качели

I

Они качались во дворе на качелях и спорили, чью кошку видят на крыше сарая. Она дремала, подогнув под себя передние лапы. Лёня был уверен, что Мурка Гайковых, Ольга утверждала, что Комаровская. Их никто не мог рассудить, но они спорили. Они уже спорили о Наташе Ростовой. Для Леонида она была примером чистоты, для Ольги Ростова пример глупой девочки. В глупую девочку влюбился дотошный профессор Болконский. Из этого ничего толкового получиться не могло. Леонид встал на защиту Наташи: она не глупая, а открытая, и вовсе не истеричка, как обозвала ее Ольга, истеричка – Каренина.

– Каренина истеричка?! Ты ничего не понимаешь в женщинах, Лёня.

– Ой, можно подумать…

Их никто не мог рассудить, но они спорили и качались.

Недалеко от них Богородская стирала ковер, расстелив его на асфальте. Из кухни первого этажа пятиэтажки был протянут шланг. Она поливала ковер из шланга. Ее муж ушел в магазин и пропал. Кто поможет ей поднять и повесить ковер на забор?

– Давай, мы.

– Рано, еще мыльную пену не смыла.

Богородская взяла швабру и стала ее смывать. Ей на помощь пришел Витюша из первого подъезда. Он держал шланг, а Богородская шуровала шваброй. Потом подошли еще мальчишки. Вместе справились с тяжеленным ковром и подняли на забор. Только под его тяжестью он рухнул. Вернулся из магазина муж.

– Черный юмор. Не смешно, – сказала Ольга.

А Лёнька покатывался от смеха.

– Спорим, ты когда-нибудь умрешь от смеха.

Тот рассмеялся еще сильней:

– Спорить не буду.

– А спорим, ты не выключил газ и сжег кастрюлю. А еще не выключил воду.

Лёнька задумался, и его, как ветром сдуло.

II

ЗАКЛАДКА

(Шестиклашка)

«Утро стрелецкой казни». Такая картина в какой-то там Третьяковке висит, люди на нее пялятся. А картины «Утро Ольгиной казни» еще не написали, передвижники кончились. Ну да, утром мамка вшу нашла, не пощадила и остригла, доченьке прямая дорога в монашки. В раз мальчишка симпатичный получился, а она, в слезах, платочек – на голову зачем-то. На улицу носу не показывала и в зеркало больше не заглядывала. Та же беда с подругой Полинкой. И на ее семью вша вероломно напала. Полина только красивее стала, голубые глаза больше и ненасытнее. И чуть ли не заговорила. Она глухонемая.

У нее вшу в обед нашли, считай, на обед. Полинка совсем не заинтересована была в разгар любви потерять ее образец – Митьку рыжего. Взрослые женщины по мужчинам сохнут, а она слезами обливалась, что Митька не захочет ее больше знать, если увидит, что у нее под белым платком. Полинке труднее.

Спрашивается, откуда у обеих белые платки? Они из запасов похоронных, на случай кончины приготовлены вместе с другой одеждой. Уж лучше бы сразу во все белое одели и в гроб положили, чем ходить остриженной. В школу вшивым ни-ни, справку принеси, что больше не чумная. А Ольга без школы жить не может, без отличных оценок. И без Полинки. Между ними понимания море, пусть и на пальцах разговаривали. А иногда обходились без них. Глаза на что?

Однажды монашка проснулась утром, а в доме новый запах, ни на что не похожий. Встала с постели и принюхалась; прошла в прихожую. На вешалке висело пальто, шляпа. Белые туфли стояли рядом с ее туфельками. Снова принюхалась и прошла дальше в комнату мамы. В ее постели спал мужчина. Ольга отказывалась верить, что это ее папа. Ночью – по-другому не получается – он вернулся из тюрьмы, не было печали. Еще одно утро стрелецкой казни.

