Из чрева мрака

Слякоть прилипала к коже, будто сама грязь хотела проникнуть под одежду. Холодный дождь стучал по лицу — как тысячи крошечных иголок, колющих до крови. Воздух был густым от гнили и сырости. Из канав не убирали трупы уже две недели, и они, обвисшие и разбухшие, плыли в мутной воде, источая едкий запах смерти. Каждый вдох отдавался тошнотой, заставляя желудок скручиваться.

Он остановился, глубоко вздохнул и почувствовал, как мороз проникает под кожу. Что я вообще здесь забыл? Бродить по этим убогим переулкам в поисках работы — как будто бы самому загонять себя в ловушку. Еды нет, и она ушла. Сказала — нет перспектив. Перспективы… Да с таким, как я, недоучкой, ими и не пахнет. Знаю понемногу обо всем, но ничего, что могло бы спасти.

Внезапно что-то зашевелилось в переулке. Он обернулся — в темноте, среди луж и мусора, блестело что-то черное, бесформенное, словно старый тряпичный мешок.

— Труп… — выдохнул он, голос дрожал от привычного ужаса.

— Но, может, там что-то стоит…

— Черт, до чего я докатился — рыться в мертвых телах ради жалких мелочей. Но что мне остается?

Он медленно приблизился. Труп оказался телом солдата инквизиции Кларель — окровавленный, измятый, с чужим холодом в глазах. Парень опустился на колено, пальцы дрожали, пока он обыскивал карманы. Медные монеты звякнули о камень, подвеска церкви слегка поблескивала в свете тусклого фонаря. Немного табака. И тяжелая на вид записка, скрепленная сургучом — словно последняя воля или секрет.

— Их здесь как грязи… — пробормотал он, ощущая, как горечь поднимается внутри. — А доспехи… хоть и доспехами это назвать сложно, но могли бы спасти.

Он на мгновение замер, вспоминая детство — как в детстве мечтал стать рыцарем, защищать слабых, иметь цель и силу. Теперь же он — нищий, изгой, дрожащий в грязи под холодным дождем. Вокруг только тишина и мрак.

Стащив с трупа доспехи, юнец натянул их на себя. Они были слишком велики, изодраны и пахли кровью, но внутри что-то дрогнуло — чувство, будто теперь он хоть чего-то стоит. Не герой, не рыцарь, но уже и не уличный пес.

Он вышел на улицу, выпрямил спину, втопил меч в потёртые ножны и состроил суровую гримасу. Влажная грязь хлюпала под сапогами, с кирасы он поспешно стер кровь и засохшую слизь — как мог, лишь бы не выглядеть совсем уж падальщиком. Он шёл прямо, не зная, куда ведёт дорога. Просто вперёд. Главное — не останавливаться.

Деревня дышала смертью. Улицы были заплывшими грязью, вонь от разлагающихся тел висела в воздухе густым, маслянистым туманом. Мухи роились в углах, словно в этом мире жизнь продолжали только они.

На покосившихся досках и облупленных стенах висели размытые дождём листовки. Он читал их обрывками, улавливая знакомое слово, повторяющееся снова и снова:Архонты

…угроза сохраняется…»

«…не приближаться к месту падения теней…»

«…в случае контакта сообщить в ближайший храм инквизиции…»

Официально их называли чудищами. Охотники, падальщики, посланцы мрака. Церковь утверждала, что это кара Всесоздателя — наказание за грехи человечества. Но он, как и многие, сомневался

Разве отец стал бы так мучить своих детей?

Говорили,Архонты приходят из-за пределов мира — из трещин в реальности, где царит вечная ночь. В них нет плоти — только холод, голод и жажда разложения. Они не убивают ради пищи. Они стирают. То, к чему прикасается Архонт, перестаёт быть частью этого мира: плоть уходит, а за ней — разум, имя, след.

Архонты не охотятся. Они карают.

Мысли гонялись по кругу, как крысы в клетке, пока резкий свист не врезался в уши, пронзительно и властно. Он обернулся — позади быстро шагал храмовник. Щит за спиной, плащ с символом церкви, лицо каменное. По спине юнца пробежал холод — липкий, как туман над болотом. Всё. Его раскусят. Он ведь не солдат. Он падальщик. Стервятник, натянувший чужую шкуру.

— Воин! Стоять! Куда направляешься? Почему не в расположении? И что у тебя с внешним видом? — голос храмовника был суров и выверен, как приговор.

— Э-э… мне было поручено… доставить документ. Срочный, — промямлил он, стараясь говорить уверенно, но голос дрожал.

— Тебе? — храмовник прищурился. — Ты что, с ума сошёл? С каких это пор вшивые деревенщины разносят важные документы? Что в записке?

— Не знаю, сэр. Она скреплена сургучом. Приказали передать лично в руки.

— Пойдёшь со мной, солдат. — Храмовник сделал шаг ближе. — И молись о том,что ты говоришь правду. Если ты пытаешься обмануть священнослужителя — клянусь Всесоздателем, твоя гнилая башка слетит с плеч ещё до того, как солнце поднимется в зените.

Он сглотнул, чувствуя, как доспехи будто стали тяжелее. Рядом с настоящим воином он ощущал себя лишь грязной тенью. Но отступать было нельзя — теперь только вперёд.

Опустив голову, он плёлся за храмовником. Дорога вела мимо брошенных домов, раскуроченных телег и улиц, где когда-то звучал детский смех, а теперь — только хлюпанье грязи под сапогами и зловоние разложения.

