Избранные

Солнце стояло в полудне, и его свет, пробиваясь через багряную и золотую листву, ложился на лесную тропу теплыми, дрожащими пятнами. Воздух пах сырой землей и пьянящим запахом осени. Ульяна шла уже несколько часов, и гул в ногах требовал передышки. Приметив поваленный грозой ствол старого дуба, покрытый бархатным мхом, она без сил опустилась на него. Скинув на землю тяжелую котомку, она достала флягу с водой и завернутый в чистую тряпицу ломоть ржаного хлеба. Еда была простой, но сейчас казалась лучшим угощением.

Пока она ела, ее взгляд профессионально, почти неосознанно, сканировал лес вокруг. Здоровые деревья, чистый подлесок, непуганая дичь. Спокойное, обычное место. Закончив трапезу, Ульяна вынула письмо. Бумага была шероховатая, края уже залоснились от частого разворачивания. Чернила выцвели, но строки легко читались. Она пробежала взглядом по словам, хотя знала их наизусть.

«Милостивая знахарка, пишет тебе Степан. У меня дочь Полина, одолела её хворь. Лицо её бледнеет, речь путается, силы покидают. Мы сами пытались, к батюшке ходили, всё напрасно. Я слышал про твои дела, как ты помогала в других сёлах, и надеюсь на милость твою. Умоляю, приходи, спаси моё дитя. Мы примем тебя с хлебом и кровом, чем сумеем, отблагодарим.
Село наше у старого леса, дорога к нему от мельницы, через брод. На другой стороне я отметил тропу.
Степан».

Ульяна сжала лист в ладони. Оно шло к ней долго, месяц, и еще почти столько же пролежало у нее, ожидая своего часа. Не было у нее этого месяца. Моровая хворь, что напала на детей в Заречье, оказалась упрямой и злой. Жар, ломота и кашель, от которого детские тела рвались изнутри. Спала по часу в день, не снимала повязку с лица, чтобы не вдохнуть дурного. Она ушла оттуда три дня назад, оставив за спиной двадцать спасенных жизней и три свежих могилки тех, за кого она взялась слишком поздно. Она сделала что смогла, и теперь пришло время для этого письма.

Она подняла голову, вглядываясь вглубь леса, туда, куда вела ее тропа. Лес вокруг дышал все тем же покоем. Птицы смолкли все разом. Ульяна замерла, прислушиваясь. Не было ни крика хищника, ни шелеста подкрадывающегося зверя. Просто наступила тишина. Плотная, неестественная, будто лес разом затаил дыхание. Она медленно поднялась, закинула котомку на плечо и, поправив на поясе нож, шагнула дальше по тропе.

Спокойствие кончилось.

Теперь она шла осторожно, внимательно глядя по сторонам. Вскоре она начала замечать странности. На ветвях орешника стали появляться подношения. Сначала обычные выцветшие ленты, пучки крапивы. Обычай, думала она, от нечисти. Но чем дальше, тем более личными становились дары. Вот на ветке висит аккуратно заплетенная коса из светлых волос. Дальше маленькая, вырезанная из дерева лошадка с обломанной ногой. А потом она увидела башмачок. Маленький, стоптанный, он висел на сухой ветке, и от этого вида у нее потяжелело в груди. Знахарка в ней пыталась найти этому объяснение, найти в этом ритуал, понятный и знакомый. Но это не было похоже ни на оберег, ни на порчу.

Тропа сделала изгиб, и вот она, Кривая сосна, точно как на карте. Здесь же появился и новый запах. Сладковатый, тяжелый, немного пряный. Так пахнут некоторые болотные цветы, но не осенью. Запах был чужим, и он будоражил, вызывая легкую дурноту.

