. Это были коттеджи, построенные немцами после революции для своих сотрудников. Но потом, видимо, все поменялось, и эти дома отдали просто под коммунальные квартиры. Дом строился по замыслу на две семьи, две половины, было, два входа из переулка. На первом этаже была большая гостиная-столовая, 25-30 метров, большая кухня метров 16, маленькая комната для прислуги, ванна и туалет. С первого этажа на второй вела деревянная внутренняя лестница, и наверху было 4 комнаты и совмещенный санузел. Там уже кухня была не предусмотрена. Был коридор, как бы обрамляющий эту деревянную лестницу, из которого были двери в эти четыре комнаты. Вот одну из таких комнат мы получили. Там уже была коммуналка на втором этаже, и мы получили одну комнату, в которой было 20 метров. Это считалась хорошая комната, мама очень гордилась, какая у нас хорошая комната. Как она всегда говорила, светлая и есть два окна.

(Комментарий: Как часто, на самом деле мы соприкасаемся с Историей. «Дома для немецких специалистов»… С чего это, вдруг, они оказались в переулке рядом с Яузским бульваром? А все очень просто – через улицу находится Военно-инженерная академия. В 20-е годы СССР поддерживал активные связи с веймарской Германией в военной области, видно, и в этой академии преподавали немецкие военные. После 33 –го года все это кончилось, и дом стал коммуналкой. Кстати, намного позже его снесли и построили на его месте кирпичную башню для профессорско-преподавательского состава академии. Круг замкнулся.)

Во второй половине дома, прямо за стеной от нас, жила семья Бабелей. Бабелю, писателю, когда-то принадлежала целая половина дома. Еще он даже не был женат, а ему одному дали полдома. Потом он даже пустил какого-то друга своего, и у них была домработница. Друг жил на первом этаже, он жил на втором. Потом он женился. На Антонине Николаевне Пирожковой¸ которую я хорошо знала. У них родилась дочь Лида на год младше меня – в 37-м году. Когда Бабеля арестовали, то их потеснили, им оставили всего 2 комнаты.

(Комментарий: Бабель, автор «Конармии», известный пролетарский писатель. В 30-е годы его имя гремело. Кончил плохо. Странно, что семью не репрессировали.)

Значит, в середине 30-х годов, я так понимаю, папа уже стабильно работал, и они с мамой решили завести второго ребенка. В 1936 году, 8 марта я появилась на свет. Назвали меня Татьяной в честь бабушки, Татьяны Ивановны, маминой мамы. Мама до войны не работала, хотя очень рвалась работать. Вообще мама была такая общественная женщина, ей было в стенах квартиры не очень уютно, как бы тесно в стенах только семьи. Она хотела отдать детей в детский сад и так далее, а папа был категорически против этого. Он считал, что дети должны расти дома, никаких детских садов. И мама вообще очень хотела учиться, кончить училище, на врача или хотя бы на медсестру выучиться, но папа был категорически против этого.

Потом, уже во время войны и после войны мама работала в детском саду до самых последних своих дней. Сначала просто воспитательницей, а потом заведующей детским садом.

В общем, конечно, до войны, до 1941 года, я не помню своей жизни в Москве совершенно и ничего не могу сказать о ней. Значит, Ксаночка уже была довольно большой, у нас было 7 лет разницы. Когда началась война, мне было 5 лет, а Ксане было 12 лет, и вот как раз ее воспитанием очень активно занимался дедушка Симановский. Ее водили в театр, она училась в музыкальной школе, читала нужные книги, короче говоря, была очень таким успешным ребенком, преуспевающим. Дед ею страшно гордился. Внешне она была красавицей и умницей. Вот скажем так двумя словами.

Х

Я себя помню со дня объявления войны. Вот это очень интересно, яркие события врезаются в память ребенка. В день объявления войны, 22 июня 1941 года, мы выходимв Туапсе, куда нас папа отправил на лето к своей родной сестре Ефимии, мы выходим из поезда, воют сирены и по радио все время объявляют – это было утро – что началась война, что немцы напали на нашу страну. Значит, паника, какой-то ужас. Туапсе довольно быстро начали бомбить, поскольку это был крупный порт. Я не помню, сколько мы там прожили в этом Туапсе, очень недолго. Я так понимаю, что единственное, о чем мечтала мама, это быстрее вернуться в Москву. Наверное, при первой возможности, как только можно было купить билеты на поезд, мы возвращаемся в Москву.

Все это происходит летом 1941 года. В этот момент уже папа призван, поскольку сразу начался общий призыв, и он попадает в армию. Но он где-то в этот момент служил, видимо, еще поблизости от Москвы, и он как-то отпрашивается на один день к нам.У него одна мысль – куда-то нас отправить из Москвы, потому что он очень боится оставлять семью в Москве, считая ее, видимо, очень опасным местом.

И он отправляет нас в Воронеж, к маминым родителям, а они в этот момент уже живут в Воронеже. В Воронеже к началу войны жили кроме того две мамины сестры и брат, Николай, который тоже быстро был призван на фронт. Я его никогда не видела.

(Комментарий: В архивах Минобороны значится, что Николай Евграфович Ишевский, техник-интендант 2 ранга, 92-й артполк, попал в плен в начале октября 1941 года под Вязьмой – страшное окружение двух советских фронтов – и умер в лагере для военнопленных летом 1942 года).

Отец считал, что там нам будет безопаснее, хотя, в общем-то, мы попадаем просто под немца.

Дальше мы приезжаем в Воронеж и поселяемся у дедушки с бабушкой. Вот их квартиру я уже хорошо помню. Это тоже, естественно, была коммунальная квартира. Они жила в деревянном двухэтажном домике, который стоял на крутом берегу спуска к реке Воронеж. Это был центр города. Эта улочка выходила чуть ли не на проспект Революции, центральную улицу города. У них было три маленьких комнатушки на втором этаже. На второй этаж вела также внутренняя лестница, внизу закрывалась дверь. И вот когда поднимаешься по этой лестнице, то сразу попадаешь в первую малюсенькую комнату. Все комнаты были проходные. В первой малюсенькой комнате стояла кровать, на которой спал дед - Евграф Фролович. Вот тут я его впервые увидела, и тогда только его наблюдала. Дальше шла маленькая комната, где спала бабушка и тетя Вера мамина сестра, а последнюю комнату они уступили нам и там размещались мы: мама, Ксаночка и я.

Дед в это время работал. По-моему, он был бухгалтером. Все-таки он был образованным человеком, довольно образованным. Где он учился, что он кончал, почему он Ишевский – это польская фамилия – это все для меня абсолютно неизвестно.

(Комментарий: Думаю, что скорее речь идет не о польских корнях, а о т.н. русской шляхте. К сожалению, о предках по этой линии известно тоже очень немного. Правда, с детства помню рассказы бабушки – Ольги Евграфовны о том, как в детстве она жила неподалеку от Воронежа ( а, может быть, речь шла об Усмани?) и у семьи был огромный фруктовый сад с такими большими деревьями, что, залезая на них, дети видели город. Но Евграф Фролович явно не был простым крестьяниным. О многом говорит хотя бы то, что он входил в состав Усманской земской управы. Показательно, что старшие дочери еще до революции получили вполне приличное образование в местном училище, которое давало им право учительствовать. Возвращаясь к описанию дома в Воронеже, о котором идет речь, хотелось бы упомянуть и то, что эта лестница, которая вела к выходу из дома прямо из первой комнаты, спасла жизнь тете Вере. Похоже, эта история случилась, когда моей бабушки с дочерьми еще не было в Воронеже. В один далеко не прекрасный вечер к моим родным заявились грабители с оружием. Никто не знает, как бы кончилось дело, если бы тетя Вера не сумела выбраться из квартиры. Она бросилась вниз по лестнице к выходу, а заметивший ее бандит, выскочив за ней, стал стрелять прямо перед собой, выше ее головы. На улице она встретила патруль и дело для грабителей, говорят, кончилось плохо. В такое вот «тихое место» отправил Г.А.Шугай свою семью.)

Значит, я только помню, что в доме настолько закладывалось почитание и уважение к деду, что я его страшно боялась. Мне было очень страшно, когда я приходила с улицы, и он, например, уже вернулся с работы и лежал в своей комнате на кровати. Я никогда не помню, чтобы он со мной о чем-то заговорил, в какие-то контакты вступал, вообще с кем-то говорил, этого я совершенно не помню. Он мне запомнился так: я поднимаюсь по лестнице и у меня основная задача тихо и молча прошмыгнуть мимо него в следующую комнату.

Я росла как все дети во дворе, маленькая еще была. Ксана пошла учиться в воронежскую школу, а мама стала думать о работе. Наступает зима. По-моему, зимой мама еще не работала. Отец где-то там воюет, не знаю где. Дядя Коля, который ушел на фронт, пропадает в первые несколько месяцев войны и бабушка все время ждет от него писем, которых так ни одно и не пришло. Вероятно, он погиб в первые месяцы войны где-то, видимо, близко от Воронежа. Думают, что под Ельцом. И, по-моему, мама зимой не работала, мне так кажется, но на лето она ищет работу и находит ее.

Это был детский санаторий под Воронежем - в Чертовицке. Это такое место под Воронежем, которое находится на другой стороне реки Воронеж. Город разделен рекой на две части, вся основная - на правом берегу, где мы и жили. На левом в то время почти не было Воронежа, сейчас там огромный город, и вот где-то там, может быть в 10-15 км от Воронежа, находился этот детский санаторий.

И мы туда с мамой уезжаем прямо в июне месяце на все лето. Она работает воспитателем в группе. А бабушка с дедушкой остаются в Воронеже, там же остается тетя Вера и еще одна сестра мамы - тетя Надя. Они с тетей Верой были двойняшки. Тетя Надя тоже там жила с мужем, который был партийный работник уже в те времена. Ее мужа мы звали дядя Петя, и у них был сын Алик, 1932 года рождения.

Тем временем идет война, немцы очень быстро продвигаются внутрь страны. Уже близко от Воронежа, мы все это знаем, и дядя Петя эвакуировал свою жену с ребенком куда-то, а тетя Вера уезжает в деревню к сыну, Юре, который жил у свекрови со свекром. Где-то они жили в деревне в Воронежской области. А бабушка с дедушкой остаются в Воронеже, им эвакуироваться некуда, они уже пожилые люди.

(Комментарий: немцы к лету 1942 года, действительно, находились недалеко от Воронежа, но считалось, что прямой угрозы городу нет. Фронт на этом участке был стабилен с поздней осени 41 года, к северу немцев вообще здорово отбросили от Москвы в ходе зимней кампании 41-42 годов. Город был важным промышленным центром, с большим количеством оборонных предприятий, и сдавать его никто не собирался. И вообще весной 42 года командование Красной Армии планировало большое наступление на Харьков… Прорыв немцев к Воронежу – часть общей катастрофы в южной части советско-германского фронта. Так что все эвакуации, о которых идет речь, были скорее связаны с тем, что Воронеж именно в силу своего промышленного потенциала, стал важной целью германской авиации. Небольшие города и села области в этом смысле были явно более безопасным местом.)

Х

В один прекрасный день в этом санатории пошел такой разговор, что надо отвозить детей в Воронеж. Немцы очень близко, и надо пока не поздно детей раздать родителям. Я не знаю, сколько там было отрядов, небольшой был санаторий, по-моему. Из транспорта был всего один автобус. Вывозить детей начали с отряда самых маленьких. И вот едет последний автобус в Воронеж, это дети где-то 12 лет, старший отряд, и этот автобус возвращается обратно, потому что когда они подъехали к Воронежу, то узнали, что там уже немцы и детей отдавать некуда. Их привезли обратно. Это как раз был отряд, в котором работала моя мама.

В этом санатории очень быстро располагают госпиталь, поскольку это очень близко от линии фронта. Туда начинают привозить раненых, помещение есть, все там приспособлено, я так понимаю. Тем, кто остался из персонала санатория, говорят: уезжайте, уходите, потому что немцы могут прийти и сюда. Никто не знает, где они остановятся. Никто не предполагал, как все это будет. Я так понимаю, что все разбежались. Остались моя мама и еще одна женщина, у которой был 4-летний сын. Я даже не знаю, кем она работала в этом санатории. Госпиталь дает им лошадь с подводой, грузят какие-то продукты, которые не испортятся – это июль, жара. Знаю, что была мука, топленое масло в бидоне, может какие-то консервы – не помню.

И мы уходим. Две женщины, подвода, за нею шло, может быть, 20 12-летних детей и двое нас самых маленьких – мне было 6 лет и мальчик 4-х лет. И вот мы бредем за этой подводой, нам указали в сторону от Воронежа: вот идите, куда глаза глядят. Мы и не знали, куда идти. Но пошли.

Из взрослых - мама с вот этой женщиной. Причем так, места, по которым мы шли, - это недалеко от Воронежа, и везде эти две женщины пытались найти какую-то советскую власть. Чтобы кому-то передать этих детей. Куда с ними деваться? Впереди зима, дети легко одеты, кушать нечего. Кошмар. Эти женщины, когда они искали власть, детей оставляли в лесочке, где они пережидали это время, а они вдвоем брали за руку маленьких детей, та – своего, мама – меня. Никогда одну меня мама не оставляла. Ксаночку оставляла и говорила: тебе 12 лет, что-то случится, ты найдешь дорогу и договоришься, а эта шестилетняя, пропадет. Куда она денется.

И поэтому она, держа меня за руку, обходила какие-то учреждения советские. Немцев там не было нигде. Вот, например, я помню, что мы были в Рамони. Пришли, я не знаю, райсполком или какая-то организация советская. Мы приходим туда. Никого нет. Все открыты кабинеты, летят бумажки, власти нет.

То есть они искали, но не могла найти кого-то, кто бы им помог отправить куда-то детей. Поэтому при каждой следующей неудаче просто брели дальше. Причем Воронежская область довольно безлесная. Шли полями необозримыми полями, на которых золотилась пшеница, это был конец лета, пшеница созрела. Я помню, как мы шли по проселочной дороге, впереди телега, сзади вереница детей, а вокруг колосится пшеница. В основном мы шли днем. Иногда спускались немецкие самолеты и пытались даже стрелять в эту толпу детей, во всех перемещающихся людей, и тогда все разбегались. Все знали команду, что надо сразу бежать в пшеницу и ложиться на землю. Так все и делали, все были уже к этому приучены. Причем мама всегда меня накрывала собой из тех же соображений: если убьют, то пусть убьют двоих. Потому что я еще очень маленькая и обязательно затеряюсь в этом непонятном мире.

Где-то мы встречали каких-то раненых в лесу, какие-то там были госпитали маленькие. Где-то надо было переправляться через реку. Почему-то надо было это делать только ночью, наверное, днем немцы бомбили. Но это все детские воспоминания. Я шла в руках – это очень интересно – у меня был такой деревянный кругленький радикюльчик. У него была кожаная ручка. В нем были все мои сокровища: маленький вельветовый коричневый мишка, я на него шила всяческую одежду, шила, вязала. Это была моя единственная игрушка, с которой я не расставалась всю жизнь – она была потеряна, когда мне было 18 лет. Была в эвакуации с этим радикюльчиком, вернулась с ним в Москву. Это была моя единственная любимая игрушка.

Иногда нас с этим мальчиком – я уж не помню, как его звали – подсаживали на телегу, когда мы очень уставали идти. Но больше на телегу никого не могли сажать, поскольку лошадь была одна, и ее надо было беречь, как-то кормить, беречь и т.д. Питались, как я помню, так: забалтывали эту муку в воде, наверное, добавляли масло топленое и вот эту бурду, затируху, ели. Потому что, в общем-то, ничего не было, нигде ничего не было. Есть было нечего. Но, ничего, все были живы и здоровы. Даже никто не заболел, все передвигались нормально.

