Иванов салют

Старший лейтенант Иван Борискин очень любил 31 декабря — с детства, ещё со школы этот день имел для него особое значение. Ёлка в классе, а потом дома, редкие вкусности вроде апельсина — всё это осталось там, в прошлом. Предыдущие новогодние праздники он встретил под Белёвом, а теперь должен был встречать новый, 1943 год, под Великими Луками. И тогда, и, скорее всего, сегодня ему в лучшем случае удастся в спокойствии съесть банку тушёнки да выпить припрятанный ординарцем Васюкиным трофейный шнапс.

Борискин вёл свою роту по узкой лесной тропе к переднему краю, а вокруг стоял жуткий мороз. Температура опустилась далеко за двадцать, и воздух звенел от холода. В лесу царила тишина, нарушаемая лишь натужным дыханием бойцов, вырывавшимся белыми облачками, мгновенно таявшими в синеве, да глухим скрипом снега под сапогами.

Не будь Борискин таким уставшим и замёрзшим, он с радостью, по своему обычаю, зарисовал бы пейзаж вокруг. Лес был укутан белым покрывалом, ели тяжело гнули ветви под снегом, а над голыми верхушками сосен висело серое небо.

Рядом с Борискиным по дороге гуськом двигался обоз — три крытые сани, запряжённые лошадьми. На санях везли пулемёты, ящики с патронами, хлеб, крупу и махорку — запас на четыре дня, что предстояло роте провести на передке. Усталые лошади с заиндевелыми ресницами тяжело фыркали, из ноздрей клубился пар. Под полозьями скрипела заледеневшая дорога, иногда при резких поворотах доски жалобно стонали под весом железа и ящиков. Рядом с санями шли старшины, придерживая упряжь, чтобы колонна не растянулась.

Дорога петляла между сугробов, то сужалась, то снова открывалась, и казалось, будто сам лес смотрит на солдат своими чёрными провалами просек.

Пять дней отдыха и пополнения закончились, и теперь им предстояло сменить на позициях вторую роту Корпенко.

Их батальон, входивший в состав 56-го гвардейского стрелкового полка, ещё неделю назад бился в предместьях Великих Лук. Пехота штурмовала укреплённые кварталы и пыталась прорвать немецкую оборону, но потери оказались слишком тяжёлыми. Батальон вывели в тыл, дали несколько дней передышки и прислали пополнение, чтобы снова гнать его на передок.

От прежней роты Борискина, насчитывавшей сто два человека, в строю оставалось всего два десятка. Теперь в ней снова было больше восьмидесяти, но большинство из «новых» представляли собой пёструю смесь: отбившиеся от своих частей, чудом уцелевшие бойцы, собранные по лесам и деревням, а также те, кого контрразведка вытянула и согнала в пополнение. Для многих это была последняя возможность — смертью искупить вину, выбора им не оставили.

— Мирзатаев! — крикнул Борискин младшему лейтенанту из солнечного Ташкента, уже успевшему привыкнуть к русским морозам. — Подтяни свой третий взвод, растянулись!

За ними тянулись самые ненадёжные. Паникёры, беглецы, те, кто на другом участке побросал винтовки и отступил. Теперь они снова были в строю. Особенно выделялся тщедушный рядовой Иволгин, вечный нытик и обуза. Солдаты его уже при первом привале едва не избили. Из-за его медлительности взвод задержался и тут же получил наряд по обустройству позиций по прибытии.

Рота вышла на передний край к полудню. Снег здесь был вытоптан и чёрен от копоти, узкие ходы сообщения петляли меж обледенелых стенок, кое-где торчали жерди и дощатые перекрытия. Солдаты, что стояли на передке уже третьи сутки, выглядели так, словно с них выжали все силы.

Навстречу им спешил старший лейтенант Корпенко, ротный второй роты. Лицо его было серым от усталости, глаза воспалены. Он махнул рукой, показывая окопы:

— Во-о-от наши позиции. Немец в атаку не идё-от, разве шо пулемётом пошумит да-а миномётом пошугает. В остальном ти-и-ихо, — протянул Корпенко, вытягивая слова с малороссийской певучестью.

