Измены

Наверное, стоит начать с того, кто я.

Меня зовут Лена. Мне двадцать семь — возраст, когда уже не веришь в сказки, но ещё не разучилась их сочинять.

Замужем. Детей нет — и, честно говоря, не хочется. Особенно от такого ревнивого, упрямого козла, как мой Стасик.

Мы вместе девять лет. Девять лет — это не срок, это приговор. По крайней мере, для меня. Свадьба была пышной, гости плакали, мама шептала: «Теперь ты счастлива». А я уже тогда знала: счастья тут не будет. Только спектакль. Только роль.

Фигура у меня — да, не обидела природа. Грудь третьего размера, упругие бёдра, взгляд, от которого мужчины теряют нить разговора. Многие хвалят мою внешность. Особенно те, кто видел меня без одежды.

Изменять я начала рано — через три месяца после свадьбы. Не из злобы, не из обиды. Просто… мне скучно стало. Я не из тех, кто годами греет одно и то же тело, как старый плед. Мне нужно — новое. Острое. Живое. А Стасик… он был как выключенный свет: тёплый, но мёртвый.

За эти годы я переспала с более чем двумя сотнями мужчин. У себя дома, в гостиницах, в чужих квартирах, даже в машине под дождём — когда мир снаружи мокрый, а внутри тебя горит такой огонь, что стыд просто испаряется. Сколько раз чужие руки касались моей кожи, сколько раз чужие губы шептали моё имя — не сосчитать. И, пожалуй, не стоит.

Но всё это — прелюдия.

Самое интересное началось тогда, когда я решила: хватит прятаться. Пусть видит. Пусть знает. Пусть чувствует, как его власть над моим телом тает, как воск под пламенем.

Я не ухожу от него. Потому что в этом — моё удовольствие. Не просто измена. А зрелище. Унизительное, сладкое, почти театральное. Месяц назад я пригласила домой двоих сразу. Они сначала отказывались — совесть, принципы, страх. Но стоило мне пообещать им «волшебный минет» — и их сопротивление растаяло, как сахар в горячем чае.

А Стасик сидел в соседней комнате. И слушал.

Стасик дошёл до того, что я больше не могла терпеть. Его ревность — не из любви, нет. Это была собственническая ярость, как у пса, который рычит не потому, что боится потерять, а потому что не выносит мысли, будто его «вещь» осмелилась дышать чужим воздухом.

Однажды он ударил меня. По лицу. Просто — раз. За то, что вернулась домой позже полуночи. А я и вправду была у любовника. И, честно? Не хотела уходить. Там было тепло, там меня слушали, там моё тело не было «должностью», а просто — телом. Живым, желанным, свободным. Но раз уж я надела обручальное кольцо, решила: хоть видимость приличий соблюдать надо.

Вот только приличия — это не про меня.

Тех двоих я встретила в клубе — под мерцающим светом, где музыка глушила совесть, а взгляды говорили больше, чем слова. Макс — высокий, с татуировками до локтей и голосом, похожим на тёплый дым. Алекс — моложе, дерзкий, с усмешкой, от которой мурашки бежали по спине. Мы ушли вместе. До утра не спали. А мой «муженёк» в это время сидел в командировке, думая, что я дома, скучаю, жду. Глупец.

А потом… потом я решила: хватит прятаться. Пусть увидит. Пусть почувствует, как его власть превращается в пепел.

Я позвонила им — прямо при нём. Громко, вызывающе, с вызовом в голосе:
— Приходите. Сейчас. Я жду.

Стасик сорвался с места, как зверь в клетке. «Шлюха! Курва!» — кричал он, сжимая кулаки до белизны. В его глазах — не боль, а ярость. Я знала: сейчас ударит. Может, даже убьёт.

Но я не испугалась. Напротив — внутри вспыхнуло что-то злое, горячее, почти торжествующее.
— Всё это время, — сказала я, глядя прямо в его перекошенное лицо, — я изменяла тебе. Сотни раз. И буду. Только теперь — на твоих глазах.

Он побледнел. Губы задрожали. Но руку поднять не смог.

В этот момент раздался звонок в дверь.

Спасение. Или катастрофа — зависит от точки зрения.

Макс и Алекс вошли — уверенные, наглые, пахнущие дорогим одеколоном и свободой. Я бросилась к ним, не давая им опомниться. Поцеловала Макса — глубоко, жадно, с вызовом. Потом Алекса — чуть нежнее, но не менее страстно. За моей спиной — тишина. Но я чувствовала его взгляд: тяжёлый, как камень на груди.

Я стонала. Намеренно. Громко. Чтобы он слышал каждое дрожание в моём голосе, каждое «ах», каждое «ещё».