Потом мы набрели на какой-то кордон в лесу. Это было лесничество. Там был дом добротный, деревянный с какими-то пристройками, и лесник нас у себя приютил. Я так думаю, это был уже август, где-то с месяц мы шли. Никаких немцев не встречали и даже не знали, что немцы дальше не пройдут. Они остановились ровно на реке Воронеж. Через эту реку они не переправились, их дальше не пустили. Это была граница продвижения немцев в этом районе.

Значит, мы стали жить у этого лесника. Тут уже жизнь немножко наладилась, потому что мы собирали грибы, ягоды в лесу были. Что-то там готовили из этого. Но я так понимаю, что мама с этой женщиной страшно беспокоились, что же будет дальше. Приближалась зима, а дети были все в летней одежде. Они все узнавали, где же можно найти представителей власти, чтобы как-то решить вопрос с детьми. И кто-то им сказал, что есть город Анны. По-моему, находится от Воронежа где-то в ста километрах и там, якобы, есть советская власть и все органы управления. Где-то они договорились с какой-то машиной. Мама меня опять с собой взяла, и мы поехали, две женщины и двое маленьких детей в этот город Анны. Действительно нашли там власть и объяснили ситуацию, что вот с нами находится столько-то детей, куда-то их надо сдавать. И нам сказали, что надо привезти этих детей в этот город Анны. Не знаю, сколько там было километров. Привезти, привести, прийти пешком, не знаю, но только знаю, что в этот город Анны мы как-то прибыли и детей там сдали в детский дом и остались как бы свободными людьми: мама с нами и та женщина.

(Комментарий: Среди спасенных детей оказался будущий писатель С.Жигунов, который описал эту эпопею в своем романе «Черные камни». Вообще, любопытны повороты судьбы. Роман этот описывает историю создания и разгрома молодежной подпольной организации в послевоенном Воронеже, которая ставила своей целью восстановление ленинских норм партийной жизни. К этой организации принадлежали дети ряда местных партийных руководителей, которые входили в молодежную компанию, а к ней в летние месяцы присоединялась и моя мать, Аксана.)

Х

Поскольку в Воронежской области в селе Добринка – сейчас это город – это уже км 120-150 от Воронежа жила мамина старшая сестра Александра с семьей и тремя детьми, то мы как-то туда добрались. Поселились у нее. Это уже 42-й год, осень. Наверное, сентябрь-октябрь. Мама как-то возобновляет переписку с отцом, находит его, даже не знаю как. Он присылает письма, он в жуткой тревоге. Где он воевал в тот момент, я не знаю.

(Комментарий: Г.А.Шугай не очень любил вспоминать войну. Но среди его наград – медали «За оборону Москвы» и «За оборону Сталинграда».)

Но он все-таки боится, что туда дойдут немцы, никто же не знал, что дальше они не пойдут в этом направлении, потому что война в разгаре, 42-й год очень тяжелый. И отец просит маму эвакуироваться к ее сестре Антонине, которая в этот момент с мужем находилась в Туркменской ССР в городе Мары.

Ее муж, Николай Семенович, работал техническим сотрудником на местном аэродроме. И они получили комнату в городе Мары, естественно, в коммунальной квартире, маленькую. Я не знаю, списалась мама, не списалась, но короче, мы пытаемся на поезде двигаться в сторону Средней Азии.

Что за поезд и как на него сели – не помню. Я думаю, что мы ехали порядка месяца, причем это были какие-то товарные вагоны. Первое время были бомбежки часто, выскакивали из вагонов, где-то прятались под вагонами. Потом уже никаких бомбежек не было, но была жуткая проблема с едой, потому что ее не было. И, в общем-то, менять маме было нечего, ничего ценного у нее не было, но как-то мама крутилась. Каким-то путем мы все-таки добрались до этого города Мары. И поселились у тети Тони.

Там была маленькая комната, нас там жило пять человек. Тетя Тоня где-то работала, она тоже была с высшим образованием, экономист, поэтому она себе работу нашла. И, в общем-то, там с продуктами было неплохо – голода никакого не было. Во-первых, думаю, там было много фруктов, и еще почему-то там в пищу употребляли много черепах. Их продавали на рынке, черепашьи яйца тоже. Их варили. Именно не куриные, а черепашьи, наверное, они были дешевле. И даже когда-то варили черепах, такое тоже было. И кроме того нас прикрепили как семью военнослужащего к какому-то пункту, где нам выдавали – не помню сколько, может быть раз в неделю –кое-какую еду. Получать ее было моей обязанностью. Когда наступила осень, зима – ну там зима довольно теплая, то моя обязанность была ходить на этот пункт и получать то, что нам давали. Ходила я с бидоном, потому что нам давали затируху, смесь воды с мукой, болтушку. Причем, как сейчас помню, к празднику ее выдавали из белой муки, белую болтушку, это уже считалось очень хорошо. Но все-таки это было какое-то питание, никакого голода я там не помню.

Наоборот, мы всячески пытались помочь Симановским, дедушке и тете Любе, которые жили в Москве и которые действительно голодали. Поскольку Николай Семенович работал на аэродроме, а летчики иногда летали по какой-то надобности в Москву, то при каждой возможности мы туда отправляли с ними сухофрукты и почему-то лук. Вероятно, в Москве цинга была или что-то такое, но я только помню, что вот отправляли репчатый лук. Наверное, это были довольно легкие посылки, поскольку ничего тяжелого отправить было нельзя. Сухофрукты все же содержали витамины и их спасали. Чтобы что-то еще отправляли, я не помню, но только про лук и сухофрукты я помню. Это покупалось на рынке, отправлялось в Москву как подспорье, чтобы они там имели какое-то питание кроме кусочка хлеба, который они получали по скудным карточкам.

Сорок второй мы уже прожили, наступил 43-й год. Ксаночка ходит в школу. С тех пор, как приехали в Мары, она ходила в школу. Мне весной исполняется 7 лет, и в 43 –м году я должна была пойти в школу. Но летом я заболеваю брюшным тифом, попадаю в больницу. Очень тяжело болела, мама со мной была. Не знаю, сколько времени я там была, может быть два месяца. Где-то к августу я поправляюсь. Я вообще была как скелет обтянутый кожей, с абсолютно лысой головой. Голова была как коленка, потому что диагноз поставили не сразу и не сразу меня остригли наголо, и волосы у меня просто все выпали. Они у меня даже и не росли первое время. И еще я очень хорошо помню, как меня учили ходить. Я даже не могла ходить. Разучилась ходить. Так ослабла, что не могла ходить.

Как-то за август я более-менее окрепла и с сентября я все-таки пошла в первый класс. Вызывала изумление окружающих детей, потому что была длинная – всегда была с рождения, безумно тощая, а поскольку голова была лысая, то мама связала на голову такую тюбетеечку, шапочку. Из цветных хлопчатобумажных ниток. И вот как бы я свою голую голову покрывала этой шапочкой на уроках и везде.

Все-таки как-то мы живем, хотя живем не очень просто, потому, что мы очень стеснили тетю с дядей, а тетя Тоня была женщина с непростым характером. Мама делала, что могла. Мама вообще блестяще шила, была белошвейкой от рождения. Причем, такой она была единственная в семье. И я так понимаю, она обшивала не только нас – уж не знаю, из чего, - но и тетю Тоню. Может она этим и подрабатывала, потому что она нигде больше не работала, вела хозяйство. Все было на ней. Но в целом, маме там было очень непросто и неуютно, и еще возникали конфликты из-за Ксаны. Она всегда была девочка с характером и очень любила мальчиков. И уже начались вечерние прогулки с какими-то мальчиками. Тетя Тоня страшно ругалась, мама тоже дико переживала, но ничего не могла сделать.

Х

А папа в этот момент, как раз в 43-м году, был участником Сталинградской битвы. В январе 43 года освободили Сталинград. Он нам пишет письма периодически. Папа был сапером всю войну. Что уж он там пишет, я, конечно, не знаю, не помню ничего, но к осени 43 года, когда немцы стали отступать понемножку, началось наше наступление. Армию надо было кормить. Поэтому специалистов-агрономов частично отзывают из армии, причем папа-то был уже возрастной вояка. Когда его забрали в 41 году, ему уже было 41 год. А в это время организуют военные совхозы в Саратовской и Волгоградской областях. В тех местах, которые только что освободили от немцев или которые находились вблизи линии фронта. И его отправляют главным агрономом во вновь организуемый военный совхоз в Саратовскую область недалеко от города Аркадака. Я так думаю, в районе 50 км от города. Там была какая-то деревня, как я ее помню, и вот там его задача – уж я не знаю, кстати говоря, кого он использовал, местного населения было мало, но кого-то там привлекали – состоит в том, чтобы поднять хозяйство, и весной посадить хлеб. То есть, выращивать хлеб для армии. Кормить армию надо было.

И когда осенью он оказался в этой деревне, то он написал маме: приезжайте! Я вас жду.

Моя мама поступает как декабристка, вот просто буквально. Идет война, а она собирается бог знает, куда ехать – в дикую даль. Она хватает двух детей и едет. Наверное, это был – когда мы приехали к папе, было уже довольно холодно – я думаю это был где-то октябрь-ноябрь. То есть я только проучилась чуть-чуть, и мы едем к папе. Не знаю, сколько мы ехали до папы, это я ничего не помню, но мы приезжаем в эту деревню.

У нас там дом. Начальная школа находится в этой деревне. Она занимала в избе две комнаты – кухню и комнату. В одной комнате были 1 и 3 класс, а во второй комнате – 2 и 4 классы. Вела все одна учительница. Дети были из числа оставшихся в этой деревне, их было мало, но тут же, в деревне, организовали детский дом, поскольку там было очень много сирот. Так что с нами учились дети из детского дома, который находился в этой деревне.

А начиная с 5 класса все дети ходили учиться в Аркадак, пешком. Представляете, пешком, зимой, в дикий мороз. Выходили в темноте. Причем в Саратовской области было очень много волчьих стай, это место неблагоприятное. И вот, толпа детей каждый день утром шла в школу, а вечером возвращалась, и Ксаночка ходила в школу в этот Аркадак. А я училась в местной школе. Учились мы так: никаких тетрадей и учебников не было, мы писали на старых газетах. Ручки делали так: где-то доставали перья, прикручивали их ниткой к палочке, а чернила делали из сажи, которую выгребали из печных труб. Вот так мы учились. Ну, все-таки, нас учили.

Первую зиму мы прожили очень тяжело. Была очень голодная зима, потому что мы только приехали, и ничего абсолютно у нас не было. Отец где-то достал мешок чечевицы, и мы практически всю зиму ели эту чечевицу. Очень трудная была зима. Весной посадили огромный огород, почва прекрасная, все там росло очень хорошо. Мама, кстати, работала в этом детском доме воспитательницей. И, в общем, мы ожили. Вот летом мы как-то ожили.

Лето прошло нормально и вдруг осенью отца – а он был военнообязанный, возглавлял военный совхоз – его переводят в Москву в управление, которое занималось этими военными хозяйствами по всей стране. Я так думаю, что их было организовано довольно много. И мы осенью 44 года, я так думаю, это был октябрь-ноябрь, едем в Москву. Причем мама страшно не хотела уезжать, потому, что столько вырастили тыкв, всего-всего, и практически все надо было бросить. Что-то мы привезли в Москву, но очень мало смогли привезти.

Х

Мы приезжаем в Москву на поезде. По-моему мы сразу поехали к Симановским, потому что уже к этому времени папа узнал, что в нашу комнату поселилась какая-то женщина с ребенком. И комната наша в коммуналке занята.Тогда было просто: люди в эвакуации, кому надо вскрывали двери и заселяли без всякого разрешения, без ордеров, без всего. Просто заселялись в пустые квартиры. И мы сначала приехали к Симановским. И прожили у них до Нового года. Пару месяцев. Мы сразу с Аксаночкой идем в школу, причем идем в школу не около Симановских, а в Большом Николо-Воробинском переулке. Там, напротив нашего дома, была 656 школа. Я иду во второй класс, а Аксана идет в 8-й класс, довольно взрослый уже.

В общем, сколько-то мы промучились у них, потом папа понимает, что никто добровольно эту женщину не выселит. Нам деваться некуда. В один прекрасный день мы туда приезжаем, входим в эту комнату и поселяемся в этой же комнате с этой женщиной и ее мальчиком. Он где-то по возрасту был между мной и Ксаной, класс 5-й. Значит, располагалисьмы так. Комната у нас была вытянутая, не по отношению к окну, а наоборот, поперек. Справа спала эта женщина с мальчиком, и стоял наш платяной шкаф, который уцелел, не сожгли на дрова, а с другой стороны стояла металлическая кровать, на ней спали родители, и, по-моему, какой-то диван, который тоже уцелел, и на нем мы спали с сестрой. Поскольку это было очень голодное время в Москве, все рубили капусту. Капуста и картошка – основная еда. Около окна – между двух окон был маленький простенок - стояли две бочки с капустой. Одна их, вторая наша. И вот так мы прекрасно жили.

Дедушка Симановский всю войну переписывался с Аксаной где бы мы не находились. У них была очень активная переписка. Мало того, он каким-то образом, бандеролями, пересылал ей какие-то книги. По-моему, «Три мушкетера» там были, что-то еще. Она читала эти книги, потом они в письмах их обсуждали. Ну, в общем, так же любил ее и также ею занимался, как и раньше. Ко мне он относился – я чувствовала – совершенно не так, и я очень проигрывала на фоне сестры. Это у меня был комплекс пожизненный.

В общем по жизни такая я была мягкая податливая, но меня очень любила мама. Вот очень любила, и ее любовь закрывала все остальное, компенсировала все остальное. Все, чего мне не хватало. Мама как бы во мне находила отдушину, потому что я видимо для нее была таким простым ребенком.

Хотя мама была человеком довольно решительным. Она была человеком с твердым характером, с позицией и вообще она была главой семьи. Она и папу провела по всей жизни. Она была полной хозяйкой в доме, очень рачительной хозяйкой, необыкновенной совершенно. Например, мы никогда в жизни ничего не занимали в долг. Как бы мы ни жили, а жили мы очень трудно. На какие бы копейки мы не жили, но у нее былпринцип: никогда не занимать денег. Обходиться тем, что есть. Она была великолепной хозяйкой. Конечно, мы питались очень просто, но каждую субботу пеклись пироги на целую неделю из простого теста. Великая кулинарка была. И поэтому мы могли прожить на любые деньги. Если она что-то хотела купить, то она себе ставила цель, как-то подкапливала к этому моменту деньги и это приобреталось.

Больше того, я хочу сказать, у мамы весь дом наш на Большом Николо-Воробинском занимал деньги в долг, в том числе семья Бабелей. Хотя они были более обеспечены, но приходили у мамы брать в долг. Она всем абсолютно давала. Мама была великая трудяга, она очень хорошо шила, и кроме того, что она сразу после возвращения в Москву пошла работать в детский сад, она еще подрабатывала шитьем. Причем брала какие-то очень маленькие деньги, очень этого стеснялась. Тогда же все это было запрещено. Все это делала втихаря, не дай бог кто-то узнает. Но это тоже выручало, и нас она одевала с ног до головы, вплоть до того, что для института мне шила она из каких-то старых вещей - кто что отдавал - даже пальто и зимнее, и осеннее. Ничего купить мы не могли.

Когда мы приехали в Москву, самым тяжелым для нас было то, что мы были абсолютно раздеты. Как-то с едой мы обходились, потому что по роду работы к папе часто в Москву приезжали разные директора военных совхозов или агрономы. Никаких гостиниц тогда не было, поэтому наша комната была гостиницей. У нас постоянно кто-то спал на полу, какие-то мужчины неизвестные. Но что-то они нам привозили. Кто картошечки привезет, кто кусочек сала. Какое-то у нас было подспорье к тем карточкам, которые мы получали. Поэтому, наоборот, мама даже в обмен на буханку хлеба, которую она выкраивала постепенно по карточкам, могла поехать и что-то купить или выменять. Я помню, купили одеяло. А так ничего не было. Нам было не в чем с Аксаной пойти в школу. У нас не было ни одежды, ни обуви. Ничего абсолютно. Это было страшное дело, потому что к тому же не из чего было шить совершенно. И купить было не на что. Но что-то там сшили, обошлось.