Солдаты Корпенко торопились назад в лес, многие даже не оборачивались. За плечами у них было трое суток холода и тревоги, и теперь каждый думал только о том, чтобы хоть немного согреться и поесть горячего.

Борискин закурил, оставив заботы о размещении взводным — пусть сами расселят людей по окопам. Его дело — принять позиции. Он внимательно прошёлся вдоль линии, окинул взглядом брустверы. Окопы стояли на краю леса, впереди тянулась низина, а за ней открытое поле. Дальше — высотка и тёмная полоса вражеского леса.

Солдаты шептались, что немец всегда занимают высотку. И Борискин понимал, что так оно и есть — полковая артиллерия до этих мест не доставала, а у батальона не было ни одной пушки. Даже сорокапятки не дали в поддержку. Лишь пара противотанковых ружей да ящики гранат — вот и всё против немецких танков.

«Опять штабные по картам воюют, — подумал он, глядя на белое поле. — По картам девятьсот девятого года».

К Борискину подбежал старший сержант Иванкин. Хоть в роте и было два взводных младших лейтенанта, за организацию обороны отвечал именно он — опытный Иванкин, прошедший ещё всю Карелию.

— Позиция дрянь, Вань, — зашептал он почти в ухо Борискину. — Ни в атаку идти, ни обороняться не годится. А коли немчура танками пойдёт — нам что, голой жопой низину держать? Грамотный артобстрел, и считай пропало.

Борискин сплюнул табачную слюну и невесело улыбнулся.

— Ты это, дядь Федь, панику не наводи. Сам знаешь, сказано стоять тут — значит, будем стоять. Да и Новый год сегодня, вряд ли фрицы воевать захотят в такой день. Они больше по шампанскому охочи будут.

Как будто в ответ на его слова над позициями зажужжал немецкий самолёт — «рама». Он лениво облетел окопы, фотографируя.

— Ага, сейчас будет нам, видать, нормальное гулянье, — отмахнулся старший сержант и побежал проверять личный состав.

Борискин хмыкнул в ответ убегающей по траншее спине Иванкина, но мысли его были о другом. Сегодня вечером штабные будут поднимать стаканы за 1943-й, а он со своей ротой встретит Новый год в снегу, в мерзлом окопе.

Эти мысли прервал первый залп немецкой артиллерии. Борискин только успел пройтись вдоль линии, проверить огневые точки, как над лесом завыл снаряд. В следующую секунду земля содрогнулась, снег и комья земли взлетели вверх, гул ударил в уши.

— В укрытие! — крикнул Борискин и сам прыгнул в «нору», углубление в стенке окопа, где уже жались бойцы.

Внутри было тесно и душно, пахло потом, землёй и порохом. Сидели четверо из третьего взвода, и рядом с ними, прижавшись к стене, дрожал всем телом бледный Иволгин с безумными глазами.

Во время артобстрела время переставало существовать. Снаряды ложились рядом один за другим, глухо и страшно, и каждый удар отзывался в теле чуть ли не физической болью. Солдаты сидели в «норе», прижимаясь к друг другу, и каждый по-своему проживал свою смерть.

Кому-то хватало сил молиться, шептать обрывки слов, больше для себя, чем для Бога. Другие матерились зло и отчаянно, как будто ругань могла удержать снаряды от попадания. Кто-то смотрел остекленевшими глазами, сжав зубы, превращаясь в дикого зверя, загнанного в клетку. У всех лица становились одинаково серыми, и только глаза горели — у кого слезами, у кого бешенством.

Бежать не пытался никто. Бежать было некуда. Все знали: если снаряд попадёт прямо в их нору, это верная смерть. Все они лягут здесь, в общей братской могиле, которую сами же и выкопали.

Казалось, обстрел длился вечность. Каждый удар заставлял стены осыпаться, земля сыпалась за шиворот, глина крошилась в зубах. Небо наверху будто рухнуло, и никто не знал, что дольше — грохот или тишина между разрывами.