Он проснулся, как будто не спал, а только на время закрыл глаза. Ольга опомниться не успела, как он взял ее в оборот: «Поедем в Гагры, доченька. Все равно в школу не ходишь. Мама мне все рассказала. А там море, пальмы». Ольга отшатнулась, словно не поверила, что папы могут разговаривать. Инопланетянин присел на постель и спросил: «Говори, чего хочешь, зайчонков?» Она, наконец, поздоровалась и вышла. Не очень-то ему нужна мама, если он, не успев приехать, в Гагры собрался. Чуть ли не на цыпочках вернулась в большую комнату и наткнулась глазами на коробочку, лежавшую на комоде, под ней открытка – «Зайчонкову». В коробочке были золотые сережки. Ольга дышать перестала… По очереди с Полинкой носить будем. По-другому она подумать не могла. Примерила. Красивый мальчишка с золотыми сережками явился ей в зеркале. Загляделась на него, а он на нее. Но сережки с ушами оторвут, если выйти в них на улицу, а в школе не пустят на урок. Пошла сказать спасибо за подарок. Но отца нигде не было. Она сделала что-то не так, он обиделся и ушел, и больше не вернется. В миг все в ней перевернулось, откуда-то взялись родственные чувства. «Папа», – сказала она, будто позвала. Туфельки в прихожей стали сиротками, нет рядом с ними отцовских туфлей. Пальто нет, шляпы.

Ольга нарисовала себя всеми оставленной, ненужной.

Мерзни, мерзни, волчий хвост. Так тебе и надо.

Не зря кое-кто называет ее припадочной. Возьмет и взбрыкнет, когда ей вдруг станет неудобно. А тут что-то другое, словами не выразить, и брыкаться не хочется. Протест присоседился. Она хочет учиться, и больше ничего, никаких посторонних мыслей. Учиться и учиться, получать знания. По утрам здороваться со своими ногами, иной раз вместо физкультуры написать в воздухе правой слово «любовь». Как много глупости в этом слове по сравнению с определением а=b. Короче, она обожает думать на уроках алгебры, химии, физики и не любит подвешенных состояний, всяких там неопределенностей. Товарные вагоны не выносит на дух, как будто вот-вот случится война или уже случилась, но люди об этом пока не знают. А еще крапиву в их березовой роще через дорогу в гробу видала. Это только у них в Новомосковске такое может быть, чтобы вместо зеленой травки в березовой роще росла крапива, и на нее не было управы.

Одна в прихожей. В голову лезли всякие неудобные мысли, как будто стул из-под ног выбили.

Но все разрешилось хорошо. Отец вернулся с рынка с коробкой цыплят. Пушистики восхитили Ольгу, они – чудо из чудес. Их можно целовать и прижимать к груди. А то сразу несколько взять, в каждого носом уткнуться и выпустить погулять. Потом собирала их по комнате и сажала в коробку. И была счастлива. Но отца пока называла на вы.

До обеда к нему дружки заглядывали, как на доклад к начальнику. Когда прием был окончен, он повел Ольгу в ресторан обедать. Она спросила разрешения надеть сережки. Вместо ответа отец поцеловал ее в голову.

В ресторане Ольга была в первый раз и от неловкости воды в рот набрала, забыла, что коротко стриженная, не знала, чего хочет: солянку или борщ, мясо или рыбу. А еще ей было неловко перед мамой: кое-кто по ресторанам расхаживает, а она сейчас трудится.

Вернулись домой. Отец прилег и тут же захрапел, испортив о себе впечатление: папы не могут храпеть. Ольга ушла во двор качаться на качелях, заодно обдумать, как сказать про белые туфли, что они чересчур пижонские для взрослого мужчины. Пижонский и белый шарфик.

Отец купил цыплят маме, чтобы не просто ее порадовать, а произвести неизгладимое впечатление. У него это получилось. От восторга мама прослезилась. Потом цыплят отдали кому-то. Себе он купил лыжи. Как же без лыж зимой. Лыжи – мечта ЗК Пенченко, Артура Эммануиловича. Дедушку назвали в честь какого-то Канта, а папу в честь Конан Дойля.