Дедушка Симановский тоже пытался как-то мною заниматься. Во-первых, я к нему ходила заниматься английским языком, когда приехала в Москву. Дедушка уже в этот момент не работал, по возрасту приближался к 70 годам. Он был больной пожилой человек, но он подрабатывал тем, что работал воспитателем у одного мальчика, у которого мама была партийным работником, в райкоме партии кем-то работала. А тогда же работали все партийные день и ночь, и у нее был совершенно заброшенный мальчишка, плохо учился - на одни двойки. Звали его Стален, не просто так. И он был на дедушкином попечении. Он с ним делал уроки, встречал из школы и т.д.

И вот когда наступала весна, я помню, мы с дедушкой ездили за город, уже снег почти стаял, уже растаяли там какие-то маленькие озерца, лужицы, и мы там набирали лягушачью икру, привозили в Москву, а на столе у меня стоял аквариум. К тому времени мы купили где-то за 3 копейки письменный стол, который сейчас стоит у моего внука Егора. Потом оказалось, что стол – очень ценный, итальянского производства. Тогда он был совершенно никакой, ничего не ценилось. На нем стоял аквариум и там у меня выводились из этой икры лягушатки.

Дедушка пытался мне показывать Москву. Вот я помню перед Новым годом, 31 декабря 1944 года он поехал показывать мне метро. Я так себя плохо чувствовала, мне ничего не хотелось, я была еле живая. А потом оказалось, что на следующий день я заболела скарлатиной. И чуть ли не полтора месяца пролежала в больнице, потому что тогда всех со скарлатиной клали в больницу.

Да, я еще не сказала, что какое-то время, ну, наверное, год мы прожили две семьи в одной комнате. Эта женщина, которая поселилась в нашей комнате, была из Подмосковья, у нее какая-то дальняя родственница жила в другом подъезде нашего дома на первом этаже, а муж этой родственницы работал в НКВД. Он ее и уговорил приехать в Москву с сыном. Когда она уже поселилась, у нее погиб муж на фронте, и ее как вдову погибшего выселить было нельзя. Она работал на заводе лакокрасочных изделий «Эмма» у нас в конце переулка. И потом ей дали сначала маленькую комнату в другом подъезде, которая когда-то была ванной, а позже она получила от завода комнату и переехала туда. И больше о ней я ничего не знаю.

Мы наконец-то остались в своей прекрасной комнате, которую мама так любила. Два окна и светлая, как она говорила.

Что дальше. Много всего. Ксаночка, как я уже говорила, когда уже училась в старших классах, очень много времени проводила у Симановских. Она там часто ночевала. Под влиянием дедушки, его любви к литературе она поступает после окончания школы в педагогический Ленинский институт на отделение русского языка и литературы. Дедушка был этому очень рад.

А я в 1945 году… Да, правильно наступает 1945 год и в мае месяце, слава богу, кончается война. Я помню этот необыкновенный праздничный день 9 мая. Поскольку мы жили в центре, то от нашего Большого Николо-Воробинского переулка можно пешком дойти до Красной площади. Это центр Москвы. Был необыкновенный салют. Причем был очень теплый день. Все высыпали на улицу, это было, действительно, всеобщее ликование. У нас вокруг были небольшие 2-3-х этажные домишки старинные. Весь переулок был из старинных домов. И все высыпали на улицу, и были и слезы, и радость, и все сразу. Кроме салюта мне запомнилось небо, которое было все освещено прожекторами, и из прожекторов был сделан такой купол над центром. Было очень красиво. Ну вот, короче говоря, все, наступил мир и все как-то начали постепенно жить. Наш быт и наша жизнь стали налаживаться. Жили трудно. Но в 1945 году я поступаю в музыкальную школу. Причем самое смешное, что на вступительных экзаменах я пела гимн Советского Союза. Я поступаю на фортепьянное отделение. У нас есть пианино, которое мамой было куплено еще до войны. Мама мечтала, чтобы ее дети учились в музыкальной школе, и до войны она купила где-то подержанное немецкое пианино, которое у нас существует и по сей день. Я его берегу как реликвию.

Ксаночка поступила в музыкальную школу до войны, я после войны, а во время войны это пианино отвезли к себе Симановские – как уж я не помню – и оно уцелело благодаря этому. Его не разрубили на дрова, его никто не выкинул, никто не украл, то есть все другие наши вещи пропали, а пианино уцелело. И потом значит после войны, когда мы приехали и когда остались одни в комнате, пианино переехало к нам.

Ксана кончила 6 классов музыкальной школы, но это было до войны, а я в 1945 году поступила в музыкальную школу. В принципе для меня учение в музыкальной школе было, в общем-то, пыткой. Совершенно не полюбила меня педагог, Варвара Андреевна Мурашова, как сейчас помню, она такая была из бывших. Родители мои не принимали в этом деле никакого участия, никогда не ходили в музыкальную школу, не интересовались, а она все-таки любила родителей, которые приходили и что-то, наверное, ей приносили. Но, увы, в моем случае этого ничего не было, а поскольку я была такая закомплексованная, зажатая и, когда на меня кричали я совершенно терялась, то я уже заранее умирала, когда шла в музыкальную школу, шла пешком, проходила по нашим бульварам, потом поворачивала направо и проходила улицу Чернышевского.

Музыкальная школа была как раз напротив двора, где жили Симановские, потом я к ним заходила. В общем, это была пытка. Единственное, что у меня очень хорошо шло – сольфеджио и хор. Я даже пела в хоре и непростом. Был в те времена, послевоенные годы, хор всех музыкальных школ города Москвы, который создавался раз в год. Выбирали в этот хор лучших, и мы пели где-то, выступали в каких-то крупных залах. И моя педагог всегда поражалась, как это меня отобрали в такой хор. Видимо она меня считала бездарной, никуда не годной. Но, несмотря на все, музыкальную школу я кончила и даже довольно успешно. На четверки и пятерки, но я так думаю, что если бы педагог ко мне относилась получше, может быть я пошла бы учиться музыке дальше. Но тут было все отбито. Все желание она выкорчевала, что только было можно.

Х

Сейчас я попробую более подробно рассказать о себе, своем детстве и своей жизни, поскольку до этого я, в основном, говорила о событиях, касавшихся всей семьи.

В основном я хочу это сделать для того, чтобы была понятна та эпоха.

Себя я помню обрывочно. Первый день войны, когда мы приехали в Туапсе. Какие-то обрывки как мы эвакуировались в Среднюю Азию. Бывали бомбежки, мы выскакивали из вагона и куда-то прятались. И мне повезло – я нашла осколок от бомбы и везла его в кармашке пальто. Всю дорогу боялась потерять. Была для меня очень ценная реликвия.

Среднюю Азию я тоже помню. Как стояла за обедами бесплатными для военнослужащих. Потом помню обрывочно, как заболела брюшным тифом и лежала в больнице. Но все как-то частями.

В основном я могу рассказать о своей жизни, когда мы вернулись в Москву. 44 год и далее. Училась я в очень хорошей, прекрасной школе № 656. Именно школа формировала наше мировоззрение. Я жила в очень хорошей семье, в любви, но это было воспитание в семейной среде, а моим становлением и развитием занималась школа. Как-то родители тогда этим не занимались. Наверное, потому, что время было тяжелое, послевоенное, и родителям надо было много работать, чтобы выжить, заработать деньги. Мы все были раздетые, полуголодные, но ничего плохого я не помню. Мы жили в школе. Нас воспитывала пионерия и потом комсомольская организация. Я была очень преданной пионеркой, всегда на руководящих постах. Родители никогда в это дело не вмешивались. У нас семья была довольно интеллигентная, но я просто не помню, чтобы когда-нибудь кто-то из родителей пошел со мной в театр. Все наше воспитание ложилось на плечи школы. У нас были очень хорошие учителя. Тогда они не перекладывали заботы об образовании на родителей, а занимались этим сами. Оставались и занимались со слабыми учениками. В классе были сильные и слабые, и за каждым сильным был закреплен слабый ученик, за которого ты отвечал. У меня такая была Галя Козлова, с которой я года четыре до окончания школы делала уроки, отвечала за ее успеваемость, и это было нормально.

В первые годы после войны лагерей было мало, мои родители достать путевок не могли, и если летом я не ездила в Воронеж и была в Москве, нам в школе с 4 класса давали абонементы на месяц в парк Измайлово. Это была такая книжечка. Каждый день отрывался билет на вход в парк, был один билет в комнату смеха, билет на чертово колесо, сколько-то билетов в читальный зал.

Поездка в парк была целым событием. Мы с подругой Асей, на год младше меня, брали ее младшего братика 6 лет и каким-то путем ехали в Измайловский парк. Ехали на трамваях с пересадками. Родители давали нам с собой бутерброд и деньги на стакан чая. Это было великое счастье. Мы шли в кафе, покупали чай, садились за столик и съедали бутерброд. Считали себя абсолютно счастливыми. Причем Ася страшно любила газировку. Просто была на ней помешана. Газировка стоила недорого. И сразу при выходе из дома деньги на трамвай она тратила на газировку. А обратно домой нам уже не на что было ехать. И мы посылали маленького мальчика просить у прохожих деньги: потеряли, надо на дорогу. А сами издали наблюдали. Нам самим просить было стыдно, а его посылали. Кто-то давал, кто-то не давал. Иногда мы ехали без билета. Нас ссаживали с трамвая, но это все было абсолютно нормально. Такая была жизнь.

В какой-то период, в 7-м классе, я увлеклась биологией. И вот учительница биологии поехала с нами в Тимирязевскую академия, а это была тогда дикая даль. Там договорилась, мы ходили в теплицы, нам разрешали что-то там черенковать, но в основном нам доверяли мыть горшки для посадки цветов. Такого рода работа. Но все равно, мы туда ездили, старательно делали. Нам все это было интересно.

Начиная со старших классов, мы уже ходили на демонстрации 7 ноября и 1 мая. Это вообще было очень интересно для нас. Наш Молотовский район хотя и находился в центре города, но проходил самой последней колонной от мавзолея, ближе к ГУМу. По-моему, это была 12-я колонна. Причем демонстрации тогда продолжались страшно долго. Собирались мы рано утром всегда, а проходили в 8-9 вечера. Так проходил целый день. Считалось великим счастьем, если вдруг когда мы идем по Красной площади - хотя честно говоря, толком не было видно, кто стоит на мавзолее - там стоял Сталин. И вот, если кто-то говорил, что видел его, то мы считали, что нам страшно повезло – и мы его видели. Хотя там ничего не было видно. Представляете, какое расстояние от ГУМа до мавзолея.

Выбор профессии определялся тем, какой учитель тебя за собой поведет. У нас был очень интересный физик, просто влюбленный в свою специальность. Под его влиянием мы пошли с подружками в Политехнический музей, в физический кружок. Собирали какие-то управляемые машинки. Он периодически ходил к руководителю кружка, интересовался, как у нас идут дела, в чем-то нам помогал.

И поскольку у нас был такой одержимый физик, две трети класса пошло в технические ВУЗы. Тогда это было очень модно. Самые слабые шли на экономический факультет. Кто-то пошел в гуманитарные ВУЗы, в основном на иностранный язык, потому что у нас иностранный язык в школе преподавался довольно хорошо, со 2 класса. Были хорошие педагоги. Вообще все педагоги были хорошие. Я не могу вспомнить ни одного педагога, который нас бы плохо учил. Все наше развитие определяли учителя. Советовали, какие книги читать, наверное, на какие-то спектакли нас водили.

Поскольку я училась в музыкальной школе, то музыкальным развитием занималась музыкальная школа, нам продавали по льготным целям абонементы в консерваторию. Я ходила туда с подружками, без родителей. Они, правда, чтобы как-то заманить меня туда – далеко не всегда хотелось, я сначала не умела слушать классическую музыку, это было довольно тяжело – мне давали деньги на мороженое. Это было уже в старших классах. А в младших классах, когда я училась, - это для понимания уровня нашей жизни, хотя мы его считали абсолютно нормальным, совершенно не циклились на том, как мы питаемся, хорошо мы живем или плохо, нам все нравилось – то родители могли нам позволить одно мороженое в лето. Все, что они могли нам купить.

Х

Очень часто я лето проводила с Аксаной и мамой – во всяком случае, несколько лет подряд – под Воронежем. В первый раз я поехала к бабушке туда в 45-м году. В Воронеж она нас взяласразу после войны вместе со многими другими внуками.

Воронеж тогда, конечно,жуткое зрелище представлял. Полностью выгоревший город, ни одного целого дома. Стояли каменные коробки пустые, и вот в какой-то коробке вдруг одно окошечко затянуто стеклом или чем-нибудь и вот там уже живет семья. Бабушка, поскольку их дом сгорел, получила квартирку в маленьком домике на улице Куцыгина. А через двор от нее жила тетя Надя, ее дочка. Поскольку ее муж, дядя Петя работал в горисполкоме, у них была трехкомнатная квартира в деревянном, еле живом маленьком доме. С крохотными проходными комнатками.

(Комментарий: вообще, насколько я помню, дядя Петя тогда был сначала первым заместителем, а затем (1948-1952 гг.) председателем горисполкома. В городе, где к моменту освобождения осталось меньше десятка целых многоэтажных домов.)

А потом, в последующие годы, уже мы ездили отдыхать – дядя получал казенную дачу для сотрудников обкома, облисполкома. Дача была убогая без удобств, но все равно это было великое счастье. По крайней мере, она была на берегу реки Усманки, шикарной совершенно, где я научилась плавать. Все мы там плавали и жили там все лето. Это была ватага детей моего возраста – нас была большая компания, человек 10, и такая же компания у сестры. Огромная компания. Это уже были студенты младших курсов из Москвы, из Воронежа. Они все собирались и очень весело проводили время. Это были мои золотые годы детства.

(Комментарий: Я в Репном провел минимум четыре лета и помню его очень хорошо. У большинства семей было по одной комнате в превращенном в коммуналку двухэтажном старом барском доме. Помню, что под нами в такой комнате жила семья генерала, начальника областной милиции. У большого начальства были отдельные домики, но, по сегодняшним меркам, все это было крайне убого. Но природа – фантастическая.)

Воронеж я очень любила и люблю по сей день. И даже когда я уже кончила школу и поступила в институт при всяком удобном случае - на ноябрьские праздники, после Нового года - я старалась хотя бы на 3-4 дня съездить в Воронеж. Жила у тети и просто наслаждалась общением с этой огромной семьей. Подруги у меня там какие-то были, мы встречались. Воронеж для меня по сей день – это обожаемый город.

Последний раз я ездила туда оказывается уже 7 лет назад, когда моя двоюродная сестра Люда получила новую квартиру, и у ее дочери Нади родился малыш. Я поехала. Это была моя последняя поездка, которую я одолела. Больше, конечно, я туда поехать не могу, но я его всегда помню. И главное, у меня в ту поездку была цель: посетить все кладбища. Там очень много у нас родственников похоронено, наверное, порядка 10 могил. И мне удалось ко всем съездить, как бы со всеми попрощаться, положить всем цветочки и я была страшно довольна, что мне помогли это сделать. Помогла племянница с мужем. Они на машине меня отвезли по всем местам захоронения.

Теперь я уже никуда поехать не могу, но о поездках в Воронеж у меня остались самые теплые воспоминания. Все безумно рады, все зовут в гости. Необыкновенно хлебосольные семьи, везде все были великие кулинары. Везде очень вкусно кормили, готовились к этому делу. Боже мой, приехала какая-то Таня из Москвы, смешно. Очередная племянница, которых у нас вместе с племянниками было 10 человек в семье. Была такая дружная хлебосольная семья.

