Из-за дверей

Валери Белл, сестра моей бабушки, была незаурядным человеком. Я мало общалась с ней, к большому сожалению. На семейных застольях Валери было не встретить, да и дома она бывала не слишком часто, проводя большую часть своего времени или на работе, или в каких-то научных изысканиях за пределами порой не только Бостона, но и Америки в целом. Сухопарая и всегда подтянутая, она была женщиной большого ума и железной воли, и притом крайне неприятным в общении человеком, способным ценить как собеседника только себя самого. К тому же она обладала рядом странностей, например, запрещала всем вокруг закрывать любые двери, даже входные, и истово верила в бога, ни разу не посетив ни одну церковь мира. К последнему я из всей семьи относилась, пожалуй, терпимее всего. Валери в своей жизни видела начало и конец двух мировых войн, Великую Депрессию, полет человека в космос и кто знает что еще, и это точно не могло пройти даром. Рожденная еще в прошлом веке, она на удивлении хорошо относилась к техническим новшествам, до конца жизни избегая лишь пользования только домашним телефоном по одной ей ведомой причине.

Я еще ребенком несколько раз заставала Валери одну после очередных семейных сборищ, и она, видя мой интерес к науке и человеческой натуре, поощряла мои расспросы о всевозможных аспектах людской природы, большим знатоком которой была, но о причинах своих странностей никогда не распространялась, сколько я не пробовала навести ее на эту тему для разговора.

Нас нельзя было назвать добрыми друзьями. Никого, кажется, нельзя было назвать добрым другом Валери Белл. И для меня было огромным удивлением узнать, что ко времени моего поступления в университет именно загадочная и надменная, по семейному мнению, сестра бабушки оставила мне во владение небольшой старый дом в центре Бостона. Это было довольно обветшалое, но все еще крепкое здание, и, что самое главное, – оно находилось в полной моей собственности. Нотариус, который и известил меня об этом факте, подчеркнул, что проблем с документами не будет. Но, тем не менее, существовало одно условие. Вступив во владение домом я обязалась после смерти Белл опубликовать любым удобным мне способом ее заметки, сделанные, по ее собственному указанию, переданному в письме, «во времена бурной молодости». Форма публикации могла быть любой, не оскорбляющей ничье достоинство, от брошюрки до синематографического сценария.

Я не сразу поняла, о каких заметках идет речь. Нотариус заверил меня, что они находятся в доме, в потайном ящике стола, ключ от которого Валери Белл передала ему заблаговременно. Вот такой вот простой обмен: дом на обещание передать на рассмотрение широкой публики литературный, и, судя по всему, автобиографический, труд. Разумеется, я ответила согласием, и сделка была совершена. Сама мисс Валери, насколько я могла судить, собиралась провести остаток жизни со своими изысканиями и монографиями где-то на лоне природы, кажется, вовсе в каком-то бунгало на краю моря без всяких дверей. Денег за свою скромную, пожалуй, по сегодняшним меркам, карьеру, начавшуюся во времена, когда женщина-доктор была для многих не знающей свое место в мире выскочкой, Валери все же заработала достаточно для удовлетворения собственных нужд.

Ни на каком общении Белл не настаивала, да и я, несмотря на мой интерес к столь необычной родственнице, не стремилась к более тесному взаимодействию с Валери. Мы были из разных эпох и разных миров, и каждой было комфортнее поддерживать расстояние между нами.

Студенческая юность прошла беззаботно во многом благодаря отсутствию необходимости искать свой угол. Без удушающей аренды и процентов по кредитам я вовсю наслаждалась жизнью в столь нежном возрасте, и за это безмерно благодарна Белл.

Теперь же, после того как на восемьдесят пятом году жизни Валери Белл не стало, пришло время платить по счетам. И делаю я это с превеликой неохотой. Не потому что мне не достает средств на правку и издание рукописи, которая на деле является выдержкой из личного дневника, который Белл вела где-то после своего тридцатилетия, а потому, что мне недостает уверенности в том, что миру стоит знать некоторые тайны, скрытые за занавесом, отделяющим рациональное от природного, дремучего и первозданного, не вписывающегося ни в какие рамки и представления современного образованного человека о сути вещей.