Как это, залезть в карман к другому? – задалась вопросом Ольга в шестом классе. Как это может быть, что сегодня ты нормальный человек, а уже завтра… И ведь наверняка в жизни отца был такой день, когда он твердо решил: завтра. И вот рука уже тянется в чужой карман за чужим кошельком. Рука, в представлении Ольги, должна была в тот момент загореться. Но ничего такого не случилось, и кошелек обрел нового хозяина – отец стал вором, обратного пути уже не было. И с этого дня его стала поджидать тюрьма. Его последующим жертвам, как и первой, оставалось только смириться с кражей, как смиряются дети, что ничего не изменить. Ольга живо представляла себя на их месте, с ней тоже много раз было такое.Но ведь тюрьмы можно избежать, надо так воровать, чтобы не попасться. И хорошо бегать. У Ольги длинные ноги, не поймают. Не заметив как, она вляпалась, угодив в коварную колею, из которой не сразу выбралась. Пряталась под одеяло, натягивая его на голову, но укрыться от навязчивых мыслей уже не получалось. Вскочила однажды с постели и от стыда не знала, куда посмотреть. На следующий день все повторилось. Она невольно присматривалась, где что плохо лежит в собственном доме. Да все в нем плохо лежит, бери и уноси. Тот же пиджак отца, висевший на спинке стула, говорил о беспечности потенциальной жертвы. А ведь можно попросить его научить воровать. И испугалась: а вдруг согласится? Невозможно представить, Ольга могла бы стать его напарницей. Голова не слушалась, мысли игрались в кошки-мышки. На улице она уже примеривалась к личному автотранспорту граждан – так разыгралось воображение. Угнать-то можно, но где сбыть бибику? У Ольги нет связей с людьми, для которых перепродажа автомобилей их промысел. Что если спросят паспорт, а она малолетка. Еще и кинут, как говорится. Но страх пропал: дальше, дальше. Поле деятельности для воровства представлялось необъятным. Ходила чутко и прислушивалась, не сказать к чему. От всего было фантастично и диковинно. Она даже подумала, что можно своровать луну – на солнце не замахнулось, уж больно горячее, – пусть людишки спохватятся, пусть покрутятся без нее. И только главная воровка будет знать, куда спрятали пропажу. Кончилось тем, что на следующий день она вытащила из кармана пальто мамы трешку. Потом не знала, как вернуть. Руки и голова горели невидимым пламенем. Мама сетовала, что выронила деньги. Ольга вышла из положения, сыграв простачку: вот же она, за галошницей.

Лёнька. Он еще не Лёнька, а какой-то без имени пацан. На качели глаз положил.

«Лёнька».

«Больно надо».

«Качели общие».

«Для мальчиков песочница».

«Прическа у тебя зашибись. Больная, что ли?»

«Ага. Тифозная».

Он ее уже раскачивал:

«Будешь помирать, позови меня».

«Ща, разбежалась».

«Бежать не надо – позвони».

«И что я должна буду сказать?»

«Помираю, Лёнька. Дуй ко мне».

Ольга рассмеялась.

«Почему я тебя раньше не видела?»

«А я тебя. Новенькие мы. Вчера переехали».

Ему разрешили сесть рядом.

«Ольга».

«Очень приятно».

«Не ври».

«Была охота. А тебе?»

«Что?»

«Приятно?»

Ольга снова рассмеялась.

Так они познакомились, чтобы стать друзьями. В тот день, три года назад, Лёнька узнал, что Ольга хочет стать следователем.

III

…Лёньку сдуло. Ольга качалась на качелях одна. Лёньку сдуло, а твой отец снова сядет в тюрьму.

В тот год он все-таки уехал в Гагры к пальмам и к морю. Уезжал на месяц, а вернулся через два года. Мать его приняла. Он уже с порога встал перед ней на колени, мол, такой я, прошу пощады. И, как всегда, улыбался. Он всегда улыбался, даже когда оставался один. А тут вдруг застыл, вонзил взгляд в Ольгу, не поздоровавшись, отметив, что у нее появилась грудь. Она невольно прикрылась рукой и убежала в большую комнату. Этот воровской взгляд ей не забыть. Два года назад она в отце ошиблась, он чужой ей человек, скользкий и недобрый, ему нельзя верить. А вечером мама декламировала стихи со сцены ДК. Вне программы выступил отец. Он спел «Дубинушку», сорвав аплодисменты. Это было в прошлом году. А три дня назад его взяли с поличным в Туле. Накануне он ходил в лыжах по квартире. И теперь его жалко, ожили родственные чувства.

Лёнька вскоре вернулся и принес Ольге бутерброд с колбасой. Пришлось сойти на землю. Вместо спасибо она сказала: «Все мальчишки потенциальные преступники».

– Все в порядке, – доложился потенциальный преступник. – Газ выключил, кастрюля цела.

– И ты… ты подумал обо мне, что я голодная, и меня надо накормить?.. Ты лучший.

– Спасибо.