(Комментарий: я в детстве прожил в Воронеже, в семье дяди Пети и тети Нади вообще три года. Жить без родителей тяжело, но эти замечательные люди сделали все, чтобы вынужденная разлука была минимально травматической. В «большой» семье эта пара была, пожалуй, самой благополучной. Ответственная работа в обкоме, живут на одной лестничной площадке с первым секретарем обкома, дом – полная чаша. И при этом не отдалились от родственников, много помогают всем. Воспоминаний много, эти три года много дали мне и для характера, и для мировоззрения. Приведу одно. 1967 год, ноябрь. В связи с празднованием 50-летия революции награждают ветеранов – ее участников. В «Коммуне» публикуются списки награжденных. И поздно вечером к Осиповым приходит старшая сестра дяди Пети, тетя Шура, которую реально можно было назвать старой большевичкой и по стажу в партии, и по складу ума и характеру. Ей, кстати, дали «Красную звезду». И прямо в коридоре, практически не проходя в квартиру, выдает ему: «Вы кого награждаете? Этот (фамилия из газеты) против нас с юнкерами пошел и такой-то (другая фамилия) тоже!». Ответить ему нечего. Кто знает, что там было полвека назад. С тех пор прошло более 50 лет, но этот – один из самых интересных уроков истории в своей жизни – я запомнил навсегда».

Х

После окончания школы я выбрала энергетический институт. Плохо мы, конечно, понимали, на что шли, а просто делали, как учитель посоветует. Очень многие у нас шли в Бауманский, в энергетический, в университет на физфак, в МИФИ. Вот такие вузы выбирались тяжелые, хотя все мы это очень смутно понимали. Просто нам нравилась физика, но это не значит, что там было легко учиться и из нас потом выйдут специалисты именно в этой области. Просто физик увлек, и мы за ним пошли.

Учеба в институте была, конечно, трудной, особенно первые три года, но это было необыкновенное время. Золотое время. Я уже говорила, что я никогда не была обременена какими-то постоянными домашними обязанностями, хозяйственными, поэтому я жила как хотела, студенческой жизнью. Летом мы ходили в походы, ездили работать. Самое яркое, конечно, впечатление – это целина, 1957-й год. Нас послали в Кулундинские степи, и мы там жили три с половиной месяца. Только где-то в конце сентября нас вернули в Москву.

Конечно, вспоминаешь это как золотое время, хотя ничего золотого не было. Нас привезли в совершенно пустое место – я вообще таких степей не видела. Выжженная трава, солончаковая почва, даже озера были такие соленые, что можно было держаться на воде, не умея плавать, а соль разъедала кожу. Вот такая была соленость. Поэтому на этой земле в принципе ничего вырасти не могло. И тем более пшеница.

Но поскольку Хрущев тогда считал, что везде можно сажать пшеницу, то в том числе и на этих бескрайних необозримых полях, почве, где росли только сорняки – лебеда – двухметрового роста, после вспашки посадили зерно. И вот нас привезли туда, поселили в недостроенные саманные домики. Спали мы на временно настеленных полах. С собой было сказано взять наматрасники, то есть мешки, в которые можно набить сено, и одеяла. Так что мы набивали сеном наматрасник и подушки и спали на полу. Но все было интересно и прекрасно.

Первый месяц мы пололи лесополосу. Там были посажены лесополосы. Например, вдоль железной дороги. Это происходило так. Утром мы туда приходили, за каждым закреплялась грядка и вот эти километры мы проходили за день. Там были сорняки с нас ростом. И где-то внизу в этих сорняках надо было найти деревце, которое было, может быть, 10 сантиметров высотой. Самое главное: его не вырвать, а вырвать все вокруг. И вот первый месяц, пока не созрел урожай, мы занимались прополкой. Готовили еду на костре, никаких столовых там не было. Я была завхозом. Я всегда была завхозом во всех походах, где угодно. Всегда была завхозом. Мы такие были идейные комсомольцы, что считали, что не имеем права оставить дежурного – потерять лишние рабочие руки. Поэтому дежурный у нас вставал чуть свет, утром готовил кашу на костре в ведре. Отсюда из Москвы, когда мы уезжали, в специальном магазине нас отоварили сахаром-рафинадом, сгущенным молоком и тушенкой. Это мы с с собой везли. И какие-то крупы, наверное, мы привезли.

Этот домик саманный был разделен на две части. В одной части жили мальчики, в другой – девочки. И был предбанник, где мальчишки сбили ларь, куда мы сложили все эти продукты. Хранились они на нашей половине, чтобы мальчишки не крали сгущенку, потому что все, конечно, постоянно хотели есть. Утром варилась каша, в обед тоже мы как-то перекусывали, а основная еда была вечером, когда приходили с работы. Варились щи. Я с ребятами двумя периодически ходила в Кулунду, которая от нас была в пяти км, опять же до работы. Вставали в 5 утра, шли пешком эти пять км с рюкзаками, и там пытались что-то купить: капусту, картошку. Из чего можно было какие-то щи сварить. Из мяса - какие-то ребра, что можно было купить. Но денег было страшно мало, поэтому покупали очень экономно. Жили на свои деньги – получили, видимо, какие-то подъемные. Туда мы ехали в товарниках 7 суток. Вот так мы питались.

А потом, когда прошел месяц и уже созрел урожай, нас перевели в полевые станы, туда, где шла уборка урожая. Мы жили в вагончиках, и там уже нас кормили централизованно. Потому что мы уже были на токах, куда свозилось собранное зерно. Наша задача была его высушить. Но поскольку эти тока были совершенно не приспособлены, мы просто кидали зерно на утрамбованную землю. Ничего не было забетонировано, навесов не было, ничего. Просто открытое пространство. И когда самосвал сгружал эту пшеницу, у нее был вид зеленой лебеды, среди которой были вкрапления пшеничных зерен. Поэтому были нужны хотя были веялки, но отсеять эту лебеду – а она тяжелая – было практически невозможно. И когда прошел первый дождь у нас эти все бурты как будто загорелись – внутри была очень высокая температура, пшеница стала гореть.

Мы там вызывали прокурора, шум наводили жуткий, не могли с этим смириться, боролись, писали куда-то, в «Алтайскую правду», еще куда-то. Приезжали какие-то комиссии, все это быстренько прибиралось, а потом все то же самое. Понимаете, там иначе и быть не могло. Это наш факультет попал в эти Кулундинские степи. Они на границе с Казахстаном. А другие попали в те места, где пшеница очень хорошо росла, и там были прекрасные урожаи. То есть не везде можно было сажать эту пшеницу, и мы именно попали в такой неудачный район. Поэтому у нас осталось впечатление от целины как о погибших деньгах, просто пропащих. Это был абсолютно убыточный совхоз, который каждый год брал семенную пшеницу и гноил урожай, потому что даже ту, которую высушивали, некуда было отвозить.

Короче, мы там всем местным властям жутко надоели и, по-моему, они были счастливы, когда нас, наконец, отправили в Москву. В Москве мы тоже побушевали, пописали в какие-то газеты. Мы же были такие идейные и праведные, но, естественно, ничего не добились, а где-то осенью кто-то нашел «Алтайскую правду» с сообщением о награждении директора нашего совхоза и каких-то комбайнеров за прекрасную работу.

Мало того, все мы на целине, несмотря на такое питание, страшно разъелись, потому, что есть хотелось всегда, и когда мы уже были в полевых станах нас кормили одними рожками, причем мы ели их мисками. Такие были миски большие и вот эту миску – конечно без мяса, безо всего – мы съедали. Когда я приехала в Москву, оказалось, что мы все поправились от 7 до 15 кг. Каждый из нас! В нашем отряде был мальчик, профессорский сын, худой-прехудой, и когда он приехал в Москву, то родители сказали, что если на будущий год будут за большие деньги продаваться путевки туда, то они его с удовольствием отправят.

Смех смехом, но через 10 дней надо выходить учится, а не в чем, потому что на меня ничего не лезло. Маме пришлось мне срочно шить костюм: юбку и пиджачок, в котором я пошла в институт. Довольно быстро мы скинули эти жуткие 10 кг, но о целине до сих пор я вспоминаю только хорошее, и очень жалею тех, кто не поехал по какой-либо причине. Причем в то лето я планировала уехать первый раз в жизни в Прибалтику. У меня была подруга, она была больна с детства (горб), и на целину ехать она не могла. Ее родители радовались нашей дружбе и купили нам путевки в Прибалтику, куда она ездила каждый год. Мне, девочке, которая никогда и нигде не была. Но я отказалась от путевки и поехала на целину и до сих пор счастлива, что там была.

Практику последнюю институтскую преддипломную я проходила на электроламповом заводе, а там был очень интересный коллектив, очень интересный руководитель, который был и руководителем моего диплома. Хотя мне предлагали остаться на кафедре, я этого совершенно не допускала, потому что понимала, что там все оборудование устаревшее, и вообще была к ним очень критически настроена. Потом за это поплатилась – у меня было плохое распределение. Но это все не важно, детали.

Х

И в результате после окончания института я вышла работать в НИИ Векшинского. Это – ведущий институт по вакуумной технике, я попала туда не совсем по своей специальности, потому что по специальности я была светотехник. А попала в лабораторию масспектрометрии, о которой имела следующее представление: пять с половиной лет нас учили, но, может быть, один час из этого времени был посвящен масспектрометрии. Поэтому в общем-то я ничего не знала, скажем прямо. Мы были приучены и научены обращаться с технической литературой, институт нас этому научил, я ходила в библиотеки: Ленинку, библиотеку иностранной литературы очень часто, поскольку мы брали образцы из-за рубежа, там уже эти приборы были разработаны.

Занималась я там – а проработала я там 18 лет – разработкой малогабаритных масспектрометров. Это очень интересные приборы, очень сложные технически. И сейчас я вообще не представляю, как я это делала. Сейчас, прожив уже длинную жизнь, я могу сказать, что это было не очень мое дело. Я уж не такой физик-исследователь. Потому, когда я попала волею судьбы работать в министерство, – к тому времени я развелась с мужем, и мне надо было поменять работу и меня туда устроили, - то вот работа в министерстве мне понравилась гораздо больше. Это было мое. Я попала сначала в технологический отдел, потом в производственный, планировала выпуск продукции на заводах, у меня в подчинении был десяток заводов, выпускали мы определенные изделия, я их все знала, цикл производства, технологию и т.д. И мне это было очень интересно. Там я себя нашла. И работать мне страшно нравилось.

К сожалению, наступила перестройка, министерства ликвидировали, все равно я работала до 63 лет и в 55 я даже и не думала о том, чтобы уйти на пенсию. Мне было очень интересно, нравилось работать, ну и материальные обстоятельства не позволяли жить на пенсию. У меня был непрерывный стаж и 40 лет стажа, и я думала, что буду получать 132 рубля – в те времена это были очень хорошие деньги. Но случилась перестройка, все оказалось не так. В жизни я привыкла приспосабливаться к тем условиям, в которых я нахожусь, и преодолевать все трудности, которые передо мной вставали.

Когда я уже работала в НИИ Векшинского, я решила поступить в аспирантуру. У нас очень многие так делали, были кандидаты наук, и вообще это было надо. Мне это нравилось, я этим занялась. Мы втроем из отдела собрались поступать в аспирантуру. Два парня и я. Среди этих парней был мой будущий муж, Володя Гринченко, а второй был Женя Контор.

Володя жил к этому времени один. Он жил с бабушкой, но бабушка умерла в 62-м году, и мы занимались у него дома. Причем Женя Контор предсказал, что мы с Володей поженимся, хотя заранее этого ничто не предвещало. Он оказался прав. Мы вместе подготовили философию, сдали. Мы сдавали сразу кандидатский минимум, не вступительные экзамены, а сразу кандидатский минимум. И сдали иностранный язык. После этого мы поженились, у меня родился ребенок. Я аспирантуру бросила, а Володя все же защитился.

Что еще я хочу сказать. В этот момент у меня происходит трагедия в семье, умирает в 63-м году мама от рака. Это было не просто горе. Я думала, что этого пережить нельзя. Мне казалось, что все: жизнь моя кончена. А в 64-м году я вышла замуж. За Володю Гринченко, как я уже говорила. О своем браке ничего не хочу рассказывать, потому что брак был для меня очень тяжелый и неудачный. У нас с мужем были абсолютно разные семьи. Он вырос в семье с другими понятиями. Их семью я так и не поняла до конца своих дней, хотя с его семьей я поддерживала отношения, ухаживала за свекровью, хоронила ее. Никогда мы не прерывали отношения. И Володю тоже поддерживала до последних дней. Но эта семья осталась для меня загадкой, она была совершенно другой и непонятной. Очень много было хорошего в той семье, но очень тяжелая семья, с тяжелыми взаимоотношениями.

Когда я выходила замуж, я знала, что Володя очень тяжелый человек, о нем ходили уже эти рассказы, что он мог руки распустить, попадал в милицию, в неприятные истории, но мне казалось, что это все за счет его неустроенности семейной. Потому что с семьей он был как-то врозь, жил один, брошенный, несчастный, мне казалось, даже в день рождения никто из родителей не поздравлял его. Мне это казалось дикостью. И я наивно думала, что своей лаской, любовью, заботой я его переделаю, растоплю в нем все плохое, и будет в нем только хорошее. Но это иллюзия, никогда человека изменить нельзя, это неправда. Я себя переоценила. Володя был очень умный человек, талантливый человек. Одаренно-талантливый. Одержимый работой. В какой-то мере я ему благодарна, потому что у меня очень умные дети. Им, конечно, было в кого быть умным, и теперь очень умный внук растет. Гены свое дело делают. Но за 13 лет жизни, которые я с ним прожила, очень мало я могу вспомнить хорошее, а все плохое затмевает то хорошее, что и было, поэтому не хочу об этом ничего рассказывать. Это даже никому не надо знать. Как я жила – это моя тайна, и не надо лишний раз в себе это бередить. Дети что-то знают. Митя знает мало, Оля знает много. Не надо этого касаться.

О своей жизни мне больше рассказать особо больше и нечего.

Х

Притом, какая мама была умная разумная, но никогда она со мной не говорила о семейной жизни, что это такое, и конечно была неправа. Детей надо готовить к семейной жизни, я к ней не была готова. Это раз. Во-вторых, выходить замуж надо пораньше. У меня не было особой влюбленности в институте. Вообще надо сказать в те времена мы все были какого-то довольно позднего развития. У нас до 5 курса практически никто не женился и никто не выходил замуж. А на 5 курсе спохватились, что пора! Такие мальчики хорошие вокруг! Кто пошустрее мальчиков стали расхватывать, а у меня как-то не было никакого желания, не было во мне этого чувства. Как-то друзей было полно, а любви мне не хотелось. В принципе я очень хотела детей. Вот четко совершенно. Причем хотела с детства, хотела много детей, и я думаю, что если бы у меня был спокойный хороший муж, у меня бы их было не двое, а гораздо больше. Это просто меня преследовало: я очень хотела детей. И то, что я родила Митю, это вообще просто аномалия в такой семье. Свекровь моя, как только узнала, что я беременна, сказала: ты разведешься с Володей. И она была права. Но Митя прекрасный мальчик у меня, я нисколько не жалею, что так сделала. Основную свою задачу жизненную, которую я перед собой ставила – быть хорошей матерью – думаю, я ее достигла. Это действительно. Мать из меня получилась. Это – врожденное в основном, качество: или оно есть, или его нет. Мне так кажется.

Трудно объяснить, что такое хорошая мать, как вырастить хороших детей. Я никому не могу передать свой опыт. Единственно могу сказать, что конечно всегда дети у меня были на первом месте, это у многих так. Не муж на первом месте, дети. Мужу это естественно не нравилось и самое главное: живите жизнью своих детей. Может не только в этом дело. Я жила жизнью своих детей, я полностью ее пропускала через себя. Были проблемы. Я не вылезала из школы. Я была всегда в родительских комитетах, хотя работала с утра до ночи. Но на детей всегда у меня находилось время.

