Избушка

Метель догнала нас ещё в лесу. Сначала это был просто ветер, злой и колючий. Потом он принёс с собой снег – густой, слепой, как пелена. Он залеплял глаза, забивался в капюшон, воротник, превращал мир в одно сплошное белое месиво. Я уже почти не чувствовал ног. Вернее, чувствовал – как две сплошные, раскалённые иглами глыбы боли. Правая, та, которую я умудрился ещё и свернуть, отказывала наотрез.

Лёха тащил меня, почти на себе, его дыхание было хриплым свистом у самого моего уха. Каждый его шаг отзывался в моём теле глухой, разбитой волной. Я уже не видел пути, только его спину, сгорбленную под моим весом, и белую тьму за ней.

— Держись, Сань, — хрипел он, и слова его терялись в вой ветра. — Держись, черт тебя дери.

Я не отвечал. Не было сил. Мир состоял из боли, холода и его спины.

Избушка возникла из белого марева внезапно, как мираж. Покосившаяся, заваленная снегом по самые окна, она показалась мне дворцом. Лёха пнул дверь плечом – замок сгнил и поддался с сухим треском. Мы ввалились внутрь, рухнув на пол в облаке старой, мерзлой пыли.

Тишина.

Не абсолютная, конечно. За стеной всё так же выла вьюга, скрипела крыша. Но здесь, внутри, был штиль. Воздух пах холодом, плесенью и столетиями забвения.

Лёха отдышался первым. Поднялся на колени, осмотрелся одним быстрым, цепким взглядом выживальщика. Одна комната. Печка-буржуйка. Стол. Черная крышка погреба. Топчан у стены, застеленный истлевшим половиком.

— Вроде чисто, — прошептал он с облегчением.

Он поднял меня, почти на руках, и поволок к тому топчану. Я был обузой. Тяжёлым, неподъёмным грузом. Когда он свалил меня на доски, я просто застонал, закрыв глаза. Боль отступила на секунду, сменившись всепоглощающей усталостью.

Дальше начался его ритуал. Быстрый, эффективный, без лишних слов. Он сдернул с меня промерзшие сапоги, потом – мокрые носки. Я боялся смотреть на свои ноги. Руками, потемневшими от холода, он принялся растирать мои ступни, пальцы. Боль вернулась, живая, жгучая.

— Ничего, ничего, — бормотал он, больше самому себе. — Не отвалились, и слава богу.

Потом была печка. Он сломал старый стул, что валялся в углу, нащепал лучины. Руки его дрожали от усталости, но вскоре раздался чарующий звук – сухой, трескучий звук рождающегося огня. Свет заплясал по стенам, отбрасывая гигантские, пляшущие тени. В мире появился центр. Очаг.

Он вернулся ко мне, принес свой рюкзак, достал флягу.

— Глотни, — приказал он, поднося её к моим губам.

Это была не водка, а какая-то самодельная брага, обжигающая горло. Но тепло разлилось по жилам, заставив меня содрогнуться.

— Спасибо, — выдавил я.

— Дурак, — отрезал он, но по его тону я понял – всё в порядке.

Он устроился на полу, прислонившись спиной к топчану. Достал пачку сигарет, смятую, мокрую. Одну всё же удалось распрямить. Он закурил, и дым, едкий и дешёвый, смешался с запахом дыма из печки. Это был запах жизни.

— Помнишь, в общежитии, — сказал он вдруг, глядя в потолок, — тоже печку топили, книжками?

Я усмехнулся, хотя было больно.

— «Капиталом» Маркса. Грело отлично.

— Идейно было, — хрипло рассмеялся он. — Мы б тогда не поверили, во что превратимся. Два старых пердуна.

Мы замолчали. Слушали, как трещит огонь, как воет за стеной стихия. Наш мир сжался до этих четырёх стен. До треска дров, до запаха дыма и мокрой одежды. До его спины, прислонившейся к моей кровати. В этой тесноте, в этой немощи, не было места пафосу. Только он, я и необходимость дышать дальше.

Ночь опустилась густая, как смоль. Метель не утихала. Я дремал, проваливался в короткие, тревожные забытья. И в одном из таких промежутков, сквозь дрему и вой ветра, я услышал.

Не лай волка. Не скрип деревьев.

Это был крик. Далёкий, искажённый расстоянием и бурей. Длинный, гортанный, полный чего-то такого, что не принадлежало ни человеку, ни зверю. В нём была только голая, первобытная тоска.

Лёха замер. Я почувствовал, как напряглась его спина. Он не обернулся, не сказал ни слова. Просто сидел, прислушиваясь. Я тоже затаил дыхание.

Криков не повторилось. Только ветер, всё тот же, бесконечный.

Лёха медленно выдохнул. Снова достал флягу, отпил сам, сунул мне.

— Спи, Сань, — сказал он тихо, и его голос был хриплым, но твёрдым щитом против той тьмы, что была за стеной. — Я тут.

И я закрыл глаза. Потому что больше мне и не нужно было. Только чтобы он был «тут».