Как оказалось, в молодости Валери сотрудничала со знаменитым агентством Пинкертона, после того как в течение нескольких лет работала с алиенистами в Нью-Йорке. Увы, даже после столь блистательного опыта получить сколь-либо приличную должность в больнице у моей родственницы сразу после переезда в Бостон не вышло, и она согласилась на скромное жалование помощницы в сыскном агентстве, работая в основном с составлением описания характеров и склонностей людей после бесед и наблюдений за ними. Она редко выезжала на места происшествий вместе с остальными сотрудниками, но все же это иногда случалось, и один такой случай и был описан в документах, которые мне нужно было опубликовать, и которые я и привожу ниже.

Ознакомившись со страницами, заполненными ровным убористым почерком, я долго сомневалась, стоит ли делать предписанное старым договором. Денег у меня достаточно, и дом я могу купить себе и сама, а вот порочить репутацию известной в своем деле ученой все же кажется опрометчивым поступком. Но, подумав, я все же решила поступить по совести, когда узнала, что на предстоящем аукционе некий археолог собирается выставлять найденную в древнем кургане диковину в виде янтарного куба с пластинкой, покрытой непонятными надписями. Быть может, это совпадение, но теперь я просто обязана выполнить свою часть сделки, отдавая дань не то необыкновенному совпадению, не то некому пророческому дару, вероятно, проявившемуся у моей почившей родственницы при написании ее заметок.

Валери всю жизнь была крайне трезвомыслящим человеком, не замеченным ни в каких фантазиях или домыслах, да и в ее работе слабость и склонность к праздным грезам легко обнажается самой сутью повседневности заведующей психиатрическим отделением. Я была удивлена, что Валери решила в молодости попробовать себя в ремесле писателя и сочинила то, что не стала сама публиковать. Чего-чего, а недостатка решимости у Валери Белл никогда не было, об этом свидетельствуют все, кто ее знал.

Что касается того, что изложенное на старых пожелтевших листах вдруг может оказаться правдой… В наш век разнузданности, что льется с экранов кинотеатров и заполняет стопки дурносделанных книг на желтой бумаге я, ни секунды не сомневаясь, опровергла даже бы тень такой мысли, будь речь о современном сочинении, отражающим моду на мистификации и сенсации нынешнего времени. Но даты, чернила, цвет бумаги и слой пыли на вместилище этих документов яснее ясного указывает на то, что время их создания соответствует указанному на записях. И от этого лично у меня по спине бегут мурашки. От этого, и от того, что сестра моей бабушки никогда ни словом, ни делом не намекала, что ей вообще есть хоть какое-то дело до досужих выдумок фантастов-романистов, оставаясь до самой своей смерти человеком прагматичным и дотошным, не гонящимся за тенями собственного или чужого разума, а лишь вглядывающимся в них с интересом исследователя. Теперь я не знаю, была ли просьба о публикации всего, что представлено ниже, стремление проявить ту грань своего характера, о которой никто из родственников или близких Валери Белл ничего не знал, или же желанием предупредить весь мир о том, что таится за порогом изученного и изведанного. Но, так или иначе, в соответствии с заключенным договором и завещанием покойной я публикую эти заметки, в том виде, в котором они были написаны, за исключением грамматических правок, снабдив их разве что своим длинным предисловием, без которого, на мой взгляд, история их написания все же не была бы полной. Остальное же остается на суд читателей.

**

09.09.1920

Завтра придется покинуть любимые меблированные комнаты Сессил и отправиться на выездную работу. Рэндалл платит двойную ставку, и это единственная причина, по которой я вообще на это согласилась. У меня еще экспертиза почерка Диксона и интерпретация сновидений де Мари не закончены, и едва ли во время новой работы я их закончу. Но что делать, что делать. Уверена, Рэндалл хочет потом послушать, как справился его племянник, Чарльз. Молодой человек не выглядит пока столь уверенным в себе, как подобает будущему главе отделения сыщиков Пинкертона, но в его юном возрасте это и неудивительно. Не знаю, как иначе я должна помочь агентству в новом деле. Генри Кервин, один из наших богачей, решил проверить без пяти минут новоиспеченного зятя, Эрика Брина, с которым его дочь намеревалась сочетаться браком после всего трех месяцев знакомства. Рэндалл, немало удивившись отсутствием в своей обширной картотеке сведений об этом бостонце, не смог тут же выложить заказчику ничего кроме недавно оконченной учебы в Англии, богатой семьи и наследственного дела, приносящего достаточный доход без всякого активного управления чтобы этот Брин жил в свое удовольствие в самом дорогостоящем районе нашего прекрасного города. Увы, просто портрет богатого прожигателя жизни, каких среди нынешних инфантильных юношей немало – не то, за что платят Пинкертонам. Так что теперь придется покопаться в грязном белье этого Эрика.