И вдруг всё стихло. Сначала не поверилось — звенело в ушах, и тишина показалась новой пыткой. Только потом пришло понимание, что огонь прекратился.

Борискин вылез первым. За ним, кашляя и вытирая грязные лица, один за другим выбирались солдаты.

Старший лейтенант осторожно выглянул из-за бруствера и, как и ожидал, увидел, как через белое поле к их окопам несутся чёрные точки — немецкая пехота. А за ними, тяжело переваливаясь по снегу, шли три чёрные махины. «Четверки».

По линии обороны сразу ожили пулемёты. Взводные знали своё дело, и вскоре очереди полоснули по полю, заставив немецкие цепи залечь. Лёжа на снегу, немецкая пехота выждала, пока танки обойдут их позиции, а потом снова двинулась вперёд, прикрываясь их бронёй.

Борискин сжал в досаде зубы. У его роты против танков шансов было маловато, и бой обещал быть жарким. Вот тебе и спокойная встреча Нового года.

Уже потом, после войны, когда он числился списанным по ранению гвардии капитаном, Борискин пытался вспомнить те десятки боёв, что довелось пережить. Но в памяти всплывали лишь разрозненные кадры, будто на рваной киноплёнке. Ни один бой так и не вставал цельной картиной. Видимо, память сама старалась избавиться от тех ужасов, что пришлось вынести.

Вот и этот бой сохранился в памяти отрывками. Вот немцы идут в атаку волной. Три «четверки», тёмные громады на белом снегу, приближаются, плюясь огнём. Земля дрожит, снег фонтанами взлетает от разрывов. Рота Борискина зарылась в окопы, строчат пулемёты, трещат винтовки.

Противотанковая команда, меняя позицию, вдруг оказывается рядом с Борискиным. Стрелок осторожно выставил ПТР, прижался щекой к прикладу. Сухо хлопнул выстрел. Ближайшая «четверка» дёрнулась, из её борта вырвалось пламя, и густой чёрный дым взвился в морозное небо. Солдаты закричали от радости, кто-то даже засмеялся, но ненадолго. Два других танка продолжали идти, поливая огнём окопы и давя снег гусеницами.

Бойцы падали один за другим. Земля осыпала мёртвых, и лишь крики раненых пробивались сквозь грохот. Борискин даже не заметил, в какой миг загорелся второй танк, но последняя, третья «четверка» уже вплотную подошла к траншеям.

Младший лейтенант Мирзатаев сорвал с пояса гранату, выпрямился во весь рост и рванул прямо под гусеницы. Вспышка ослепила, танк дёрнулся и встал, выпустив в небо столб чёрного дыма. Тут же его срезала немецкая очередь.

Пехота врага навалилась на окопы, но рота Борискина держалась. Били в упор из автоматов, бросали гранаты, сталкивали немцев обратно в снег. До рукопашной не дошло. Атака захлебнулась, и немцы, оставив подбитый танк и десятки тел, откатились назад.

Грохот стих.

Старший лейтенант стоял в окопе, тяжело дыша. Уши гудели, в глазах плясали искры. Солдаты вокруг молчали, ещё не веря, что остались живы.

Тут он заметил Иволгина. Тот сидел на дне окопа, обхватив колени, и плакал в истерике. Борискин, шатаясь от усталости, подошёл и пнул его в плечо.

— Встань, боец!

Но тот завалился набок, продолжая всхлипывать.

Только теперь сквозь звон в ушах Борискин различил слова:

— Меня тут не должно быть… я не виноват… заберите меня обратно…

Иванкин подскочил, выдохнул:

— Товарищ старший лейтенант, в роте осталось от силы пятнадцать боеспособных да с десяток тяжёлых.

Борискин коротко кивнул.

— Беги в штаб. Скажи, что срочно нужны люди. Иначе к утру нас здесь не будет. И пусть обозы под раненных подвезут

Иванкин отдал честь и сорвался с места скрывшись в темнеющем лесу позади.