Она прошла еще с полверсты, и деревья начали редеть. Впереди показались первые крыши. Деревня у Кривого Яра выглядела так, будто на нее тоже легла та самая мертвая тишина. Дома жались друг к другу, серые, безмолвные. Над несколькими трубами тянулся дым, на дворе у забора возились куры. Но улица была пустая. Ни лай собаки, ни детского крика. Лишь закрытые ставни и редкие взгляды из щелей. На некоторых дверях виднелись нарисованные дегтем кресты, так помечают дома, куда пришел мор. Это многое объясняло. Страх перед болезнью мог заставить людей творить странные вещи, оставлять в лесу любые дары, лишь бы отвести беду. Ульяна остановилась на опушке, глядя на замершие дома. Она поправила сумку и пошла дальше по улице. В памяти всплыла карта, с третьим домом от колодца, с петухом на крыше. Там ждёт Степан.

Она шла по улице, ощущая взгляды за закрытыми ставнями. На плетне сохла рыба, и мужик в серой рубахе, развешивая её, поднял голову. Их глаза встретились, он коротко кивнул и сразу отвернулся, будто его кивок был лишним. У крыльца стояла женщина с охапкой дров, на руках ребёнок. Она смотрела на Ульяну неподвижно, а мальчик перестал шевелить игрушкой и тоже уставился на пришлую, так серьёзно, как взрослый. Запах дыма и капусты тянулся из труб, значит, в домах готовили, жили. Но ни одно окно не было распахнуто, ни одна дверь не приоткрыта. Всё казалось обычным, но жизнь текла слишком тихо, словно её прижали тяжёлым камнем.

Вот колодец. От него счёт, раз, два, три дома. Тот, что с петухом на крыше. Ульяна остановилась, поправила сумку, постучала костяшками пальцев. Дерево отозвалось гулко, слишком громко для этой улицы. Она подождала и постучала сильнее ещё раз. За дверью послышался шорох, осторожные шаги. Засов скрипнул. Дверь приоткрылась на толщину ладони, и в узкой щели блеснул глаз.

— Кто ты? — голос был хриплый, настороженный.

— Я к Степану, сыну Якова, — ответила Ульяна спокойно. — Он писал мне. Я Ульяна, знахарка.

Глаз смотрел долго, будто взвешивал её слова. Она стояла неподвижно, позволяя рассмотреть себя.

— Письмо было, — наконец сказал он. — Месяц уж.

— Потому и пришла.

Засов снова скрипнул. Дверь отворилась, и перед ней предстал Степан. Лицо было уставшим, множество морщин, в бороде пробилась седина. Но в глазах мелькнуло облегчение.

— Проходи, — сказал он коротко и тут же запер дверь за её спиной.

Горница встретила душным теплом и тяжёлым запахом полыни. Лампа коптила на столе, по стенам дрожали тени. Жена его, услышав их шаги, выскользнула из дверного проема, как тень, и прижалась к стене, не решаясь войти следом. Лицо её казалось серым, глаза потухшими, как у человека, которому всё равно. Она не сказала ни слова.

— Спасибо, что пришла. Уж и не ждали, — сказал он глухо.

— Хворь сильная? — прямо спросила Ульяна. — Много домов помечено.

Степан усмехнулся криво, и усмешка та была страшнее слёз.

— Помечено много. Да только не в хвори дело.

— Как это? — она нахмурилась.— Признаки какие? Жар, ломота, кашель?

Степан откинул полог, пропуская Ульяну к постели. На широкой кровати лежала девочка. Волосы заплетены, кожа чистая, дыхание ровное. Она выглядела так, будто просто уснула. Но глаза были открыты. Они смотрели в потолок без интереса, без движения.

Ульяна подошла ближе, и первое, что она почувствовала, укол сомнения. Она ожидала увидеть изможденное, искаженное болезнью лицо, но девочка лежавшая на кровати, была спокойна. Даже красива той особой холодной красотой, какая бывает у спящих. Даже румянец на щеках. Здоровая девка, которую держат в запертой, душной комнате, как преступницу. Ульяна присела на край кровати и осторожно коснулась лба девочки тыльной стороной ладони. Кожа была прохладной.