Что самое смешное – толку от меня в этот деле ноль. Рэндалл не хочет чтобы хоть кто-то из соседей Брина что-то прознал о нашем интересе, так что тихо снял там пустующий особняк прямо напротив владения Эрика и строго запретил показываться на глаза местной публике. Идея в том, чтобы неделю просто наблюдать за жизнью в Брин-холле, и потом уже сделать выводы и перейти, если надо, и к более близкому знакомству. Следить будет Адам, дельный человек с большим опытом. Он привел ко мне немало интересных экземпляров, и даже одного алиена, того, что отрезал головы девушкам в Дорчестере. Гевин, кажется. Прекрасный экземпляр множественного убийцы, но не безумца. Мои коллеги по работе с профессором МакГрегором оценили этот случай и мои труды там весьма высоко. Ну что было – то было, увы, получить место в больнице это мне никак не помогает. Думаю, не стоит на это рассчитывать до тех пор, пока там не сменится нынешний глава, который все еще не смирился с тем, что женщины работают в медицине не только в роли сестер. Но я отвлеклась.

Идея в том, что Адам руководит слежкой, Черльз у него учится, Грейс, юная наследница фотодела почившего Терри Брукса, делает и проявляет фотографии всего, что интересного мы увидим, а забияка Бернард почешет кулаки о лицо любого, у кого возникнут к нам слишком большие претензии.

Ну а я… Предположительно, я буду изучать поведение Эрика, особенности его конституции и строения черепа, чтобы предоставить исчерпывающую характеристику его личностных особенностей, ведь общаться с ним планом не предусмотрено. Что ж, если для этого нужно выезжать не свет не заря к арендованному дому, жить там тихо, как мыши, и отвлекаться от повседневной рутины за двойную плату, то, определенно, будет так. Не оставлять же мне Грейс наедине с этими достойными, но все-таки мужчинами?

**

10.09.1920.

Ранний подъем и очень суматошный день. Спальню делю с Грейс, и спальня эта - удивительно маленькая и пыльная комнатка на втором этаже. Особняк, снятый Ренделом, стоит прямо напротив Брин-хауса, но размерами жилищу Эрика уступает. На втором этаже здесь всего три спальни, внизу холл, кабинет, гостиная, крохотная кухонька и пустующая зимняя оранжерея с задним входом. Тут впятером неимоверно тесно… Как я тоскую по маленькому, но все же отдельному пространству своего кабинета у Пинкертонов… Работать пришлось в гостиной. У Адама, которому риэлтор отдал все необходимое для нынешнего дела, почему-то не оказалось ключей от кабинета этого давно не знавшего ремонта особняка. Вышибать дверь из-за неудобства – глупость, иначе придется лишиться солидной части заработка.

Мужчины оборудовали наблюдательный пункт в одной из спален, Грейс заняла со своей аппаратурой подвал, успев распугать местных крыс. Дом старый и заброшенный, в холле свалены стройматериалы, но ремонт тут, кажется, так и не начали, а зря, полы скрипят, водопровод едва работает, а проводка и вовсе неисправна.

Закончила физиогномический анализ Эрика Брина по тем материалам, что были у Рэндалла. Он кажется весьма избалованным и инфантильным юношей, склонным к размеренным занятиям. Увы, физиогномика не может сказать всего. Днем в окуляры в Брин-хаусе была видна неторопливая повседневная праздная жизнь, вечером же к хозяину приехали на автомобиле двое каких-то мужчин. Грейс обещала проявить фото с ними. Мужчины как мужчины, но после короткого разговора в кабинете Эрика, хорошо просматривавшегося с нашей точки наблюдения из спальни, когда гости покинули особняк, у Брина случился приступ странной кататонии. Он замер с разведенными руками прямо посреди своего кабинета. Увы, шторы были задернуты, и сказать, был ли это диковинный ритуал, индивидуальный способ молитвы или же произвольный или непроизвольный кататонический ступор никак не удавалось. Удивительно, но в своем трансе Эрик провел не меньше часа. Нужно продолжать наблюдения. Ах да, несмотря на все опасения Рэндалла, телефонная компания успела все подключить в срок. И хоть теперь мы на неделю должны стать невидимками и, при лучшем раскладе, вовсе не показываться нос за пределы особняка, связь с внешнем миром по телефонным проводам все же есть. Впрочем, как я поняла, разговор Адама с начальником был коротким. Рэндалл рад, что мы разместились и что подобранный запас продуктов покрывает наши нужды. Ну и не рад, что Бернард успел прикончить бутылку виски. Впрочем, думаю, это напускное. Уверена, что этому вояке просто жалование платят с учетом его пристрастий.