Пока Макс целовал меня в губы, Алекс уже скользнул рукой под подол платья. Его пальцы нащупали трусики — мокрые, пропитанные ожиданием. Он коснулся меня — и я выгнулась, застонав так, будто забыла обо всём на свете.

Платье упало на пол. Осталось только чёрное бельё — тонкое, почти прозрачное.

Стасик стоял у двери, сжав зубы. Я посмотрела на него — и высунула язык. Медленно. Нагло.

Затем повернулась к своим мужчинам и начала раздевать их. Сначала рубашки, потом джинсы, потом — трусы. И вот они стояли передо мной — оба мощные, возбуждённые, с членами, которые смотрели на меня, как голодные звери на добычу.

Я взяла их в руки — тёплые, пульсирующие. Погладила, поцеловала кончики, провела языком по венам. Потом — глубже. Сначала Макса взяла в рот: медленно, с наслаждением, будто пробую вино. Алексу — руку. Через минуту поменялись.

Я чувствовала, как за моей спиной дрожит воздух. Как он сжимает кулаки. Как хочет ворваться, разорвать, уничтожить. Но не может. Потому что теперь я — не его.

Когда они кончили — оба почти одновременно — я не отстранилась. Приняла их сперму в рот, не спеша, с наслаждением. Проглотила. И только потом обернулась к Стасику.

Улыбнулась.

— Вот так, — сказала я. — Это тебе за тот удар. За то, что посмел поднять на меня руку.

После того, как комната наполнилась тяжёлым дыханием и горьковатым запахом спермы, Макс и Алекс мягко, почти бережно уложили меня на диван — тот самый, на котором Стасик когда-то просил руки моей матери. Теперь он стал ареной моего мятежа.

— Слезай, — бросила я мужу, не глядя на него. — Не мешай нам трахаться.

Он не двинулся. Сидел, как статуя из соли, — глаза пустые, руки сжаты в кулаки. Но послушался. Отполз в угол, будто его вытолкнули из собственной жизни.

Алекс опустился на колени передо мной. Его губы — тёплые, влажные, почти благоговейные — коснулись моей груди. Он целовал соски, как молился: то нежно, то жадно, то с лёгким укусом, от которого по спине пробегала дрожь. А Макс уже был между моих ног. Его язык — точный, настойчивый, знающий — нашёл клитор с первого касания. Я запрокинула голову, застонала — не для публики, нет. На этот раз — по-настоящему. Потому что было хорошо. Потому что я чувствовала себя.

Иногда я открывала глаза и смотрела на Стасика. Улыбалась. Не злорадно — почти ласково. Как будто говорила: «Видишь? Я жива. А ты — нет».

Они лизали меня по очереди — пять минут, десять, не считала. Язык Макса становился всё настойчивее, пальцы Алекса уже гладили мои бёдра, успокаивая, подбадривая. Потом Макс раздвинул мне ноги шире — так, что мышцы напряглись, а кожа зазвенела от ожидания — и вошёл в меня. Медленно. Глубоко. Его член был горячим, упругим, как ствол дерева под весенним дождём.

Алекс протянул мне свою плоть — твёрдую, пульсирующую, покрытую каплями предвозбуждения. Я обхватила его ладонью и начала двигаться — ритмично, почти механически, но с наслаждением.

Так мы и были: трое в одном ритме, один — в тени.
Макс трахал меня вглубь, я мастурбировала Алексу, а Стасик смотрел — и молчал.

Когда Макс кончил, он вытащил себя и облил мою грудь белыми струями — горячими, почти священными в своей первобытной искренности. Алекс кончил вслед за ним — прямо на мой живот. Я лежала, раскинув руки, вся в этом следе чужого экстаза, и чувствовала себя… королевой.

Потом я поцеловала их — обоих. Долго, с благодарностью. Они ушли так же тихо, как и пришли. Оставив за собой только запах кожи, пота и свободы.

Я ожидала бури. Криков. Ударов.

Но Стасик просто встал, вытер лицо рукавом и сказал тихо:

— Давай разведёмся.

Я рассмеялась. Не злобно — с горечью.

— Половина квартиры — моя, — напомнила я. — А кредит — твой. Подумай хорошенько.

Он замолчал. Потом кивнул.

И тогда я предложила:

— Давай так: я изменяю. Ты молчишь. И всё остаётся по-прежнему.

Он не ответил. Просто ушёл на кухню и долго стоял у окна, глядя в никуда.

Мне было его жаль. По-настоящему.

Но я не могу без этого. Без прикосновений, без взгляда, в котором я — желанна, а не «обязанность». Без ощущения, что моё тело принадлежит мне, а не ему.

Три месяца мы живём так. Он — на работе допоздна. Я — где угодно, лишь бы не одна.

Он терпит.

А я… я цвету.