— Давно она так? — спросила Ульяна, не оборачиваясь к Степану, который замер у двери.

— Давно уж.

— Ест? Пьет?

— Вливаем понемногу, сама не просит, Полина, — позвал Степан негромко. — Видишь, кто к нам пришёл?

Ответа не было.

Ульяна поправила одеяло на груди девочки, и тут заметила верёвку. На первый взгляд как край покрывала, но нет. Узлы. Полина была привязана за запястья и щиколотки к кровати. Не крепко, но достаточно, чтобы не уйти.

— Зачем это? — Ульяна нахмурилась.

Степан отвёл глаза.

— Она встаёт и уходит. Если не держать, к утру найдём её у опушки.

— Ребёнок выглядит здоровым, — сказала Ульяна. — Если нет ни хвори, ни яду и держать её связанной… так и сведёте с ума.

Дарья, жена Степана подняла голову и посмотрела на Ульяну. В её взгляде не было ни возражения, ни согласия, только усталость, будто все слова за эти месяцы уже были сказаны.

— Мы иначе не можем, — тихо сказал Степан. — Ты думаешь, мы рады? Но что нам делать?

Ульяна молча присела рядом с постелью. Взяла руку девочки в ладони. Кожа тёплая, кровь живая. Тело принадлежало живому ребёнку. Но взгляд, устремлённый в потолок, говорил о другом. Она развернула сумку, достала полотняный свёрток. На тряпице аккуратными рядами лежали травы. Она выбрала пучок мяты, растёрла пальцами и поднесла к лицу девочки. Ни дрожи ноздрей, ни малейшей гримасы. Затем она взяла корень горечавки, капнула на язык Полины каплю сока. Любой ребёнок скривился бы, закашлялся, однако её лицо осталось неподвижным.

— Она здорова телом, — сказала Ульяна, не глядя на Степана. — Но нет отклика. Ни на вкус, ни на запах.

— Я говорил, — пробормотал он, — жива, а будто пустая.

— Пустая она потому, что вы её связали и держите, — резко отрезала Ульяна. — Месяц в постели, без движения, да ещё на настоях и дыму. Любого сведёт.

Степан вздрогнул, но не ответил. Жена его тоже молчала, уставившись в пол. Ульяна достала нож с костяной ручкой, легко уколола кожу на предплечье Полины. Кровь выступила чистая, алая. Сердце билось ровно. Она вытерла ранку, прикрыла платком.

— Я вижу... — сказала она спокойно, — только усталое дитя, доведённое страхом.

Степан поднял голову, голос его сорвался.

— Ты думаешь, мы так, от скуки? Думаешь, мы не пробовали отпускать? Она встаёт и идёт в лес.

— Лесом пугают детей с молоду, — холодно заметила Ульяна. — Может, вы сами внушили ей. Может, ваша Полина играет вашу же игру.

Он хотел что-то ответить, но замолчал, сжал кулаки и отвернулся.

Ульяна посмотрела на девочку. Глаза её оставались открытыми, и в них не было ни сна, ни жизни. Она сложила свои травы обратно в сумку, завязала свёрток и села на лавку. Ей не нравилось всё, что она видела. Девочка выглядела здоровой, но родители держали её связанной и говорили о вещах, которым трудно было верить. Для знахарки это звучало как истерика, а не как болезнь.

— Я останусь у вас, — сказала она спокойно. — На одну ночь. Хочу сама наблюдать. Если вы правы, увижу это своими глазами. Если нет… значит, дело в вашем страхе.

Степан кивнул, будто и ждал этих слов. Дарья подняла глаза, на миг в них мелькнула благодарность.

— Ляг на лавке, — сказал хозяин. — Мы тут рядом будем.

Ульяна сняла плащ, свернула его и положила под голову. Сумку оставила при себе, нож под рукой. Она привыкла к ночёвкам в чужих избах и умела спать чутко.