**

11.09.1920

Слежка весьма скучна и навевает тоску. Грейс с утра приснилось, словно кто-то стучит прямо ей над ухом. Юный впечатлительный ум… Впрочем, в таком старом и полузаброшенном доме с нашей монотонной работой и столь представительными мужчинами рядом – нечему удивляться. К тому же при проявке фотографий выяснилось, крысы, наводнившие в подвале весьма отвлекают от дела. В итоге фотографии вчерашних посетителей Брина вышли, прямо скажем, не впечатляющими. Адам был уверен, что нам нужна внешность этих людей, и я, желая разогнать собственную скуку, подвергла его и Грейс регрессивному гипнозу. Получившийся портрет, надо признать, вышел весьма отталкивающим – приплюснутые лица со следами явного вырождения, лягушачьи рты, глаза навыкате. Брин-то водит дела с инсмутским народцем, это в тамошней крови сильные такие признаки деградации. Ни они ли научили его странному вчерашнему ритуалу? О тех краях ходит много слухов, и никакие из них нельзя назвать воодушевляющими.

Звонил Рэндалл. Я взяла трубку. Связь была весьма посредственного свойства, но все же небольшой обмен любезностями и заверения в моей ценности во всем этом деле чуть скрасили нынешние неудобства. В основном же он говорил с Чарльзом по какому-то семейному делу. О личной части разговора я не осведомлена, хотя была она, очевидно, довольно серьезной – выглядел юноша после довольно задумчивым. Но это лишь досужее любопытсво. Из важного – Рэндалл выяснил, что номер авто с гостями Эрика – из салемских. Разумеется, это точно настроило всех еще больше против этого юного франта, за чьей размеренной жизнью мы наблюдаем.

Надо сказать, что приступ кататонии Брина не повторился, да и фото вышли странными – по ним выходит, что от рук Эрика во все стороны словно бы светящиеся нити расходятся. Не то дефект пленки, не то оптическая иллюзия, не то недостаток проявки, но последнее вряд ли – остальные фотокарточки в порядке, да и Грейс явно своим ремеслом владеет. Жаль, жаль. Такое фото делу не слишком помогает, а повторить его пока не было возможности – приступы ритуальной кататонии не повторялись. Сегодня в кабинете Брина гостей не было, лишь горела синим огнем какая-то горелка. Быть может, в Европе он вступил в одну из популярных там лож мистиков? Мне доводилось иметь дело с такими молодыми людьми, многие из них в Нью-Йорке заканчивали дела или в домах для скорбных рассудком. Надо продолжать наблюдения. Сами по себе увлечения подобными делами не более чем блажь, но порой эта блажь может стать причиной и безопасных, но разорительных причуд, и даже действий преступного свойства.

Рассмотрела пару близких фотографий Эрика – инфантилен, избалован, не лишен властности. Интересное сочетание. Бернард вновь пьет, Адам оставил его вместе с Чарльзом в ночное дежурство. И к лучшему – пусть будет при деле, хоть и несвойственном его натуре.

**

12.09.1920

Боюсь, что после всего, что я изложу ниже, эти записи можно будет приложить лишь к истории моей болезни. Но все же долг ученого и давняя привычка требуют фиксировать все происходящее, а мятущийся разум желает найти забвения в паутине слов. Я пишу это в глубокой тишине ночи в месте, которое, быть может, станет нашей могилой.

Но обо всем по порядку. День, можно сказать, не задался с самого утра. Точнее, с утренней почты, в которую, помимо счетов и прочей ерунды, попало и письмо Рэнделла, написанное его собственной рукой. Письмо, которое Адам зачитал неестественно спокойным голосом, собрав всех в общей гостиной. Письмо, в котором Рэнделл извинялся за нерасторопность телефонистов, что должны наладить связь лишь через три дня после написания и доставки нам послания, и просил присылать письменные отчеты и очень просил сообщать вообще обо всем. Бедняга Чарльз побелел, как полотно, я подумала, что ему не помешает укол, но все же юноша взял себя в руки. Что касается меня, то, вполне возможно, самовнушение и желание услышать подверждение своим талантом и сформировала столь необычную слуховую галлюцинацию. Нужно будет впредь лучше следить за своими порывами.