Наверное, я не очень хорошая мать, потому что до сих пор – хотя они абсолютно взрослые, состоявшиеся – но я все равно живу их жизнью. У меня своей жизни нет и, может быть, надоедаю им, устраиваю какой-то контроль тотальный над ними. В смысле я люблю, чтобы мне каждый день позвонили, все рассказали. Я пристаю к ним: как дела. Наверное, уже это делать не надо. Но по-другому не умею, потому что у меня своего ничего нет. И не было. Я всегда жила их жизнью. Сейчас у меня очень мало сил, и я ни на что повлиять не могу. Но, наверное, я и раньше особо не могла повлиять. У меня не жесткий характер. Этого нет. Все, что у меня есть в жизни, это дети. И я очень рада, что у меня выросли прекрасные дети, и между ними – что очень важно – очень хорошие отношения. То, о чем я мечтала.

У них большая разница в возрасте. 9 лет - это большая разница. По-разному сложилась жизнь. У Мити семья, Оля, к сожалению, одинокий человек. Но при этом у них хорошие теплые отношения. Я надеюсь, что в тяжелую минуту они всегда друг друга поддержат. А тяжелые минуты конечно в жизни бывают у каждого.

Вот все что я хотела о себе рассказать, пожалуй. Больше ничего интересного в моей жизни нет. Как я работала, не хочу рассказывать. Как все. Но работать я любила. Это точно. Как и мама в 55 лет никак не хотела уходить на пенсию в отличие от отца, который ровно в 60 лет ушел на пенсию, так и я. Не только не уходила, но даже не сразу оформила пенсию. Мне даже не хотелось идти оформлять пенсию. Вот такая дурочка была жуткая. Я хотела работать и пенсию оформила только через год, например. Далеко не сразу.

(Комментарий: Г.А.Шугай, действительно, ушел на пенсию в 1960 году в возрасте 60 лет. Но, насколько, я знаю, сделал он это совсем не по своей воле. Даже в те «оттепельные» годы в министерстве на него смотрели косо. И это притом, что и на пенсии он продолжал подрабатывать на то же министерство: писал им ежегодные отчеты и «курил» - в составе группы экспертов определял качество партий табака. )

Х

Я очень много рассказывала о каких-то отдельных частностях, об этапах жизни нашей семьи, а сейчас мне хочется сказать о самом главном. Мне кажется, самое главное в какой обстановке мы с сестрой росли в этой своей любимой необыкновенной семье. Мы жили в одной комнате много-много лет, до моего студенческого, уже взрослого возраста, но я никогда в жизни не слышала, чтобы родители ругались между собой, как-то оскорбляли друг друга. Наверное, были моменты, когда они выясняли как-то свои отношения за занавесочкой, где они спали, но мы этого с сестрой никогда не слышали. Никогда в жизни папа не обозвал маму никаким словом, даже слово «черт» у нас было как-то не обиходно в семье. Я уж не говорю о каких-то нецензурных словах. Это первое.

Второе. Никогда, хотя мы жили довольно скромно, бедно скромно, скажем так, - мало было денег, но никогда в жизни я не слышала, чтобы мама говорила: у нас нет денег. Как она устраивалась, как она крутилась? Она, конечно, была необыкновенно хозяйственной женщиной, которая прежде, чем купить то, что она задумала, собирала по копеечкам, но никогда в жизни ни у кого не занимала денег.

В принципе, вот еще за что я благодарна своим родителям, у меня не было каких-то обязанностей – вот я что-то должна сделать и только потом я могу пойти гулять, встретиться с подружками и так далее. Каких-то обязанностей, которые бы надо мной давлели, у меня не было. Если я что-то делала по дому уже в старших классах, студенткой, то меня хвалили. Например, была же коммунальная уборка мест общего пользования. И вот когда-то у меня появилось желание вымыть плиту. Боже ты мой, мама это воспринимала: деточка, да какая ты хорошая у меня, да какая же ты молодец. То есть хвалила необыкновенно. Хотя многие мои подруги жили, имея много обязанностей в доме, я была от этого свободна.

И потом моя жизньделится как будто на две половины: жизнь в семье с родителями, прекрасная безоблачная жизнь и потом, когда я вышла замуж, другая жизнь, где я наработалась за все годы своего существования. А вот родителям я всегда благодарна за ту свободу, которую я имела.

Еще один момент. Ведь, в общем, это было советское время. Я не думаю, что все, что происходило в стране, вся политическая жизнь и т.д., все это устраивало родителей. Они знали другую жизнь. Они, в общем-то, а особенно папа, были из довольно обеспеченных семей. И, в общем-то, советская власть во многом не дала ему возможности достичь того, чего он мог достичь. У него было не то происхождение, и это ему всегда мешало.

А мы с сестрой были выращены как бы той, советской, эпохой. Пионеры были, комсомольцы очень рьяные. Занимали высокие посты в пионерской организации. И очень были идеологически подкованные. Вот такие правильные были, как надо было быть в то время.

Никогда в жизни родители нам не сказали ни одного слова, что им что-то в этом не нравится, или они что-то критикуют. Никогда этого не было. То есть они просто наблюдали, как мы живем. Насвоспитывали школа, пионерская организация, комсомол, и родители никогда в это дело не влезали.

Был только один иной случай в моей жизни - когда умер Сталин. Несколько дней передавали по радио, что он тяжело болен, и я страшно переживала. И вот утром рано – я была уже совсем взрослая девочка, в 10-м классе училась – вдруг утром по радио объявили, что умер Сталин. Я собираюсь идти в школу, а тут это объявляют, и я рыдаю навзрыд. Вот такая дурочка была. Такие мы были все идейные. Рыдаю, и папа подходит ко мне и говорит: деточка, что же ты так плачешь? А я ему: папа, как же мы теперь жить будем? И он только спокойно мне так ответил: не волнуйся, проживем!

Вот понимаете, только так, не больше.

Конечно, даже в свои подростковые и юношеские свои времена я всегда говорила себе, что если я буду похожа на свою маму, то, значит, я не зря прожила жизнь. Настолько она была для меня идеалом мамы. Вы понимаете, такая заботливая, такая добрая. Меня даже никогда не называли Таня в доме, только Танечка, Танюша. Всегда она была всем довольна.

Вот когда уже я училась в институте, у меня была одна сессия на третьем курсе, когда Ксаночка оставила нам Вадика – это периодически случалось, поскольку ее муж Вадим работал в Корее, ну этого я потом коснусь. Они его привезли, приехав в отпуск, он заболел коклюшем, и его оставили у нас, и я весь семестр сидела с ребенком. И когда наступила сессия, а я была, конечно, совершенно не готова и нахватала троек. Это был единственный раз в моей жизни и учебе в институте. Это, конечно, кошмар был. После каждого экзамена я маме звонила на работу в детский сад. Весь детский сад знал, что я в этот день сдаю экзамен, все сочувствовали маме. И я такая расстроенная говорю: мама, я получила тройку! На что получала ответ: Боже мой, какая же ты у меня умница! Что ты просто сдала этот предмет.

Вот понимаете, никогда в жизни не ругали ни за одну оценку, хотя мы прекрасно понимали, что учиться надо было хорошо. Я не знаю, как это у нас было заложено. Вообще многое мне до сих пор не понятно, как это было заложено. Потому что в принципе, если я что-то просила, я знала, что никогда не будет отказа. Но я не могла попросить. Для меня что-то попросить было просто невозможно. Уже в институте, например, если у меня рвались капроновые чулки и надо попросить два рубля, я несколько дней собиралась на это дело. Было трудно попросить два рубля, хотя четко знала, что никогда в жизни не будет отказа и никогда мне не скажут ни слова.

Необыкновенная семья. Мы росли с сестрой в такой любви, в очень благополучной среде. Нас все время поддерживали, хотели, чтобы все у нас было хорошо. Но этим нас совершенно не портили. Я не знаю, как это достигалось. Для меня это до сих пор является загадкой. Нас никто никогда не наказывал, ни за какие оценки, вот только одна любовь, мы просто купались в любви. Хотя папа был человек очень сдержанный. Я вообще не помню, чтобы он какие-то мне ласковые слова сказал, да просто спросил, как у меня дела.

Он жил своей жизнью. Приходил с работы. Курил, читал газету и молчал. И все. На этом все кончалось. Я даже иногда маме говорила: мама, ну папа меня, по-моему, не любит! Она всегда защищала его и говорила: ну что ты, он тебя так любит. То есть ничего плохого я не видела, но и ничего хорошего я тоже не видела, какого-то душевного отношения. Просто он был, видимо, такой сдержанный человек.

Единственный раз он был в школе, когда я уже училась в 10-м классе. По-моему он даже не знал толком, в каком классе я учусь. И вдруг ко мне кто-то на перемене прибегает и говорит: тебя папа ждет на первом этаже. Я была потрясена. Как папа нашел меня в этой школе! Я спускаюсь вниз и оказывается, что я по ошибке взяла его очки. Я была близорукая, а папа был дальнозоркий. Когда он пошел на работу, то понял, что ему не с чем идти на работу. Вот это единственный раз, когда папа был в школе. А так он не касался ни моей учебы, ничего абсолютно. Всем ведала мама.

Х

А теперь я хочу рассказать о своей любимой сестре Ксаночке. Аксана родилась 22 апреля 1929 года в Воронежской области в селе Дрязги. Там, где в то время жили родители.

Мы с сестрой были совершенно не похожи, были абсолютно разные. Она невысокого роста, 1м 59 см, я – 1 м 72 см, верста коломенская. Уже взрослыми я имею в виду. Она девочкой была более пышная, а я худющая-прехудющая. С совершенно разными характерами. Не просто были разными внешне, хотя вроде бы были похожи черты лица на папу, но у Ксаны все было более изысканное, более тонкое. Видимо, она была смесь папы и мамы, а я просто была похожа на папу. На моем фоне это была красавица и умница. Хотя разница в учебе у нас была 6 классов, даже когда Ксана кончила школу, всегда ее вспоминали. Вот была такая красавица и умница Аксана Шугай.

Аксана с характером, решительная, отстаивающая свои позиции, знающая себе цену, я – абсолютно незнающая себе цену. Когда нас сравнивали, то всегда это было не в мою пользу. Я какой-то себя считала чернушкой. Совсем другой, неудавшейся девочкой, очень стеснительной и вот, кстати говоря, эта стеснительность она во мне была очень долгие годы.

Ксаночка, в отличие от меня, получила правильное воспитание буквально с пеленок, потому что ее воспитанием занимался дедушка Симановский и Любовь Николаевна. Ксана ходила на правильные спектакли в театр, ей подбирались книги, дедушка водил ее повсюду, куда только мог. И когда мы вернулись в Москву, она очень много времени проводила у них. Мы жили территориально близко, минут 15-20 пешком. Ксаночка очень часто у них ночевала. Причем когда она приходила, дедушка так был счастлив, он ее называл только рыбкой, ей грелись и клались в ножки грелочки. Любовь была просто безграничная. Он оказал на нее влияние, и она пошла по гуманитарной линии, выбрала педагогический институт, литературное отделение. Когда Ксана поступила в институт, он очень интересовался ее учебой и жизнью. Когда дедушка умер, Аксана в основном жила с тетей Любой и со временем ее даже туда прописали, потому что комната у нее была большая, а это тогда ценилось. Я не знаю, нравилось там Ксане жить, не нравилось, но в студенческие годы она в основном жила с тетей Любой.

Я сестру не просто обожала, а ее боготворила. Это для меня была икона стиля во всем. И во всем я ей уступала. Наверное, я ей надоедала, я так думаю. Когда она уже поступила в институт – а там, в основном, девочки учились – они ездили на экскурсии в Подмосковье, я всегда старалась увязаться за ней. Ей не хотелось меня брать, но порой брала. В общем, у нас были очень хорошие отношения, но, конечно, я ей полностью подчинялась и ее боготворила. Другого слова нет.

Поскольку она девочка была интересная, умная и очень общительная, компанейская, очень рано в ее жизни появились мальчики, что приносило маме большие страдания. Еще когда мы жили в эвакуации в Средней Азии в городе Мары, там были темные улицы, страшные и т.д., бандиты бродили, Ксане было лет 13-14, но на какие-то свиданки она уже ходила, приходила поздно. Тетя Тоня, с которой мы жили, очень ругала маму, что она ее распустила, что это безобразие. Мама очень переживала, но ничего не могла сделать, потому что у Ксаны был очень жесткий и волевой характер. Потом, когда мы переехали в деревню к папе под Аркадак, там был какой-то Володька-лесник, с которым они встречались. Аксане было лет 14, и порой провожание до утра затягивалось. Они стояли под окнами нашего дома, глупые люди, провожались, а отец с матерью не спали, и потом папа даже ее наказывал.

Ксаночка была очень влюбчивым человеком, очень увлекалась, причем влюблялась, что называется, до беспамятства и так же легко разрывала отношения с человеком, и потом никогда не вспоминала и не жалела об этом. Все это происходило на моих глазах, а я была очень другая по характеру и всегда очень переживала за всех ее молодых людей, а они искали в моем лице утешения.

Впервые она влюбилась в старших классах – это серьезная была влюбленность. Она тогда ездила в пионерлагерь и там работал вожатым Семен. После окончания школы он поступил в геологоразведочный институт, а Ксана в педагогический. Любовь была невозможная, нотам возражала мама, и потом их отношения прервались. Следующий, в кого она была влюблена, был такой Боря Яровой. Напротив нашего дома была военно-инженерная академия им.Куйбышева,и он там учился. У Ксаночки была подруга Инна, которая была из семьи военных и жила в доме напротив нас. И вот они пошли на какой-то вечер в эту академию, танцевали, познакомились с ребятами, и она познакомилась с Борей Яровым. Очень красивый мальчик, любил ее невозможно как, но для Ксаны он был немножко простоват. Он был иногородним, откуда-то из провинции и ей видно не хватало в нем внутренней образованности и интеллигентности.

Поскольку мы почти каждое лето тогда ездили отдыхать в Воронеж, то как раз тем летом дядя Петя, у которого мы жили на даче – а он был депутатом Верховного Совета СССР, был в Москве на сессии ВС. А после сессии депутатов от Воронежской области отвозили специальным вагоном, прицепленном к обычному поезду. Вагон был неполон, и он нашел возможность взять нас с собой, чтобы не ехать обычным поездом. Мы – мама, я, Ксана – пришли на вокзал, садимся в купе. Боря Яровой нас провожает и мне говорит: Таня, я тебя умоляю, только за ней пригляди, привези мне ее в целости и сохранности. Вот, зная ее влюбчивость, он так говорит. А я, такая дурочка была, к этому отнеслась очень ответственно.

А когда мы садились в поезд, в наш вагон сел молодой человек, в очках, высокий. Оказался он сыном председателем облисполкома. Он тоже жил на этой же даче и уже по внешнему виду его и моей сестры я поняла, что сестра моя положила на него глаз. Звали его Володя, он учился в Бауманском институте, все они были ровесниками. Очень интересный человек, умел и пустить пыль в глаза, и произвести необыкновенное впечатление. И началась там любовь невозможная. А я такая дурочка, я Ксане устраивала сцены. Я рыдала, говорила, как ты смеешь, мне же Боря тебя поручил, а я за тобой не доглядела, как я с ним встречусь! Причем, все это на полном серьезе, а я уже была в старших классах школы. Такая была дурочка, невозможная. Ксана все уже: Борю забыла, Боря не нужен. Есть этот Володя, а потом там еще появился и Володя Назаров из института востоковедения. И вот она между этими двумя Володями выбирает. У них компания необыкновенная, они хорошо проводят время, играют в волейбол, вечером гуляют. Жизнь бьет ключом. И вот мы возвращаемся в Москву, Боря нас встречает на вокзале с букетом цветов, а Аксана на него уже не смотрит. Он кидается ко мне: Таня, в чем дело? А я буквально роняю слезы из глаз и говорю: Боря, вот так и так. Правду, конечно, не говорю, а объясняю, что она устала просто с дороги, подожди, повремени.