Полина лежала неподвижно, глаза её всё так же смотрели в потолок. Ульяна наблюдала, не отводя взгляда. В комнате стало тихо, только поленья в печи потрескивали. Степан и жена сидели неподвижно, будто боялись нарушить эту тишину. И в какой-то миг женщина прикрыла глаза, голова её склонилась и заснула сидя, уронив голову на руки. Сам хозяин дремал, но вздрагивал от каждого шороха.

Время тянулось вязко. Пламя в лампаде потрескивало, половицы под стенами поскрипывали, будто дом сам двигался во сне. Ульяна уже собиралась прилечь, когда заметила как верёвка на руке девочки натянулась. Полина не спала. Глаза её были открыты и смотрели уже не на потолок, а в сторону двери.

— Полина, — шепнула Ульяна.

Ни малейшего отклика. Только пальцы девочки тихо шевелились, пытаясь освободить запястье из петли. Движения были медленные, но упрямые. Верёвка скрипела. Ульяна поднялась, подошла к кровати. Девочка и правда тянулась вперёд, будто слышала зов за дверью. Губы её были сомкнуты, дыхание по-прежнему ровное, но тело пыталось подняться, несмотря на путы.

Ульяна осталась сидеть, не смыкая глаз до рассвета.

***

Завтрак прошел в той же гнетущей тишине. Ульяна ела молча свою порцию похлёбки, наблюдая. Степан почти не притронулся к еде, жена его двигалась по дому бесшумно, как привидение. Их страх был осязаем, он пропитал стены, осел копотью на потолке. После ночного наблюдения Ульяна больше не считала их безумцами. Она видела попытки Полины освободиться, медленные, методичные, лишенные всякой паники. Это было не похоже на порывы больного разума. Это было похоже на инстинкт, на стремление воды просочиться сквозь камень.
Ульяна вышла к колодцу. Воздух был всё ещё сырым, с примесью дыма, кто-то топил печь. Вёдро висело пустое, цепь ржавела. Она зачерпнула воду, умылась, отпила пару глотков. Вкус был тяжёлый, железный, но жажду утолил. Из соседнего двора вышла женщина с корытом. Она несла бельё, но, увидев Ульяну, остановилась. Смотрела пристально, не подходя ближе. За её спиной в сенях мелькнула детская голова и тут же исчезла.

— Доброе утро, — сказала Ульяна первой.

Женщина кивнула, но не ответила. Продолжала стоять, будто ждала. Потом тихо произнесла.

— Степан к тебе за помощью звал. Дочь его… особенная.

— Больная, — поправила её Ульяна. — Но тело здорово. Я ищу причину.

Женщина странно усмехнулась. Улыбка вышла кривой, глаза оставались серьёзными.

— Не всякая немота, болезнь. Некоторым дано больше, чем нам.

Она отвернулась и пошла к реке. Ульяна смотрела ей вслед. Слова звучали как благочестие, но в них слышался упрёк, словно чужачка не должна вмешиваться. Она вернулась во двор Степана. Муж сидел на крыльце, хмурый, с красными от недосыпа глазами. Жена возилась у печи, шевеля поленья кочергой. В горнице по-прежнему царила вязкая тишина, нарушаемая лишь размеренным дыханием девочки.

У постели Ульяна остановилась, разложила свёрток с травами. Сегодня решила попробовать другое. Из сумки достала кусочек смолы, зажгла в очаге и поднесла ближе. Горький, едкий дым резал нос и глаза, но девочка осталась неподвижной. Лишь пальцы правой руки чуть шевельнулись, будто хотели ухватить не дым, а что-то за пределами избы.

— Даже это не берёт, — тихо сказала знахарка.

Степан шагнул ближе, опёрся ладонью о притолоку крыльца.

— Думаешь, мы не пробовали? И дым, и настои, и холодной водой окатывали. Ничего. Её интересует только одно, дорога к лесу.

— Ты уверен? — спросила Ульяна, убрав смолу.