Черный телефон звонил вновь. Всего один раз, и теперь на том конце трубки были одни беспорядочные шорохи. Выяснилось, что самим снимать трубку нет никакого смысла – вместо голоса девушки-телефонистки лишь тишина. Никто из нас не проверил телефон сразу по прибытии, и теперь не знаю, что вернее – стали ли мы жертвами коллективной галлюцинации или же розыгрыша того, кто нелегально присоединился к телефонной линии этого арендованного особняка. Как бы то ни было, атмосферу всеобщей тревоги, подогреваемую жалобами и Грейс, и дежурившего на наблюдательном пункте Бернарда на странные стуки на чердаке без видимой причины, такое письмо только подогрело. Но все же было решено продолжать наблюдение. Вечером Адам намеревался отправить ответное письмо Рэнделлу, и узнать, не могло ли быть так, что компания подключила телефон на первые два дня нашего пребывания здесь, а после что-то разладилось.

Увы, отправить послание Адам так и не смог.

После дня, заполненного тревогами, пустыми разговорами ни о чем и наблюдением за домом Брина, не давшими ничего кроме вновь появившегося, теперь на последнем этаже, странного синего света, Адам, а позже и Бернард, и я, выяснили, что из особняка нам не выйти. Ключ, до того при мне отперший тяжелую деревянную входную дверь, теперь просто-напросто не подходил к замку. Окна, которые еще утром Грейс, желая найти источник странного стука, доносившегося, по ее мнению, откуда-то снаружи дома, открывала, не поддавались даже усилиям дюжего Бернарда. А что касается задней двери, той самой, что вела на улицу с пустующей зимней оранжереи… То тут все мои предыдущие представления о рациональном, правильном и привычном уже не годятся. Правы были адепты теорий о том, что ни пространство, ни время непознаваемы несмотря на все усилия науки. Все мое обучение в университете, все лекции и прочитанные книги разбились об одну простую истину – задняя дверь арендованного для нас особняка, которая, если смотреть из любого окна, должна была выходить на улицу, вела вновь в зимнюю оранжерею. Еще одну. Полную, невообразимо полную копию той, что была с нашей стороны. Бернард, а именно он найденной фомкой вскрывал эту дверь, от этого вида стал жертвой припадка, ринувшись в подвал и тем, на грязном полу, выкопав в исступлении правильный круг, заполненный крысиными костями. Я насилу сумела успокоить его, и когда сама увидела то, что было за дверью, впервые за всю жизнь едва не лишилась чувств. Еще одна комната, полная копия существующей. Там, где по всем законам оптики и мироздания ее не должно быть. И даже хуже. Адам исследовал глубокой ночью новую оранжерею, вышел из нее в дверь в дальнем конце и вскоре вернулся с вестью – та, вторая оранжерея была частью еще одного дома. Полной копии того, в котором находились мы, за исключением лишь отсутствия строительных материалов в холле. Пытаясь понять тайну устройства дома мы с развившему пугающе бурную деятельность Бернардом сломали закрытую в день приезда дверь в библиотеку и обыскали все сверху донизу. Но, увы, записка от некого Г.И. о присланном хозяину дома странном археологическом экспонате да древняя книга на латыни об архитектуре с пометкой на полях «Отражения в глубине – путь к иным мирам» ничего не прояснили.

На удивление все уже спят, пока я пишу эти строки, кроме Чарльза, вновь несущего ночную вахту и наблюдающего за домом нашей цели. Теперь синее свечение вечером обхватило почти весь Брин-Хаус. И мы притворяемся, будто нам есть до этого дело. Все, кроме Бернарда. Он в приступе мании решил пробить стену в своей спальне… И оказался в такой же спальне. В точно такой же спальне.

После этого пришлось вколоть ему лошадиную дозу успокоительного, и все остальным выдать тоже немалую порцию.

Дом тих и пуст, но сколько же тревоги и безумия в этой ночной тишине и пустоте… И как сложно сохранять трезвый рассудок. Адаму удается большими усилиями занимать всех, и это дает временное облегчение. Позволяет не задаваться вопросами, которые миллионами роятся в головах.

Когда весь мир вокруг сходит с ума – кто-то должен быть спокоен. Я смотрела в глаза чудовищам в людском обличии, беседовала с безумцами, во что только не верящими.