Борискин собрал остатки личного состава и приказал держаться ближе к центру обороны. Раненых нужно было вынести в лес, подальше от окопов. Для этого он выделил двух бойцов под руководством сержанта Мамаева.

Пока отдавал распоряжения, он решил твёрдо. Если до утра не придёт подкрепление — уйдут в лес сами. Немцы ночью не полезут, Новый год. А вот утром снова двинутся, тут уж как пить дать.

Но немцы опять решили нарушить все свои обычаи, видимо из вредности по окопам снова ударили мины. Немецкие минометчики вместо вкусного шнапса с тушенкой, решили «иванам» сообразить «салют».

Снег и земля сыпались сверху, окоп дрожал, рвались осколки. Воздух стоял густой, забитый гарью и пылью. Борискин рывком схватил Иволгина за ворот и втянул в ближайшую целую «нору». Земляной потолок посыпался крошкой, стены осыпались, но держались.

Внутри было все также темно и душно. Иволгин сидел на дне, прижавшись к стенке, и захлёбывался слезами. Он дрожал всем телом, ловил ртом воздух и лепетал, сбиваясь на каждом слове:

— Боже… что я тут делаю? Имя не моё, одежда не моя, время не моё… даже лицо чужое… — бился он в истерике.

Борискин такое видел десятки, если не сотни раз. Люди от страха несли всякую чушь, и Иволгин был не исключением.

— Слушай, лейтенант… я вижу, ты умный… ты не такой, как остальные… грамотный… Меня зовут Дима, Дмитрий Валошин, — сквозь слёзы и всхлипы лепетал обезумевший солдат. — Я… я из двадцать первого века… в моём времени сейчас две тысячи сорок девятый… меня не должно тут быть… это наказание…

Иволгин раскачивался в норе из стороны в сторону, с каждым словом ускоряя ритм.

— Ну откуда я мог знать, что там будут дети… Я просто выпил немного… газанул… дорога же пустая, ровная… А они… что им надо было на остановке так поздно… да ошибся я…с кем не бывает

Потом он будто снова увидел Борискина, рванулся к нему и попытался схватить офицерский полушубок. Глаза его были безумны, лицо залито слезами.

Борискин видел такое не раз. На фронте люди ломались, сходили с ума, несли всякую чушь и в том числе, про будущее, про кару, про чужую волю. Борискин знал таких. С пяток встречал. У всех одна песня — из будущего они, и на фронт их в наказание за грехи кинули.

Потому слушать он не стал. Молча ударил Иволгина кулаком в лицо. Тот осел и замолчал, лишь тихо всхлипывал.

Миномёты замолкли. Вечер опускался на фронт.

Борискин вышел из укрытия, подозвал рядового Михайличенко:

— Собери всё, что есть по еде и патронам. Двоих на часах, остальные — в лес. Развести костёр. Новый год по-человечески встретим.

Солдаты радостно повиновались. Вскоре в тылу, среди тёмных деревьев, затеплилось пламя. Кто-то достал замёрзшую хлебную корку, кто-то — махорку, кто-то вытащил фляжку. На минуту фронт отступил, и рядом с костром снова были люди, а не тени войны.

Борискин вытащил Иволгина из норы, потащил за собой к костру. Тот спотыкался, молчал, лишь изредка шептал что-то о будущем.

Когда они добрались до леса, вернулся Иванкин.

— Товарищ старший лейтенант, — выдохнул он. — Комбат сказал, рот нет. Более того, приказ по полку — завтра в наступление. По всем направлениям, на пригороды Великих Лук. Размыкать кольцо. Сигналом будет артобстрел немецких позиций.

Борискин молча выслушал. Глянул на пламя костра, на своих бойцов — пятнадцать уставших, обмороженных, но живых. Потом перевёл взгляд на Иволгина.

«Первое января, — подумал он, открывая заветную бутылку со шнапсом. — Этот хлюпик точно не переживёт».