Он надеялся, что храмовник заговорит. Хоть слово. Хоть рычание. Но тот молчал. Тишина была вязкой, словно паутина, — липла к коже, раздражала, сводила с ума.

Они остановились у старой мазанки с побелёнными стенами. Здание будто выдыхалось от времени, но всё ещё пыталось казаться грозным, важным. Как старая псина, охраняющая давно пустую конуру.

Храмовник кивнул шлемом, молча приглашая войти. В узкой щели между дверями отражались два блеклых огонька — как глаза зверя в темноте. Он шагнул внутрь. За спиной дверь скрипнула и захлопнулась. Храмовник шумно прошёл следом, будто запечатывая судьбу.

— Интересно, — пробормотал он, — если я не верю в богов, которых мне навязывает церковь… кому тогда мне молиться?

— Перебирай ногами шустрее, мерзость, — буркнул храмовник, не оборачиваясь.

Коридор оказался тесным и пыльным, стены были обвиты паутиной, как будто пауки решили украсить их к празднику. Вскоре они подошли к массивной двери, окованной железом. Храмовник трижды постучал, затем потянул её на себя. Дверь со скрежетом отворилась — и перед ним разверзлась комната, полная гнетущей тишины.

Воин шагнул внутрь, тяжело, с достоинством. Затем встал в угол, опустил голову и ударил себя в грудь правой рукой:

— Господин сержант, да хранит вас Всеотец. Я привёл подозрительного солдата. Говорит, прибыл с срочным поручением.

Я переступил порог — и сразу понял: бояться стоило не храмовника. Настоящая опасность сидела в кресле.

В центре комнаты, на простом деревянном стуле, сидел худощавый мужчина. Сухой, как старый меч, но в каждом движении чувствовалась сила. Боевая выправка, закалка — он не просто выжил, он вырезал себе путь через ад.

Его доспех отличался от наших: это была добротная пластина, лёгкая, собранная, без лишнего веса. За спиной — полуторный меч и кинжал, не для парадов, а для дела.

Он тяжело вздохнул, отложил перо и поднял на меня взгляд. Холодный. Пристальный. Как удар в живот.

— Что на сей раз? — спросил он сухо.

Юнец медленно расстегнул карман и, с сомнением в движениях, достал небольшой свиток. Положил его на стол. Мужчина в кресле молча потянулся вперёд, снял сургучную печать одним движением пальцев и начал читать, хмуря брови с каждой строкой.

Каждая секунда, за которую его взгляд скользил по строчкам, будто отодвигала плаху ещё на шаг дальше. Но не убирала её.

Он дочитал. Молча отложил свиток, перевёл взгляд на храмовника:

— Благодарю тебя, Дориан. Можешь быть свободен. С ним я разберусь сам.

Храмовник стукнул латной перчаткой себя в грудь, склонил голову и, не говоря ни слова, вышел, тяжело ступая.

В помещении повисло молчание. Сержант смотрел в одну точку, словно в голове прокручивал десятки вариантов, с какой фразы начать.

— Каким образом в твои руки попали эти сведения? — наконец заговорил он. — Отвечай честно. От этого зависит твоя жизнь, сынок.

Голос был неожиданно мягким. Без крика, без угроз. Ни одного громкого слова. Только усталость — глубокая, застарелая. Будто этот разговор был не первым, и уж точно не самым тяжёлым из тех, что ему довелось вести.

— Я… Ну, в общем… нашёл их, — выдавил юнец.

— Ты знаешь, что в документе?

— Нет. Не имею ни малейшего понятия.

— Доспехи, я так понимаю, ты тоже “нашёл”?

— Да…

— И решил прикинуться солдатом инквизиции, — сержант кивнул медленно, словно сам себе. — Давай на чистоту. Я сразу понял, что ты не тот, за кого себя выдаёшь. Вопрос в другом — что тобой движет? Жажда наживы? Желание почувствовать себя кем-то… большим?

Он посмотрел прямо в глаза. И юнец не выдержал — выложил всё. Как нашёл труп, как рылся в его вещах, как надел доспехи, просто чтобы не умереть от холода, и как вляпался во всё это, даже не поняв, с чего началось.

Сержант слушал молча. Потом усмехнулся. Без радости.

— Даа… Ну и вляпался же ты, парень. Знаешь, что ты мне принёс? Сведения разведчиков из Диких земель. Отчёты о численности Орды. А ты, не ведая ни хрена, вломился сюда как будто нес письмо бабке на рынок.

На секунду показалось, что в его голосе промелькнула похвала. Он словно не верил, что такой щенок принёс столь важную весточку. Мародёр с разведданными.

— Но вот незадача, — продолжил он, делая глоток из небольшой чарки. — Было бы куда проще, если бы ты просто сообщил о найденном трупе. А теперь… теперь ты мародёр, пойманный храмовником. Церковь поднимет вой, если я тебя отпущу. Значит, по протоколу, я должен тебя обезглавить.

Он устало вздохнул, отставил чарку и посмотрел прямо, без пафоса:

— У тебя два варианта. Либо я завтра к утру отрублю тебе голову, как положено. Либо ты вступаешь в Орден.

Он замолчал. А потом добавил, чуть склонив голову:

— Но… будь на моём месте — я бы выбрал первый вариант.

Вот так старик предложил мне выбор. Между жизнью и смертью. И, что самое странное — сказал, что смерть всё-таки лучше.