Этот Боря еще полгода ходил, обивал пороги нашей квартиры. Уговаривал меня, уговаривал маму, Аксану. Говорил с тетей Тоней, которая жила в соседней комнате, мамина сестра родная. Любил невозможно, говорил, что все простит, только чтобы она вернулась. Ксана не дрогнула, ничего. Вот если она отрубала, то все. В отличие от меня – я никогда ничего в жизни не могла отрубить. У меня это тянулось месяцами, годами, я об этом думала, пропускала через себя, никогда не могла выкинуть из головы.

У нее был совершенно другой характер. Решительная, смелая, отрубила – и все - забыла. И вот у нее началась любовь с этим Володей Кузнецовым. Он ходил к нам, всегда напускал тень на плетень, вот он чем-то секретным занимается, об этом сказать нельзя. Хорошо играл на пианино, всех развлекал. В принципе, он был очень интересный человек, но очень туманно говорил о своей работе. Вот он где-то работает, в секретном институте и о нем ничего нельзя рассказать.

Каково же было мое удивление, когда в 1959 году после окончания Энергетического института я поступаю на работу в НИИ Векшинского, прихожу туда, и меня сразу ведут на собеседование в первый отдел (секретность). Институт был действительно закрытый, мне объяснили, что можно, что нельзя. Мы расписываемся во всяких бумагах и первый, кого я встречаю в коридоре после этого, это Володя Кузнецов. Вся его секретная деятельность была раскрыта. Потом мы там с ним пересекались по работе. Ксаночка к этому времени была замужем, за Вадимом, у нее был ребенок. С Володей у них что-то не сложилось, но я так думаю, в чем-то был виноват и он. Он не спешил. Не спешил жениться. Ксану это не устраивало. У нее подходил срок окончания института. Тогда было очень строгое распределение, и выпускников Ленинского педагогического института распределяли не в Москву, а по всему Советскому Союзу. И, видимо, в ее планы совершенно не входило куда-то уезжать из Москвы. А она была всегда очень активная в смысле комсомольской работы, и по этой работе она встретилась с Вадимом, с последним ее ухажером, который стал ее мужем.

Так что было какое-то комсомольское мероприятие, и они там встретились, познакомились и начались их отношения. Вадим в этот момент кончал институт востоковедения, а Аксана училась на первом курсе аспирантуры. Сразу после окончания института она поступила в дневную аспирантуру своего института. Вадим летом кончает институт и в августе он должен уехать по распределению в Корею, поскольку он изучал корейский язык. И 3-го июня или июля они расписываются. По-моему, свадьбы как таковой не было, я ее не помню. Мама сшила ей беленькое платьице, они пошли в загс. Ее подруга Лина Архипова была свидетелем с ее стороны. С его стороны не помню кто. Наверное, потом просто пришли домой.Родители Вадима, мне кажется, не очень поддерживали его решение расписаться. Наверное, поздравили, но мне кажется, они не очень хорошо относились к этому браку. Не знаю, из каких соображений, потому что Ксана-то была умница и красавица, но что-то их не устраивало. Может быть, они считали, что Вадиму рано жениться. Может быть, их не устраивало, что он должен уехать, а в отношении нее не ясно, уедет ли она с ним, или нет.

(Комментарий: никогда не слышал, чтобы сваты – отцы родителей – общались между собой. Причин не знаю, но надо понимать, что дед по линии отца, родом из Орехово-Зуево, еще в гражданскую был комиссаром рабочего полка, а в середине 50-х был полковником, завотделом и секретарем парткома в одном из министерств. Впрочем, там вообще все было сложно. Со своим старшим сыном, братом отца, они вообще не общались, хотя он с семьей жил в том же подъезде).

Но Ксана не уехала сразу, потому что моя мудрая мамочка сказала: кончишь аспирантуру, защитишься – езжай на все четыре стороны. Но пока ты не кончила учиться – никуда ты не поедешь. И Вадим уехал, а Ксана осталась в Москве. Но, в общем- то, в то время в Корее была война, и, может быть, жен и не разрешали туда вести. Вот этого я сказать не могу, потому что первый год в Корее Вадим жил в тяжелых условиях.

(Комментарий: к осени 1953 года война в Корее закончилась, было подписано перемирие. Но условия существования наших дипломатов были специфическими. Отца и его коллег встретили на границе, посадили в «виллис» и раздали всем оружие. На дорогах было неспокойно. Посольство было укрыто в сопках в пригороде Пхеньяна, жили сотрудники в землянках. Но, похоже, отношение к присутствию жен в то время было несколько иным, чем сейчас. Мать моей первой жены провела там с мужем-корреспондентом всю войну, начиная с 1950 года.)

Аксаночка осталась беременная, и в марте месяце у нас родился долгожданный первенец – Вадим. Долго его не могли назвать, потом назвали Вадимом и получился Вадим Вадимович. Мы тогда жили в одной комнате на Воронцовом поле, мама работала, Ксане надо было кончать аспирантуру – у нее был последний год. Летом Вадим приехал в отпуск и на это время они перешли жить к его родителям, поскольку там была трехкомнатная квартира, но в принципе родители Вадима, видимо, сразу поставили условие, что они там жить не могут и не будут.

(Комментарий: не совсем так было дело. Но вспоминать дела давно минувших дней не будем. Реально мы в квартире родителей отца жили. Но недолго.)

Только на время отпуска. Поэтому никогда Ксана ту площадь и не рассматривала как возможную для проживания. Летом у Ксаны был порыв уехать вместе с мужем. Она маме сказала, что уедет с Вадимом, а ребенка оставит ей. Но мама проявила характер и сказала: вот как только ты, детка, защитишь диссертацию - а защита была намечена на осень - я тебя в тот же момент отпущу к мужу, а ребенка оставлю здесь. И Вадим опять уехал один, а Аксана осталась, и в октябре месяце она защитила диссертацию.

Она уехала и оставила нам восьмимесячного ребенка. Поскольку мама работала, была еще не на пенсии, то пришлось брать няню, что в те времена была огромной редкостью. Нам эту няню нашла тетя Надя в какой-то деревне под Воронежем. И из этой деревни нам прислали девушку, которая тоже жила с нами в одной комнате. Вадика безумно полюбил мой папа, просто безумно. Внук был для него всем. В чем это выражалось. Укладывать спать ребенка вечером брался только папа. Делалось это так. Мы все изгонялись из комнаты, а кухни не было и мы сидели в коридоре за дверью на сундуке. Зажигался маленький свет. Он долго его носил на руке, потом ловил момент, когда Вадик начинал клевать носом. Тогда он его перекладывал в лежачее положение, опять же на руках. Ходил из угла в угол и пел песни. Если момент был пойман неправильно, то все это повторялось сначала и затягивалось. Потом Вадим засыпал, и папа клал его в кроватку.

Нам разрешалось входить в комнату, но я училась в этот момент на втором курсе в энергетическом институте, где было очень серьезное обучение, и, самое главное, дикое черчение. И мне надо было чертить. Я говорила: папа, но мне надо чертить! А свет включить нельзя. Он говорил: это твоя проблема. Для этого есть читальный зал. Будь добра, ходи туда, черти, занимайся, но у нас маленький ребенок, и поэтому в полвосьмого - в восемь будет только гореть маленький свет. Все! Жизнь прекращается, ни телевизора, ничего. Дед просто обожал Вадика.

Так мы прожили зиму, летом приехали родители в отпуск. Причем приезд Вадима и Ксаны – это было такое событие в жизни нашей семьи и семьи Вадима. Розановы, родители Вадима, делали заказ в Елисеевском магазине. Мы с Ирой, сестрой Вадима, которая была младше меня на два года – она в тот год поступала тоже в Энергетический, ехали за этим заказом. Они всю ночь не спали, Анна Ивановна что-то готовила необыкновенное. Вся квартира драилась, накрывался огромный стол, звались какие-то люди. Все мы ехали на вокзал встречать, потом все на такси приезжали к ним. Короче говоря, это был такой великий праздник – приезд детей. Потом было более грустное – проводы.

Что касается Вадика. Периодически они его брали с собой. Когда ему было два года, они его забрали с собой в Корею. Зиму он там прожил. Когда они ехали в Москву следующий раз – а это был поезд, 10-12 суток – он заболел, Заразился коклюшем в вагоне, и они его оставили нам. С трех лет мама взяла Вадика в детский сад и практически до его школы они ездили туда-сюда. И то он у нас жил год, то его брали с собой. Пару раз они его забирали к себе, не больше.

А потом Вадим окончательно вернулся в Москву, срок его командировки кончился, и в Москве они переехали жить к тете Любе. У той была большая комната, ее перегородили шкафами пополам и в одной половине жили Ксана, Вадим и Вадюша, а в другой – тетя Люба. Там Вадик пошел в школу на улице Чернышевского. Поскольку Вадим работал в Москве, на какой-то период жизнь стала налаживаться. Вадюшу мы все обожали, он был такой кудрявый забавный, совершенно необыкновенный. Я вспоминаю мишку, которого я пронесла через всю войну от немца, он был цел и Вадику тоже очень понравился. И он с этой игрушкой выходил на наш Яузский бульвар с няней гулять и в один из этих выходов мишку потеряли. Я так переживала, я уже взрослая была, студентка, но он мне был так дорог. Но мишка был потерян безвозвратно, потом мы выходили, искали, но видимо кто-то подобрал этого маленького вельветового мишку. И я его лишилась.

В тот год, когда его привезли с коклюшем, была очень тяжелая зима, поскольку он долго и тяжело болел. Причем родители у меня были очень интересные. Они работали, работу пропустить не могли и папа мне говорил спокойно: ну институт прогуляешь, потом нагонишь, лекции где-то возьмешь. Никто о моих делах не думал. Я была как бы самый свободный человек. Я безропотно сидела с больным ребенком и целый семестр почти не ходила в институт. Расплата наступила в зимнюю сессию. Я совершенно не знала, что там проходили,не могла за несколько дней подготовиться к экзаменам и схватила три тройки. Сдавала ужасно. У нас уже были спецпредметы и на кафедре меня знали как довольно приличную студентку. Это был последний экзамен, принимал завкафедрой. Я ничего не могла ответить, и он спросил, вы хотя бы назовите раздел, из которого вы что-то знаете? Я даже не могла вспомнить эти разделы. Тройку мне поставили, и это был единственный семестр, когда я осталась без стипендии. Это было ужасно, до весны я не получала стипендии. Но родители не комплексовали. Главное – надо было сидеть с ребенком. Справляться с учебой была моя задача, и никто ее не решал за меня. К этому относились очень просто.

Еще я хочу сказать, какая я была ревнивая дуреха. Когда Ксаночка собралась выходить замуж за Вадима, мне было 18 лет. Я рыдала, устраивала ей истерики и говорила: как ты можешь! Ты променяла меня на Вадима! На полном серьезе. Представляете, какая я была дурочка в 18 лет. Не соображала ничего. Просто рыдала навзрыд. Ксана мне терпеливо объясняла, что ничего страшного, что это разная любовь, что она меня любит так же, как и раньше.

Но надо сказать, что когда она вышла замуж, я делала для этой семьи все, что могла. Мама пока их не было весь год копила деньги, откладывала по копейке, и когда они приезжали в отпуск она давала им деньги, чтобы они куда-то могли съездить. Если они что-то привозили в ремонт, особенно помню обувь. Все это я относила в лучшую мастерскую в Столешниковом переулке и считала это нормальным. Мне это было не в тягость. И я таскала эту обувь и им ее ремонтировали как надо. В те времена еще обувь ремонтировали.

Жили мы очень дружно. Я не помню ни одного скандала. Ни между ними, Ксаной и Вадимом, ни чтобы он нас чем-то раздражал. Может что-то и не нравилось маме, мне-то было все равно, но никогда в жизни никто не показывал вида. Все было тихо и спокойно, очень мирно, очень уважительно.

Х

После возвращения из Кореи через какое-то время Вадима послали получать второе высшее образование в Высшей дипломатической школе. И он там выучил испанский язык, как бы ему расширили фронт его деятельности. Аксана работала в тот момент в Центральной комсомольской школе завкафедрой. Она всегда работала и всегда занимала высокие позиции. Практически всегда была завкафедрой. Она в этой школе, это было за городом в Вишняках, обучала иностранцев русскому языку. А потом они уже изучали политические дисциплины. Она была очень успешная, пользовалась уважением. И все такая же красавица. На нее все обращали внимание. Не могу сказать, что у нее были очень правильные черты лица, но настолько она была умная, обаятельная, что к ней все прекрасно относились. Она умела себя прекрасно вести в любой компании. Кстати, она тоже училась в музыкальной школе до войны, не кончила, правда, но прекрасно подбирала любую мелодию, играла. У них всегда были хорошие компании, прекрасные люди их окружали. Она была очень общительной и контактной.

В это время они захотели завести второго ребенка, и в 1963 году родилась Катюша. Это было в феврале месяце, очень ждали этого ребенка, все были абсолютно счастливы, а мама к этому времени уже была больна. За два года до рождения Кати она перенесла онкологическую операцию. Причем в те времена онкологию лечили очень плохо, практически не лечили. Ей удалили грудь, ее облучали, и она вышла на работу. У нее была третья группа инвалидности, но она совершенно не собиралась бросать работу. Ей очень нравилась работа в детском саду. Она уже была тогда заведующей. А незадолго до этого Ксана получила от работы двухкомнатную квартиру на пятом этаже на Открытом шоссе. Тогда это была жуткая даль, там поблизости не было никакого метро. На трамвае надо было ехать минут 30, а может и больше, до Сокольников, но это было великое счастье. Они получили двухкомнатную квартиру. Две смежные комнаты, ход на кухню из комнаты, но это казались хоромы. И вот мы с Ирой, сестрой Вадима, перед выпиской из роддома поехали мыть квартиру, приводить ее в порядок. И нам казалось, какие хоромы, какая красота, какая у них прекрасная квартира.

(Комментарий: небольшие уточнения по хронологии. Из Кореи родители вернулись в 1959 году, в школу я пошел в 1961 году. В начале 1962 года родители получили квартиру на Открытом шоссе, а до этого мы жили у тети Любы. Катя родилась через год, в феврале 1963 года).

А летом они все приехали на дачу в Аникеевку и Вадюша, и Катя. Мама была в отпуске летом, а осенью Ксана собиралась выходить на работу. А Катюше к этому моменту было бы месяцев 7. И вот в один прекрасный день мне мама и говорит. А у меня с ней были очень доверительные отношения, она меня очень любила. Как-то с Аксаной было не так. Они обе были женщины с сильными характерами и Ксана, видно, как-то подавляла маму, а той это не нравилось, и не было у них таких теплых отношений, как у меня с мамой. Хотя мама все абсолютно для них делала.

И вот в какой-то день мне мама говорит: не знаю, как Ксаночке сказать, я же не смогу сидеть с Катей. Я не поднимусь на пятый этаж. То есть она стала задыхаться. Мы еще не знали в чем дело. Не подозревали ничего плохого. Ну, Ксане объявили об этом, они взяли няню. Ксана вышла осенью на работу, мы приехали в Москву и мама пошла на очередную проверку.

Ей сделали рентген, ничего не нашли. Она в сентябре выходит на работу, а в ноябре заболевает гриппом. И болезнь не проходит, она кашляет, ей становится все хуже и хуже. Я ничего не понимала, не допускала мысли, что с мамой что-то случится, и жизни без нее не представляла. Папа идет к врачу и тот говорит: надо сделать рентген. А в соседнем доме находился тубдиспанцер, и папа там договорился о рентгене. Ей делают рентген, и папа приходит потрясенный и говорит: ты знаешь, а у мамы уже нет одного легкого. Как в те времена мгновенно развивалась эта жуткая болезнь. Поскольку у нее одно легкое доверху заполнено жидкостью, ее кладут в Яузскую больницу, откачивают жидкостью. Мне знакомая по цвету жидкости объясняет, что все очень плохо, у нее метастазы, все, конец.