— Уверен, — глухо ответил он. — Стоит ослабить путы, встаёт и идёт. Сколько раз мы её ловили у опушки… молчаливая, как во сне.

Жена обернулась от печи, тихо добавила.

— Мы ведь сами не знаем, держим ли её или себя.

Она ещё раз взглянула на девочку, прислушалась к размеренному дыханию, и в этот миг по двери прошёл тихий стук. Степан вздрогнул, кивнул жене. Та нехотя отставила кочергу, пошла к сеням.

На пороге стояли две бабы, обе знакомые, одна соседка через улицу, вторая из тех, что часто приносила молоко. В руках у них был узелок с хлебом и кусок сала.

— Мы к тебе, Степан, — сказала старшая, переступая порог без приглашения. — Слух пошёл, будто знахарка пришла. Вот и решили заглянуть.

Они вошли в горницу, уселись у печи, положили узел на стол. Глядели не на хозяев, а на девочку, и в их взглядах не было ни страха, ни жалости. Лишь то же настороженное любопытство, с каким смотрят на чужую беду.

— Всё лежит? — спросила младшая. — Тихая совсем.

Степан сжал губы, ничего не ответил.

— Хорошо, что тихая, — продолжила та же баба. — Пусть уж лучше твоя так, чем наши. Мы-то и не знаем, кого Мать ещё позовёт.

Ульяна прищурилась.

— Вы это серьёзно говорите? Радуетесь, что не ваши дети болеют?

— А что нам делать? — отозвалась старшая, пожав плечами. — Горе ходит по всей деревне. Сегодня у тебя, завтра у другого. Лучше уж одна семья сгниёт, чем десять.

— Сгниёт? — резко бросил Степан.

— А что ж, — баба даже не смутилась. — Твоя Полина не первая. Кто ушёл и не вернулся. Кто остался… вот лежат. Славься Господь, что не мои.

Младшая кивнула, будто в этих словах и правда был смысл.

— Лучше она, чем наши. Ты уж не держи зла, Степан. Мы хлеба принесли, как по соседству и положено.

Жена Степана молча отвернулась, только плечи у неё дрогнули. Ульяна поднялась от постели, шагнула ближе к женщинам, рявкнула.

— Значит, вы уже похоронили её живой? Лишь бы самим не досталось?

— Ты не отсюда, — спокойно ответила старшая. — Тебе легко говорить. Мы тут живём. У нас дети, хозяйство. Мы должны их беречь. А твоя на всё село пример.

Они встали, забрали узел, но хлеб оставили на столе.

— Ешьте сами, знахарка, — бросила младшая. — Сила тебе нужна. Но не трать её зря, всё одно толку не будет.

Они ушли, дверь за ними захлопнулась.

Степан долго стоял молча, глядя в пол. Потом сел на лавку и сказал хрипло.

— Вот так и живём. Для них моя дочь уже не человек, а откуп.

В голове крутились слова женщин, и страшнее всего было то, что говорили они спокойно, без злобы, как о чём-то естественном.

— Я не вылечу её, сидя в четырёх стенах, — Ульяна отодвинула пустую миску. — Ты говорил про лес. Про дерево. Я должна это увидеть.

Он поднял голову, глаза налились тревогой.

— Не ходи туда, — быстро сказал он, и лицо его перекосилось, будто от боли. — Это дурное место. Там теперь… они.

— Кто «они»?

— Те, кто поверил. Дочь мельника, Есения, она у них за главную. Красивая, говорит плавно, как ручей журчит. Убедила многих, что это не хвора, а благодать. Что Мать зовёт лучших, чтобы сделать вечными. Они собираются у кромки, поют, водят хороводы. Не трогают никого, но смотрят так, что ты уже чувствуешь себя мёртвым. А мы… мы не с ними. Запремся и сидим. Боимся и их, и леса.