Кажется, теперь настала моя пора поверить в том, что не существует, столкнувшись с эти лицом к лицу. И да, я и раньше знала, что наука стремится, но не может все объяснить, но как же я заблуждалась в масштабах того, что остается за пределами нашего знания о мире…

Бог, которого не может быть – храни меня. Ты ведь наверняка существуешь в этом мире, где существует то, чего существовать не может. Ведь так, верно?

**

13.09.1920

Безумие, охватившее разом все, что я могла бы назвать своей жизнью, сегодня окрасилось в кровавые цвета. Должна ли я радоваться тому, что кровь была не моей или ужасаться тому, что была отнята жизнь? И не одна… Но обо всем по порядку.

Наутро вчерашний день, казавшийся кошмарным сном по пробуждению, вновь стал реальностью. Любой бы мог убедиться в этом, стоило только зайти в оранжерею, или оказаться в мужской спальне, или попробовать покинуть дом через главный вход. Адам, явно проснувшийся сразу после того, как закончили действовать препараты, и больше не уснувший, в приказном тоне оставил меня и Чарльза вновь наблюдать за Брин-хаусом, а Грейс, чьи глаза опухли от слез, отправил проявлять фото в подвал. Сам же детектив взял Бернарда, как только вояка проснулся от сна, навеянного моей инъекцией, и отправился внимательнейшим образом осматривать другой, отраженный дом.

В любое другое время я бы, разумеется, возмутилась столь безоглядным желанием Адама командовать. Он был талантливым сыщиком, но все же не имел полномочий указывать мне что делать, да еще и таким образом. Но было очевидно, что или мы занимаем себя пусть и бессмысленной, но деятельностью, или отдаемся во власть кошмара. Очевидно, первое было предпочтительнее.

Адам подошел ко мне вечером, когда Чарльз наблюдал в бинокль за повторяющим свои странные практики Эриком, а я была занята пометками в примерном распорядке дня нашей цели, изобилующим странными делами вроде многочасовых созерцаний изощренных на вид скульптур или дважды повторившегося за день кататонического транса. Старшего сыщика в этот раз не интересовали заметки, а интересовал приватный разговор. На словах. Но стоило отойти от Чарльза, как выяснилось, что на деле Адаму нужна была не беседа, а моя оценка отвратительного полуразложившегося тела, найденного Бернардом, которому вновь потребовалась доза успокоительного, на чердаке дома-отражения, за дверью в маленькую, заставленную всякими коробками, комнату. Женщина, бывшая по странному и страшному совпадению фотографом, как и Грейс, имела явные следы повреждений запястий на обоих руках, и никаких иных признаков насильственной смерти, насколько я могла судить. При ней, помимо самой обычной одежды, был фотоаппарат на шее, старинный ключ, вычурный и странный, и короткий, выпачканный в крови нож для писем. Все указывало на то, что несчастная покончила с собой, запершись в тесной комнатушке, использовавшейся для хранения всевозможного хлама. Выходит, мы не одни оказались в этой ловушке, но такой конец этой женщины не добавлял надежды на спасение.

Второй, менее мрачной находкой Адама, была небольшая дверь в подвальном помещении, присутствовавшая в этом отраженном доме и отсутствовавшая в нашем, нормальном. Если тут что-то еще можно было назвать нормальным…

Пока мы с Адамом и Бернардом пытались решить, что делать дальше, к нам присоединились Грейс и Чарльз, оставившие свои занятия ради желания не оставаться вдвоем в особняке и увидеть все в «новом» доме своими глазами. Теперь даже самый суровый тон старшего сыщика не подействовал на Чарльза, вместе с воодушевившийся Грейс решившего, что именно новый проход выведет нас из этого проклятого дома.

Как же он ошибался… Никогда не забуду тот миг, когда луч фонаря освятил таящуюся за дверью, которую, кстати, отпер ключ, найденный на теле женщины наверху, еще один подвал. Точно такой же подвал. Чарльз, желая покончить с неопределенностью, пошел вперед и едва не погиб, неожиданно атакованный безумцем в изодранном строительном комбинезоне. В жаркой схватке Бернард и Адам загнали ничего не соображающего мужчину, чьи глаза были черными и совершенно пустыми, в угол... Тот отбивался как бешеный, едва не искалечив обоих, и Бернарду ничего не оставалось, как точным ударом носимого с собой траншейного ножа навсегда прекратить страдания несчастного.