Я в это дело не верила ни одной секунды. Смириться не могла и понимала, что жизнь моя кончается. Причем я была взрослая – кончила институт и работала уже 4 года. Как раз в это время мы встречались с Володей, моим будущим мужем, вместе сдавали экзамены в аспирантуру и у него дома занимались. Вместе готовили философию, английский язык, а специальность я уже не сдавала. Не смогла. Тогда мы готовились втроем, и третий парень говорил: вот ты женишься на Володьке. А я отвечала, что об этом и речи быть не может. Да и знала я, что он очень непростой человек, об этом ходили слухи. Очень умный, но очень непростой. Я серьезно к этому не относилась, а тут еще заболевает мама.

Она сгорела за 10 дней, и перед Новым годом 28 декабря мы ее теряем. Причем последнюю неделю Ксана дежурила днем – она не работала, а я ночью. С Катюшей была няня. А я приходила и оставалась до утра. Мама безумно задыхалась. В палате было чуть ли не десять человек, тяжелейших больных. Она лежала в терапии. Мы принесли вентилятор, чтобы он ее немножко обдувал, чтобы ей было полегче дышать. В один из дней Ксаночка меня сменила и только я дошла до дома, она позвонила и сказала, что мамы нет.

Это была трагедия, я думала, что никогда ее не переживу. Я не представляла себе жизни без мамы, потому что это была не просто мама, а ближайшая подруга. Человек, которому я могла все доверить, обо всем поговорить, который меня любил беззаветно всю жизнь до беспамятства. И я к ней также относилась.

В этот период у нас очень испортились отношения с отцом. Я не могла ему простить, что он легко смирился. И горе общее, оно нас отдалило. Потом он стал гулять сразу, и меня это страшно раздражало. Не хочу даже об этом говорить, это совершенно не интересно. Темный период в моей жизни.

И мы остались с Аксаночкой вдвоем и надо сказать, что до ее последних дней это для меня был самый близкий человек. Несмотря на то, что мы редко пересекались – она много времени проводила за границей и тоже жизнь у нее была непростая. Наступил момент, когда Вадим стал много пить, это отражалось на работе, а тогда были очень строгие порядки. Она это скрывала от всех, ее вызывали, опрашивали. Она клялась и божилась, что этого нет, делала за него все дела. Скрывала его, вывозила куду-то, когда случались тяжелые моменты. У нее был врач, который выводил его из этого состояния. Так что ей тоже жилось не просто. Но когда она жила в Москве – а они несколько лет жили за границей, а потом в Москве – ближе человека, чем Ксана, у меня не было. Я ее любила с детства. Хотя прошло уже много лет с ее ухода – а она ушла из жизни очень рано – я до сих пор не могу смириться с ее уходом.

(Комментарий: объективно говоря, жизнь моей матери не стоит окрашивать только в темные тона. За 25 лет после возвращения из Кореи в 1959 году и до своей смерти в 1984 она сделала блестящую карьеру, став в конце жизни завкафедрой русского языка в одном из самых престижных учебных заведений по своему профилю. И это несмотря на то, что восемь лет за этот период она провела с мужем в загранкомандировках. Работала она много, но и жизнь вела очень комфортную, явно намного выше среднего для тех лет уровня. Скромная двухкомнатная квартира на пятом этаже хрущевки осталась в далеком прошлом. Мать получила прекрасную квартиру в ведомственном доме прямо рядом с метро «Аэропорт».)

Я потеряла уже очень много близких людей, в том числе и маму очень давно, в 1963 году, но все у меня перевешивает потеря сестры. Два года на моих глазах она уходила из жизни. Я в тот момент уже понимала всю безнадежность положения. Я понимала, что она уйдет, и не могла с этим смириться, не могла с этим жить. Кстати, поэтому я родила второго ребенка вопреки всему. Мы с мужем жили очень сложно, и это было безумие с моей стороны рожать второго ребенка, но я не хотела, чтобы Оля была одна. У меня была сестра, и я понимала, как важно иметь близкого по духу человека. И мне хотелось, чтобы у меня был второй ребенок и между ними были бы такие же теплые отношения, как у меня с сестрой. На них не влияло ничто. Ни наша жизнь, ни расстояния, ни разный уровень материальный. В тяжелые минуты мы всегда были рядом. Я знала, что у меня есть человек, на которого я всегда могу опереться, который мне всегда поможет в любой ситуации. Поэтому я родила второго ребенка и сейчас совсем об этом не жалею, поскольку у детей у меня очень теплые отношения.

Х

Пожалуй, я еще расскажу о дяде Вале и тех тетях, которые сыграли большую роль в моей жизни. И, думаю, это достаточный рассказ о большой и дружной семье Ишевских.

Вообще в семье Ишевских очень поддерживались – может это не только в нашей семье, может, время было другое – дружеские семейные отношения. Отмечались все праздники. Абсолютно все. Все дни рождения. Мне отмечали именины 25 января, поскольку я Татьяна и бабушка была Татьяна. 25 января собирали взрослых в нашем доме, а 8 марта в мой день рождения собирали детей. Кроме дней рождения отмечались 1 мая, 7 ноября, всегда отмечался день победы в нашем доме, поскольку папа был участником войны и день рождения у него был 6 мая. Его всегда как бы переносили на 9 мая и собирали всех родственников. Кроме того, даже отмечались именины, например, тети Любы Симановской 30 сентября. Мы всегда ходили туда в гости. Знали, что в этот день надо обязательно туда прийти, тетя Люба к нему готовилась, готовила стол всяких вкусных вещей, и всегда собиралось 15-20 человек, то есть много народу. Ее каких-то, как я говорила, старичков из нафталина. Я туда очень не любила ходить, потому что это были такие интеллигентные старые женщины, которые все время меня разглядывали. Видимо, с укором, потому что я была не их круга человек, уже современная девочка, и я это всегда очень чувствовала, но это был обязательный день, когда надо было туда ходить.

Кроме того, всегда отмечались и Пасха, и масленница. Причем Пасха и масленница отмечались всегда в нашем доме, потому что мама была очень хорошая кулинарка. Она пекла куличи, делались разные пасхи, из творога, из сметаны. Это был целый процесс. Шился полотняный мешок, туда складывалась сметана, этот мешок клался в золу, и она впитывала влагу. На масленницу мама всегда пекла пшенные блины, потому что Воронежская область - это пшенное такое место. Это тоже был целый процесс. Заранее за месяц мылась пшенка, сушилась, потом папа каждый вечер долбил ее в медной ступке, потом это все просеивалось и вот на этом делались блины. И всегда на масленницу и Пасху к нам приходили семья Ишевских, дядя Валя. Когда еще была жива тетя Тоня, она тоже, естественно, присутствовала. То есть те, кто были в Москве, тетя Тоня и дядя Валя, это наша семья, большая семья дружная с детьми, женами, мужьями – все собирались. Хотя все жили в коммуналках, в одной комнатах, обычно, но это была традиция.

Дядя Валя, вот хочется мне о нем рассказать, конечно. Тетю Тоню помню, но она довольно рано ушла из жизни, хотя мы последние годы жили в одной комнате. Она очень тяжело болела, умирала от онкологии долго и тяжело. Она была такая очень суровая женщина, мало контактировала со мной конкретно. Она, в общем-то, дружила с семьей дяди Вали. Как-то они были объединены. Она их очень опекала, потому что материально она была довольно состоятельным человеком. А дядя Валя жил в те времена очень трудно, потому что он работал один, тетя Оля никогда не работала после войны, а у них было двое детей. Трудновато было. Она снимала дачу, всех их туда вывозила. Пока была жива, они все жили на даче у нее.

А потом, когда тети Тони не стало, остались как часть большой семьи Ишевских в Москве - дядя Валя, у него было двое детей, Света и Олег, и наша семья. Дядя Валя был необыкновенным человеком. Я его вспоминаю всегда. Он, в общем, достиг очень многого, он был очень талантливый человек. Представляете, мальчик из никакой семьи, окончивший техникум, он даже не имел нормального высшего образования.

(Комментарий: В.Е.Ишевский – несомненно, самая выдающаяся личность в семье. Прошел путь от авиастроения во время войны до космоса, один из создателей отечественной космической отрасли. Работал по программе «Луноходов», заместитель генерального конструктора. Часто мы видели его в программе «Время», где он, как «профессор Графский», комментировал работу очередного «Лунохода». Доктор наук без защиты, Государственная премия, ордена Ленина и другие. И при этом невероятно скромный и дружелюбный человек. Его награды я увидел только на похоронах.)

Он уже был лауреатом Сталинской премии, когда после войны для таких одаренных людей, но не имевших высшего образования, при институте завода Лавочкина, где он работал, была создана специальная группа. Им надо было дать высшее образование за три года при авиационном институте. Он сдавал вступительные экзамены, Ксаночка помогала ему готовиться по русскому и литературе. И потом вот три года он учился, какие-то у них были сессии, он получил диплом инженера, а по положению уже был выше, чем инженер.

Он очень много работал, потому что в те времена вообще работали люди много, а те, кто занимался космосом, трудились, что называется, день и ночь. И мера ответственности была необыкновенная. При этом он был необыкновенно заботливым человеком о семье, обожал свою жену, просто боготворил. А тетя Оля себя всегда плохо чувствовала.

Жили они в высотном доме на площади Восстания, где получали квартиры многие крупные деятели авиации. По утрам его предприятие присылало туда за своими сотрудниками автобус, который отвозил их на работу в Химки. А до этого он вставал рано-рано, готовил завтрак, кормил детей, отправлял их в школу, тетя Оля при этом не вставала, и уезжал на работу.

И он очень любил, когда к ним приезжали гости, он очень был прост во взаимоотношениях с людьми. Накануне он сам ездил на рынок, покупал там продукты. В каждой семье были какие-то традиционные блюда. У них всегда был холодец, всегда была телятина в сметане на горячее, тетя Оля всегда готовила пирог с мясом, и обязательно был ее торт фирменный ореховый, который до сих пор мы все печем. А дядя Валя славился тем, что, во-первых, он все это покупал, помогал и, самое главное, он всегда делал сам хрен необыкновенный. Я сто раз у него брала этот рецепт, но у меня так не получалось. Он любил рассказывать. Очень у них было всегда весело, прекрасно нас принимали.

Все эти встречи – это были праздники. Такие же отношения прекрасные были со всеми сестрами в Воронеже тоже. Мы с ними пересекались гораздо реже, но в основном это было в летнее время.

У дяди Вали было двое детей: Света, которая была на два года младше меня, и Олежка. Мы со Светой в молодые годы – в детстве, студенчестве – грубо говоря, вообще не контактировали. Были, наверное, разные. Потом, Света была тогда очень занята. Вот у нее были тысячи обязанностей в доме, поскольку тетя Оля всегда себя плохо чувствовала, а дядя Валя очень ее жалел. Поэтому на Свете было все: и уборка квартиры, и все. По-моему она головы не поднимала от всех обязанностей, которые на нее были возложены. Олег был любимцем в семье, очень набалованным мальчиком. Тетя Оля его просто обожала. Учился он далеко не блестяще, но все это ему прощалось потому, что он был очень приятный человек в общении. Вообще на Олега сердиться было невозможно. Вот что бы он ни сделал. Он был очень остроумный, очень начитанный, очень легкий человек в общении. И вот, видимо, так легко он шел по жизни, что несколько браков было, женился, разводился, оставлял квартиры женам. Такой он был бесшабашный и такой остался до последних дней своей жизни. Но когда с ним встречаешься, кроме удовольствия ничего не испытываешь. Всех обласкал.

Его сына, Алешу, раньше я знала очень мало, потому что Олег рано развелся с Милой, и отношения они не очень поддерживали. В последние годы с ним больше контактировала Света, я его конечно мало знала. И вдруг сейчас я в Алеше вижу, что он оказался очень семейным человеком, нашим, Ишевским. Он мне звонит, мне это необыкновенно приятно. Он хочет со мной встретиться, поговорить, хочет что-то узнать про дедушку. Он не рос в этой семье, а черты Ишевских я в нем вижу очень ярко. Хотя во многих из его поколения этих черт я не очень вижу, потому что время другое. Сейчас нет вот этой семейственности, которая раньше была в хорошем смысле слова. Радость от встреч, от общения. Я никого не осуждаю, боже избави, но в ком-то это сохранилось. Тяготение увидеться со своими, поговорить. А сейчас этого нет, время другое, жизнь другая. В Алеше я это вижу и мне это очень приятно.

Со Светой мы сошлись уже позже, когда болели родители. Она мне звонила, я приезжала в больницу, где дядя Валя лежал с инсультом. То есть мы стали больше общаться тогда, когда родители стали болеть. Потом она – очень поздно – вышла замуж. На свадьбе у них были двое свидетелей и я, три человека. Мы познакомились с ее мужем, ей это было очень приятно. У нас появились очень близкие отношения. Потом она очень помогала Кате, когда уже Борис Александрович умер. А Света по натуре была человеком, который привык о ком-то заботиться. У нее не было своих детей и ей надо было куда-то свою любовь передавать. Она очень привязалась к Кате, и Катя ее очень любила и до сих пор ее вспоминает только прекрасными словами. Света очень себя проявила когда я заболела. Последние годы мы были очень близки. И мне очень жалко, что она ушла из жизни, такой хороший человек, честный, порядочный, очень трудолюбивый, очень заботливый.

К сожалению, жизнь устроена так, что онкология косит нашу семью. Света, наверное, была восьмой в нашем роду, которая погибла от этой болезни. Это рок, который преследует нашу семью всю жизнь. С моего детства можно сказать. Вот бабушка умерла первой, мне было лет 10, и всю жизнь я жила в этих болезнях и страданиях вокруг. Потом ушла тетя Тоня, потом моя мама, потом ушла тетя Надя, потом моя сестра любимая, мои двоюродные сестры. В этом отношении такая несчастная семья. Я, вот, получается, сейчас живу за всех. Поэтому мне хочется рассказать о той нашей жизни.

Х

Самыми близкими для меня тетями были две мамины сестры, которые жили в Воронеже. Тетя Вера – Вера Евграфовна Ишевская, и тетя Надя – Надежда Евграфовна Осипова. Они были двойняшками, хотя внешне и внутренне – особенно внешне – вообще были не похожи друг на друга. Да и внутренне тоже они не очень были похожи друг на друга.

Такой доброты человека как тетя Вера вообще трудно встретить в жизни. Она прожила очень трудную жизнь, но была добра и отзывчива необыкновенно. Вышла замуж она за учителя, потом он был директором школы, где-то в сельской местности в Воронежской области. У них родился в 1930 году сын Юрий. Муж ее умер вскоре после этого от воспаления легких, но ходила молва, что он был сильно пьющий человек, поэтому жизнь у нее была с ним очень сложная. Тетя Вера проработала всю жизнь учительницей начальной школы. Причем я думаю, что она была прекрасной учительницей, потому что когда я была уже взрослой и жила у нее порой с Олечкой, то она всегда с невероятной теплотой говорила о своих учениках и все ученики у нее были хорошие. Даже самые хулиганы. Она всегда находила в них что-то хорошее. Какое-то время Юра жил у родителей мужа, у бабушки с дедушкой в Воронежской области, а тетя Вера переехала в Воронеж к родителям. Это было до войны, потому что когда во время папа нас отправил в Воронеж, то мы оказались в квартире, в которой жили бабушка, дедушка и тетя Вера.

После смерти моей мамы Тетя Вера очень мне помогала, принимала в моей жизни необыкновенное участие. Всегда меня принимала, когда мы с Олечкой приезжали к ней. Первый раз мы к ней приехали, когда Оле было три месяца. Крошечный ребенок, дело было зимой. У нее была однокомнатная квартира в хрущевском доме на четвертом этаже без лифта. Она меня приняла как родную дочку. Ничего не разрешала делать, очень помогала, стирала пеленки ночами, готовила еду.