— Мне нужно увидеть это дерево, — повторила Ульяна ровно. — И травы там есть редкие. Я не могу работать вслепую. Проводишь хотя бы до тропы.

Он спорил недолго. Отчаяние перевесило страх. Они вышли. Деревня уже оживала, но жизнь шла приглушённо. Двери оставались заперты, но из-за занавесок следили. Люди не выходили, только смотрели. Когда они проходили мимо дома мельника, на крыльцо вышла женщина. Молодая, ладная, с косой до пояса. Простая рубаха, но вышивка по вороту богатая, не каждая баба себе такую позволит. В руках корзина с сухими травами. Казалось бы, вышла подышать воздухом, но по тому, как она встала, Ульяна поняла, что ждала именно их.

— Доброго утра, Степан, — её голос был чистым и мелодичным. — Вижу, гостья у тебя. Привечаешь чужих в такое время.

— Моё дело, — буркнул он, не замедляя шаг.

Есения перевела взгляд на Ульяну. Ни улыбки, ни хмурости. Лицо спокойное, как гладкая вода.

— Девочку его лечишь? — спросила она так, будто Степана рядом и не было.

— Пытаюсь понять, — ответила Ульяна, удерживая взгляд.

— Это не хвора, — сказала Есения мягко. — Это честь. Ей дано большее, чем нам. Не мешай воле Матери. Твои травы бессильны.

Она произнесла это не как наставление и не как спор, а как простую правду, в которой не нуждалось объяснение.

— Я вижу связанную девочку, — сказала Ульяна. — Лежит без движения, не ест, не пьёт. По-твоему, это честь?

— Она тянется туда, куда мы все должны будем пойти, — ответила Есения всё тем же ровным голосом. — Только её позвали раньше. Ты думаешь, это наказание. А я вижу дар.

Степан сжал зубы, шагнул было вперёд, но Ульяна коснулась его локтя.

— Если это дар, зачем же другие сидят по домам, дрожат и кресты на двери мажут? — спросила она.

— Потому что люди всегда боятся того, чего не понимают, — тихо ответила Есения. — Но страх не отменяет истины.

Она чуть склонила голову, посмотрела на Ульяну долгим, изучающим взглядом, будто взвешивала её не как женщину, а как часть будущего, развернулась и ушла в дом.

Они шли молча какое-то время. Деревня оставалась позади, срубы тянулись по обе стороны улицы, редели. Всё чаще попадались пустые дворы, заросшие крапивой. Ульяна шагала уверенно, но чувствовала, что мужчина рядом всё сильнее сжимает кулаки.

— Ты видел её взгляд? — спросила она тихо. — Словно всё решено за тебя.

Степан сплюнул на землю.

— Она умеет так говорить. Слово у неё мягкое, а внутри камень. Полдеревни слушает её, будто святую. Я бы рад выгнать, да кто меня услышит? Мельник, её отец, самый зажиточный. А теперь и сама девка будто светится. Люди тянутся к ней.

— Но ведь ты понимаешь, что это не чудо.

— Понимаю, — голос его стал грубее. — Но скажи это тем бабам, что приходили к нам. Они рады, что моя дочь лежит. Для них лучше так, чем если б их взяли. Лучше чужое дитя сгинет, чем своё. И Есения это знает. Она им слова правильные говорит, мол, избранная, благодать. А внутри мне ясно, просто нашли способ оправдать свой страх.

— Почему же не сопротивляешься? — спросила Ульяна.

Степан горько усмехнулся.

— А чем я? Один мужик против толпы? Я ору, так они молчат, только смотрят, будто я и есть дурной. Вот и сижу дома, дверь крестом мажу. Стыдно, но иначе не умею.

Дома кончились. Впереди начинался густой ельник. Воздух стал тяжелее, влажнее, с примесью того самого сладковатого запаха, что Ульяна уловила вчера. От него подташнивало.

— Вот, — сказал Степан, останавливаясь. — Отсюда начинается их тропа. Прямо по ней пройдёшь с версту, выйдешь на поляну. Там оно и стоит. Я дальше не пойду.