Чарльз отделался синяками, сломанными ребрами и переломом руки, вправлять кость в которой пришлось с помощью обоих оставшихся в строю мужчин. Мои запасы медикаментов подходят к концу, но малая доза морфия юноше пошла на пользу. Оставив Грейс с ним, мы с Адамом и Бернардом исследовали и этот, третий уже, дом. Все то же самое, что и раньше, и в какой-то момент я сама перестала понимать, где я и что здесь делаю. Ведь все было то же самое… Если исключить явно человеческое происхождение мяса, готовившегося на кухне, и новое письмо, найденное в кабинете. В предыдущем отражении, в таком же письме некий Г.Л сетовал на странности, которые сопутствовали извлечению присланного им владельцу особняка археологического экспоната. Г.Л. говорил, что под этим артефактом в древнем кургане были найдены лежащие ровно друг на друга в каком-то странном узоре тела, но что это могло значить, досточтимый ученый не имел ни малейшего представления. В этом же доме, отражении отражения, в столе библиотеки и вовсе обнаружилась записка с сущей белибердой, гласившей, что какие-то двери из глубины теперь появляются сами по себе.

Ах да, а еще в доме, ставшем, судя по всему, последним пристанищем бригады рабочих, которые, видимо, нанялись делать ремонт в этом проклятом месте, на чердаке была дверь, которой не было в двух других.

У меня нет надежды, что эта дверь ведет прочь отсюда. Но, быть может, она хотя бы позволит нам приблизиться к тому чтобы покинуть это место. Ключ, найденный на теле погибшей с фотоаппаратом, подходит и к этому замку, и завтра мы, вооружившись, отправимся исследовать то место, куда приведет новый проход.

Наверное, стоит молиться, коль я уже обратилась к Богу. Чарльз сегодня чудом не лишился руки, отделавшись лишь переломом, но я боюсь, что без надлежащего ухода его судьба будет плачевной. А наша будет сродни доли тех несчастных, что нашли здесь последний приют.

Храни нас господь. Больше надеется не на кого, наука здесь бессильна, остается лишь уповать на веру.

**

14.09.1920

Виски приглушают мысли. Много виски. Но рука тянется к перу, и я пишу. Не могу не писать.

Мы выбрались. Но какая-то моя часть навсегда осталась в том проклятом доме, и никогда из него не выберется. Никогда.

Но обо всем по порядку. Я попробую.

Быть может мы окончательно сошли с ума, но все, что случилось… Я видела. Клянусь, я видела это собственными глазами.

Мы прошли в дверь. В ту чертову дверь в мансарде. Да, да, никто уже не удивился, что за ней была еще одна точно такая же мансарда. Вот только стоило нам там появиться, как раздался чудовищный, явно нечеловеческий голос, взывавшей к Катерине. Грейс потом, проявив фотографии из пленки погибшей, говорила, что, кажется, та была какой-то известной помощницей крупного риэлтора, и звали ее как раз Катерина. Я верю. Я верю, потому что риэлтор и правда был крупным. Настолько крупным, что стоило ему влезть на чердак, как это существо заполонило собой все пространство. Я помню тот миг, когда эта отвратительная, бугристая, перекрученная и искаженная тварь, в груди которой было человеческое лицо, а на месте головы сотни, тысячи глаз и извивающихся языков в капающих слюной ртах, появилась перед нами, ревя и сотрясаясь в безумном припадке. Я помню только этот миг, и благодарю Бога за то, что все после слилось в канонаду выстрелов, что пороховой дым затянул и мансарду, и словно весь существующий вокруг мир, отгораживая меня от этого существа, которого просто не должно было быть.

Кажется, после я изрыгала из себя желчь вечность. Кажется, не только я.

Но это было детскими шалостями. Чертовыми детскими шалостями по сравнению с тем, что было внизу. Сейчас, после такого количества выпитого, я все еще могу побиться об заклад, что видела это своими глазами. Янтарный куб, в глубине которого была странная продолговатая пластина, покрытая рунами неизвестного мне алфавита, паривший прямо в холле без всякой поддержки. Куб, к которому вели отвратительные жилы-вены, оплетающие лежащие под ним чудовищно искаженные тела, сложенные в какой-то завораживающий причудливый узор. Настолько причудливый, что Бернард, словно завороженный, шагнул к этому чудовищному творению нечеловеческих сил, явно намереваясь занять пустое место в безумном порядке нереальных вещей. Ни слова, ни уговоры не произвели на него никакого эффекта, он шел, словно очарованный чем-то за гранью нашего мира. Шел вперед, отшвыривая прочь всех, кто мог ему помещать, почти дошел до цели…

И я вновь благодарю Бога за то, что он изобрел револьверы. И Адама за то, что у него не дрогнула рука.