(Комментарий: Татьяна в тот раз приехала в Воронеж в крайне трудный момент своей жизни. Она практически ушла от мужа, осталась с крохотным ребенком на руках. Но в любой трагедии находится место для юмора. Мы ехали в Воронеж вместе(мои родители, мы с Катей и Татьяна с грудной Ольгой), заняли целое купе. Вещей была пропасть. Утром, когда поезд пришел в Воронеж, разгрузились и поехали к Осиповым. Вечером Татьяна с Олей и тетя Вера собрались перебираться к ней домой, и выяснилось, что чемодана с детскими вещами нет! Помчались на вокзал, атам смеются: они долго переписывали все детские пеленки-распашонки и ждали, когда же, наконец, непутевые родители вспомнят о приданом ребенка.)

Я жила у нее три месяца – это большой срок и большая нагрузка. Маленький ребенок, который плачет ночами и так далее, но кроме доброго слова по отношению к себе и необыкновенной любви к Оле, которую она называла «моя розочка», я ничего не видела. Понимаете, это был человек, который полностью отдавал себя близким людям.

Потом я периодически приезжала в Воронеж. Она очень любила Олю, которая была ершистым, непростым ребенком. Мало кто ее любил. Тетя Вера ее любила беззаветно. Всегда пекла какие-то необыкновенные блинчики к приезду Оли, которая очень их любила. А когда заболела тетя Надя, она очень помогала семье Осиповых, хотя работала всегда с утра до вечера. Потом она растила собственного внука, когда ее дети уехали за границу. Потом она помогала, когда у внука родился свой ребенок - правнучка появилась, хотя у нее было больное сердце и ей было тяжеловато. И, в общем, умерла она как-то странно в больнице, практически не болея. Ее положили на профилактику, я приехала ее проведать на майские праздники. И вот я уехала, а на следующий день мне позвонили и сказали, что случилась беда. Это был необыкновенно светлый, добрый человек с очень непростой судьбой и я бы сказала, что у нее в жизни мало было радостных минут.

Конечно, очевидной победой ее в жизни и большим успехом была прекрасная карьера ее сына, который хотя и был довольно сложным мальчиком – то он хотел учиться, то не хотел – но он кончил Воронежский университет, попал по распределению в Подмосковье.

И потом он здесь сделал блестящую карьеру. Его послали учиться в Академию внешней торговли на три года, он много работал за границей, видимо себя очень хорошо проявил и потом последние годы они с женой жили в Париже, он работал в ООН. Говорил по-английски, делал доклады по всему миру на английском языке.

(Комментарий: Ю.Богоявленский, гляциолог, работал в качестве советского специалиста в Афганистане – задолго до войны, на Кубе, а затем в ЮНЕСКО, похоже, кончил не только Академию внешней торговли. Невероятно симпатичный был человек. И так же невероятно упорный. Языки ему не давались вообще, но он выучил сначала английский, а потом за французский взялся.)

Это была ее гордость необыкновенная, такой хороший сын, который очень любил маму. Юра был очень приятный человек в общении, не зазнайка, не чванливый. Эта его жизнь такая, довольно состоятельная в последующие годы, совсем на него не повлияла. И тоже довольно рано ушел из жизни, от сердца. Был обширный инфаркт, и тоже он недолго после этого прожил и умер в районе 60 лет с небольшим. К сожалению, эта ветвь Ишевских для нас, для меня оборвалась, потому что я ничего не знаю про них. Это единственная ветвь, которая пропала из поля зрения, потому что сын Юрия, а тети Верин внук Коля в 90-е годы делал большие деньги, потом стал пить, женился, потом жена от него ушла из-за его образа жизни и перестала с нами общаться. Кажется, у него есть двое внуков. Однажды он мне позвонил, но был достаточно пьян, и трудно было с ним о чем-то говорить. Сейчас мы о нем ничего не знаем – жив он или нет, а с его семьей, дочкой и внуками у нас общения нет, мы ничего про них не знаем.

У тети Нади жизнь была совершенно другая. Внешне, как я уже говорила, они были не похожи. Тетя Надя внешне была более интересная женщина, что-то у них было общее с мамой. Я считаю, что мама была самая красивая в семье, но и тетя Надя была очень интересная женщина. В юности она вышла замуж за комсомольского вожака. Потом он стал крупным партийным работником в Воронеже, вскоре после войны он был председателем горисполкома Воронежа. Это была большая величина. Позднее он очень долго работал в обкоме партии, отвечал там за все административно-хозяйственные и финансовые вопросы.

У них был сын 1932 года рождения, Алик, Альберт. Он умер в 18 лет, это была жуткая трагедия семьи. Предположительно он умер от того, что его укусил клещ, когда они собирали желуди в школе. Это была такая форма поддержки свиноводства. Он заболел энцефалитом, год болел очень тяжело, потом вылез, его даже привозили в Москву, он лежал в Боткинской больнице, а потом через год случился какой-то повтор непонятный и его не стало.

И потом у них была девочка Люда, которая родилась в 45-м году, после войны. Это очень близкая мне двоюродная сестра, которая тоже недавно умерла, к сожалению. У нас с ней были теплые отношения до последних дней жизни, потому, что мы очень много жили в той семье. Началось это сразу после войны. Не помню, в каком это было году, но не в 1945-м, поскольку в 45-м мы просто жили у бабушки в Воронеже. Тетя Надя жила в соседнем дворе, и мы много общались - виделись и так далее.

Позднее, наверное, с 1947-го года ее муж, дядя Петя, получал госдачу.Это, конечно, были не те госдачи, которые есть сейчас. В старинном барском доме под Воронежем на реке Усманке каждой семье давали по одной комнате. Но в те времена партийные работники работали до 3-4 часов ночи, тетя Надя как очень верная жена не могла жить на даче с детьми, а жила с мужем в городе, и только на воскресенье они приезжали на дачу. Поэтому она предложила пожить там моей маме, которая летом не работала – их детский сад в те годы летом никуда не выезжал. И мама с нами приезжала в Воронеж и с 4-мя детьми жила в этой комнате на даче, в Репном.

Мы очень любили Репное, там была прекрасная река и вообще в те времена все это казалось необыкновенным, хотя ничего необыкновенного там не было. Условия были скромные: туалет на улице, душа вообще не было. Как-то обходились. Все нравилось.

Там были прекрасные компании, очень весело мы проводили время. Возрастные компании: у сестры своя компания, у меня своя. Мы там очень любили бывать и поэтому очень тесно общались с семьей Осиповых.

Тетя Надя была очень правильной и мудрой женой для мужа. Она целиком и полностью создавала ему все условия для работы. Поскольку она была очень мудрая женщина, я даже думаю, что она его в чем-то направляла в работе.

Поскольку семья была огромная дружная, то постоянно кто-то что-то просил его помочь. Он же был во власти. Он, естественно, всем отказывал и если что-то он делал, то только после большой проработки тетей Надей, которая постепенно аккуратно доводила его до мысли, что можно помочь. Естественно там не было ничего противозаконного. Я, например, знаю, что одной племяннице он помог вступить в кооператив, поскольку жить было совершенно негде. Это тоже было трудно, но он, все же, помог. То есть что-то он делал, помогал, но действовать всегда надо было только через тетю Надю.

(Комментарий: Петр Дмитриевич Осипов на самом деле был одним из самых добрых людей, которых я встречал в своей жизни. Вот только жили они с тетей Надей в очень непростые времена и – вовсе не без оснований – боялись практически всего. Думаю, что поэтому и выжили, хотя было всякое. Помню его рассказ о том, как он участвовал в попытке отбить Воронеж к 7 ноября 1942 года силами двух батальонов пограничников, и немцы накрыли их минометами в заболоченной пойме. Не любил он с тех пор воду. Про послевоенный «заговор», в котором, судя по всему, участвовали ближайшие друзья их сына, в доме вообще никогда не говорили, да и послевоенные годы вообще боялись вспоминать. Но человек был добрейший. И очень мудрый. И помогал людям много, но делал это осторожно.)

Она была прекрасной хозяйкой, готовила необыкновенно вкусно. Дома были идеальная чистота и порядок. Это была идеальная жена и мама. Она и своих детей воспитывала прекрасно. Алика я мало знала, я была маленькой, но Люда росла на моих глазах. Она всегда была отличницей, и в обычной школе, и в музыкальной. И хотя были все условия, чтобы избаловать ребенка, но был строгий спрос в учебе. Потом она поступила в университет на физический факультет. Кончила его тоже с отличием. Там дома был полный порядок.

В 1965 году, когда умерла моя мама, которая раньше помогала моей старшей сестре с детьми, а Ксаниного мужа отправили работать в Чили, где не было школы, и Вадика, старшего сына сестры, не с кем было оставить в Москве, то его взяли в Воронеж. Тетя Надя взяла в свою семью. И он там жил несколько лет, по-моему, года три пока его родители не вернулись из-за границы. Может быть, конечно, ему там было жить и не сладко, поскольку эта семья была другого уклада. Не так ему там жилось, как с родителями, по которым он безумно скучал. Но они к нему относились как к сыну, очень заботились, очень любили, и делали все хорошее. Потом, когда Ксаночка вернулась, она туда приезжала, они с мужем жили в Репном. Как-то дядя Петя смог взять вторую маленькую комнату. В общем, Репное любили все. В те времена лучшего, чем Репное с прекрасной рекой Усманкой, с прекрасным купанием, в общем-то и не было.

Когда меня забрали в Воронеж с трехмесячной Олечкой – у меня дома было не все в порядке – я очень много времени проводила у тети Нади. Мой день проходил так. Утром я вставала, кормила ребенка, завтракала сама, клала ее в коляску, спускала с четвертого этажа и мы ехали в тете Наде. Для Воронежа это считалось приличным расстоянием, но у меня на прогулку уходило очень мало времени, может быть, максимум 30 минут. Хотя я старалась идти как можно медленнее, но это было близко. Потом я эту коляску пыталась поставить во дворе и подняться на второй этаж. И целый день часов до 5-6 вечера, как начинало темнеть, мы проводили у тети Нади с Олечкой. Я ее кормила, она там спала, я обедала, а потом мы ехали обратно к тете Вере. Она приходила с работы, и мы с ней проводили вечер в ее квартире.

Я так любила Воронеж! Наверное, благодаря этому духу, этим маминым сестрам. Еще была тетя Шура, но я была подальше от нее. У нее были трое детей и внуки, она была в своих проблемах. Но я так любила Воронеж. И в институте, и в более поздние годы при первой возможности хоть на 3-4 дня я летела в Воронеж. В Москве такой теплоты и общения в семейном кругу не было. Кто я такая приехала? Просто племянница. Но все радовались, все собирались, накрывались немерянные столы с яствами. Все были прекрасные кулинарки. Все прекрасно готовили. Радовались тебе в любом доме, хотя жили очень скромно. Когда я уезжала в Москву все, человек 10, считали своим долгом прийти к поезду и попрощаться. Так что город Воронеж был каким-то теплым семейным домом.

К сожалению, эти традиции наших родителей утрачены. После того, как не стало старшего поколения, а затем поколения моих двоюродных братьев и сестер, в поколении племянников этого уже нет. Семья рассыпалась. Связующего ядра и духа нет. Я об этом очень сожалею. Жизнь стала другая, изменился ритм жизни, что мне не нравится. Людям приходится очень интенсивно работать, и у них вообще не остается ни сил, ни желания общаться. Это касается и моих детей. Я стараюсь их не напрягать без необходимости. Они тоже безумно заняты. Вероятно, то же самое происходит и в Воронеже. Наступила другая эпоха, и потерялось людское общение. У людей появилось много новых занятий, и они забыли, что можно позвонить узнать, как дела, как ты себя чувствуешь. К моему большому сожалению, в наше время общение человеческое потеряло свой смысл.

Х

Все могут относиться по-разному к прежнему советскому времени. Многие его ругают. Молодежь вообще считает, что мы какие-то ненормальные были. Я его вспоминаю как хорошее. Может быть, у меня не было такого отношения к происходившему, как у многих, потому что наша семья не пострадала в 1937-м году. Наверное, у тех, кто потерял родителей, родных, был осадок с давних времен, но они его скрывали и молчали. Нас это, слава богу, миновало, поэтому я росла в том времени, была им воспитана и все воспринимала с положительной стороны. Мне все нравилось, я считала все правильным. У меня внутри не было протеста, я вообще не протестный человек. Я воспринимаю любое время. Надо жить уметь в любое время. Я всегда рассчитывала на себя. То время имело много положительного, а сейчас это растеряно.

Приведу такой пример. После войны было много больных детей, все мы росли в очень тяжелой обстановке, и в 1946 году у меня обнаружили сначала лимфоденит, а потом и очаг в легких. И я наблюдалась в тубдиспанцере. И представляете, 1946-й год и меня, девочку, отправляют бесплатно на два месяца в детский туберкулезный санаторий в Симис. Сейчас только и слышишь: ребенок погибает, нужна платная операция. Все собирают деньги, а все лагеря и санатории стали платные. В 1946-м году, в такой разрухе, в таком голоде были детские санатории. Второй раз меня отправили туда же в 1948-м году. И в принципе у меня туберкулез прошел. Бесследно. Причем и лечить-то там нас было особо нечем. Рыбий жир нам давали каждый день и как-то кормили, мы там учились. Остались хорошие воспоминания. Там было красиво. Очень много там было детей из детских домов. Я просто рассказываю о том, что делало государство.

Потом последующие годы. Например, оканчивая институт, никто из нас не беспокоился, где он будет работать и т.д. Было распределение. Это же прекрасно. И два года нас не могли уволить с работы. За два года мы должны были как-то вставать на ноги, чтобы занимать достойное место на этой работе. Сейчас же дети бедные, кончившие институт, мыкаются и не знают, куда устроиться на работу. Это второе. Потом, были ясли и детские сады. Пионерлагеря. Причем все это стоило недорого. Например, при моей зарплате 140 рублей ясли стоили, по-моему, 7 рублей или 12. Вот я не помню, детский сад или ясли, что стоило 12, а что 7 рублей. И пионерлагерь стоил тоже 12 рублей. Для меня это было очень важно, потому что я рассталась с мужем, когда младшему ребенку было 3 года. Детей я отдавала в ясли с 11 месяцев, потому что мне надо было выходить работать. Я боялась прервать стаж, а непрерывный стаж сохранялся только если год не работаешь, поэтому ровно в 11 месяцев я отдавала детей в ясли, а потом детский сад. Так что они жили обычной советской жизнью, как многие дети в то время жили. Была масса бесплатных кружков для детей. Сколько угодно. В городском доме пионеров 20-30 кружков, любого направления. Пожалуйста, приезжай, записывайся - все бесплатно. Спорт бесплатный и т.д. То есть много было положительных моментов.

Наверное, было что-то отрицательное. Но не было такого расслоения общества, что было очень хорошо. Все мы были очень средне обеспечены, но умели радоваться жизни, каким-то мелочам. В общем, жили очень такой сплоченной жизнью, даже на работе. У кого-то что-то случилось, тут же все помогут. Кто-то заболел – тут же все помогут. Сейчас, по-моему, это все ушло из-за того, что люди работают, не поднимая головы – все зарабатывают деньги, а вот ценности человеческие, они, к сожалению, потерялись. Я отношусь к этому спокойно потому, что какое время, такая и жизнь. Я ничего изменить не могу, поэтому я, пережив очень много правителей – от Сталина и кто только не был у власти, разная власть была, но всегда, хотя власть мне где-то помогала, какие-то условия для нас создавались, но, повторяю, всегда в основном надо было надеяться на себя. И строить жизнь так, как ты ее можешь построить на данном этапе. Вот и все. Не расстраиваться, не отчаиваться, а продолжать жить нормальной жизнью насколько ты можешь ее себе обеспечить.

(Комментарий: работа над этими воспоминаниями была закончена в феврале 2020 года. Пандемия помешала нам сразу отправить их в печать, но в начале 2021 года мы с Ольгой Гринченко, все же, решили довести работу до конца. Постараемся сделать так, чтобы они попали ко всем, кому это может быть интересно.)