Он не ждал ответа, развернулся и почти бегом пошёл назад, не оглядываясь.

Ульяна поправила котомку, проверила, легко ли выходит нож из ножен, и шагнула с солнечного света в холодную тень тропы, что становилась всё уже. Сначала по сторонам попадались знакомые следы лент, бусы из сушёных ягод, пучки трав. Старая привычка оставлять подношения в лесу ещё встречалась в глухих местах, и сама по себе она её не удивила.

Шаги замедлялись сами собой. Воздух густел, и сладкий запах уже перебивал всё остальное. Казалось, он забирался в голову, размягчал мысли. Она достала из котомки платок, крепко завязала на лице. Дышать стало труднее, но разум прояснился. Какой бы ни была природа этой пыльцы, вдыхать ее полной грудью она не собиралась.

Тропа под ногами была мягкой, устланной толстым слоем сгнившей хвои, которая глушила звук шагов. Лес вокруг был не просто старым, он был больным. Стволы деревьев покрывали бледные, мясистые наросты грибов, похожие на уши. Солнечный свет сюда почти не проникал. Ульяна шла, внимательно глядя под ноги, ее рука не покидала рукояти ножа. Она искала следы, метки, что угодно, что могло бы объяснить силу этого места, но видела лишь признаки упадка и болезни. Она прошла, как ей показалось, около полуверсты, когда лес впереди начал светлеть. Тропа выводила на поляну.

Она вышла из-за последнего ряда корявых елей и замерла. Поляна была большой, но дерева, о котором говорил Степан, видно не было. Вместо этого, саженях в пятнадцати от нее, на коленях в высокой, пожухлой траве сидела девушка. Она была повернута к Ульяне спиной и смотрела куда-то вглубь поляны. Просто сидела, не шевелясь, ее плечи были расслаблены, а руки лежали на коленях. Ульяна медленно, стараясь не шуметь, сделала несколько шагов в сторону, пытаясь разглядеть ее лицо. Девушка не реагировала. Ульяна шагнула еще. И увидела других. Слева от девушки, чуть дальше, на коленях стоял седобородый старик. Еще через несколько шагов она разглядела справа молодого парня, почти мальчика. Они все стояли на коленях. Все смотрели в одном направлении. Все были неподвижны, как изваяния. И с каждым шагом картина становилась все более чудовищной. По всей поляне, чем ближе к ее центру, тем плотнее, стояли на коленях люди. Мужчины, женщины, старики, подростки. Все жители деревни, кто поддался хвори, были здесь. Они не спали, их глаза были открыты. Не молились, их губы были сомкнуты. Они просто смотрели. Ждали. Ульяна проходила мимо них, вглядываясь в их лица. На всех лежала печать той же отрешенной пустоты, что она видела у Полины. Что это? Общий сон? Морок, наведенный на всю деревню?

Она прошла сквозь ряды этих живых мертвецов и наконец увидела то, на что они все смотрели. Дерево. Оно было огромно. Древний, раскидистый дуб, такой широкий, что его не обхватить и втроем. Его нижние ветви, толстые, как стволы молодых деревьев, стелились почти по самой земле, будто гигантский паук раскинул свои корявые лапы. Кора была темной, почти черной, и вся покрыта глубокими морщинами. Ульяна подошла ближе, и ее сапог издал неприятный, чавкающий звук. Она посмотрела под ноги. Вся земля под кроной дуба на много саженей вокруг была покрыта чем-то липким, блестящим, как патока. На этой липкой поверхности валялись сотни, тысячи мелких жучков, мух и ночных бабочек, словно прилетали на падь и умирали прямо здесь.
Ульяна смотрела на это огромное, больное дерево, на его коленопреклоненных адептов и липкую, усеянную насекомыми землю, и понимала, что Степан ошибся. Это было не безумие. Это было что-то гораздо хуже. Это был порядок.