Раскатистый выстрел пронесся по холлу и пуля разнесла на куски янтарный куб. Ведущие к нему вены опали в тот миг, и Бернард остановился, придя в себя, а Адам… Адам с безумным воплем бросился прочь, прямо к наружной двери, рванул ее на себя – и оказался перед Брин-холлом. На улице. Не вновь в холле, а на улице.

Но это вовсе не подарило ему ликования. Видавший многое на своем веку детектив просто бежал прочь, прочь, прочь из проклятого особняка.

Мне с трудом удалось найти его в нескольких кварталах севернее и успокоить, вколов последнюю оставшуюся дозу успокоительного. Не знаю, что Адам увидел в момент выстрела, но все, что он повторял, было:

Двери ведут к иным мирам. Они смотрят на нас. Они смотрят на нас. Они смотрят на нас из-за дверей.

Милостивый Господь, мне от одного воспоминания о том, как он сказал эти слова, становится столь жутко, что даже бутылка виски не в силах приглушить этот страх. Ничего не в силах. Мир раскололся, треснул по швам, и никакие книги и никакие описания никаких симптомов сумасшествия не могут поставить мир на место. Потому что за секунду до выстрела и я видела, как они смотрят на нас. Смотрят на нас из-за дверей.

**

….12.1920

Даже сейчас, когда я перечитываю написанные собственной рукой строки, меня охватывают сомнения. Было ли это на самом деле, или мы просто стали жертвами коллективной истерии в доме, чьи стены могли быть покрыты грибками или плесенью, дурачащими мозг? Действительно ли было чудовище на чердаке или это лишь игра воображения, подстегнутая адреналином и случившейся днем ранее засадой строителя, сошедшего с ума? Что видели мы в окнах, смотря на Брин-хаус и что появлялось на пленке, ставшей после девственно пустой? Не были ли те тела идеально сложенные тела в холле, которые после уничтожения куба исчезли, превратившись лишь в странный пепел на каменном полу, причудливым видением потерявшего связь с реальностью разума?

Мы, не сговариваясь, даже не пытаемся найти ответы. Не вспоминаем о произошедшем, порекомендовав Рэндоллу лишь намекнуть заказчику о сомнительных знакомых прожигателя жизни Эрика Брина и напомнить о том, что три месяца – слишком мало для досвадебного знакомства. Или много – кто его разберет…

Старина Бернард после всего бросил агентство, и, ходят слухи, подался не то в бандиты, не то вновь в вояки, хотя я уверена, что рано или поздно он попадет в руки к моим коллегами, и хорошо если ни к тем, кто зовется алиенистами и работает с безумцами и убивает всех без разбора… Адам ушел на покой, и след его потерялся в бескрайних переулках Бостона. Грейс и Чарльз, на удивление, неплохо ладят и по-прежнему работают на Пинкертонов, только теперь ни за какие деньги не берутся за слежку и, что весьма удивляет Рэнделла, предпочитают всегда держать двери своих кабинетов открытыми и общаться на расстоянии исключительно с помощью писем.

Что же касается меня… Завтра я выйду на первую рабочую смену в должности, о которой всегда мечтала, оставаясь для Пинкертонов своим человеком для консультаций, и не более. А эти записи я положу в шкатулку с замком, ключ от которого до поры до времени будет у сердца. Когда-нибудь мир должен будет узнать о том, что таиться за пределами реальности. Когда-нибудь… А пока я уверена, что ни одного дребезжащего устройства не будет в моем доме, и что закрытые двери пугают меня больше, чем собственная смерть.

Но пора закрыть на ключ этот входной билет в ад изнанки мироздания и продолжить жить. Когда-нибудь я передам свой кошмар и самую большую тайну людям, представлю свету в акте не то безумной мести за ночи, наполненные кошмарами, не то в желании удовлетворить свой нарциссизм и рассказать всем о том, как пятеро из агентства Пинкертонов, быть может, спасли мир. Ценой собственного рассудка, ведь больше мне не уснуть ни одну из ночей без таблеток, подобранных собственной рукой. Ни одну чертову ночь не сомкнуть глаз, ведь я знаю, что они смотрят на нас из-за дверей.