– Ты любишь меня?

– Конечно.

– Не так, не по дружбе.

– Наверно.

– Не увиливай.

– Как я могу это знать. Для этого надо расстаться и долго не видеться.

– Я не люблю писать письма. …А можно вместе сбежать из дома.

– Зачем? Как же родители, они не виноваты.

– Значит, все будет по-старому, и я не узнаю, любишь ли ты меня.

Ольга держала бутерброд в руке и не ела. В ее глазах стояли слезы:

– А я тебя люблю. И разлюбила Каренину. Она неталантливая. …Я люблю тебя, тебя любит Полина. Ты счастливый человек. А в тюрьме сейчас, наверно, ужин. …Уходи. Я хочу побыть одна.

Лёнька присел перед ней на корточки и стал водить палочкой по земле. Во дворе показалась скорая помощь, приехали к Гайковым. Гремели мусорными баками за углом. Крыса пробежала.

– Куда мы сбежим?

– В Гагры.

– Почему в Гагры?

– Там пальмы и море.

– Когда?

– Я пошутила, прости …Неужели это я? А ты – это ты? Надо поменьше читать. Я хочу, чтобы у меня была корова, телятки, поросенок, овцы, гуси…

– Не хорошо… Так думать нехорошо. Мы нужны родине активными гражданами. А крутить хвосты коровам, уволь.

– Так ты, значит, представил, что мы будем жить вместе?

– Ты так сказала, что я и представил. В обще-то я военным хочу стать.

– Ты говорил. А я следователем.

– Ты говорила.

– Я хочу побыть одна.

– Я тоже. Быть одному лучше с тобой. …Ты перестала плакать?

– Да.

Лёнька поднял голову и посмотрел на Ольгу, та увела взгляд.

– Ешь.

– Спасибо. Не смотри.

Она снова заплакала.

– Что с тобой?

– Я нехорошая. Я о папе плохо думала. А он теперь опять не скоро вернется. Почему так?..

Она ела бутерброд сквозь слезы.

IV

Ольга уже засыпала, когда за стеной тихо запела мама. «Заходи, – сказала она кому-то. – Чего встала? Страшно?» Дальше слов было не разобрать. Мама разговаривала сама с собой.

На следующий день все повторилось. Мама пела и разговаривала сама с собой. Ольга так и не решилась зайти к ней. Маму жалко, но отца больше.

Утром Зинаида Андреевна вставала в шесть и уходила на работу. Тапочки у постели оставались ее ждать. На этот раз Ольга увидела их и расплакалась. Они с матерью перестали смотреть друг другу в глаза. Вечером, встречаясь на кухне за столом, сидели как чужие. Матери не очень-то было интересно услышать отчет дочери, что тасделала за день. Кивала головой, собирая со стола крошки на ладонь; замрет, зажав кулачок, и выйдет из-за стола. Потом уйдет на улицу, ничего не сказав.

Тапочки ждали свою хозяйку. Их тоже жалко, но отца больше.

V

Прошла неделя. Потом еще одна. Надежды, что все образуется, и отца не посадят, уже не было. Кошельки – это по мелочи, они остались в прошлом, Артур Эммануилович шел по делу о незаконных финансовых операциях, попросту валютчик. Зинаида Андреевна пала духом и сделалась ко всему безразличной. При ней Ольга чувствовала себя пустым местом. В доме всегда тихо, как будто кто-то умер.

Как-то раз они убирались в квартире. Ольга мыла полы. Глупое занятие – поддерживать чистоту ради чистоты, поддерживать порядок ради порядка, уподобившись кошкам. Ольга, выжав тряпку в ведро, бросила ее на пол и посмотрела, как на врага: и ты ею станешь, и тобой будут мыть пол. Она встала на стул и от отчаянья крикнула во весь голос бабское «а».

– Ори. Чего не поорать? – раздалось за спиной.

Ольга со стула не сошла. С высоты своего нового роста приходила в себя, не оборачиваясь на мать. Та попросила у нее прощения. С высоты своего нового роста просьба о прощении показалась восставшей преувеличением. Зинаида Андреевна ушла на улицу вешать белье.

Вечером Ольга подглядела, как она перекрестила окно. Во сне оно приснилось. Ольга приготовилась шагнуть из него, чтобы разом покончить со всеми мучениями. Не вышло – первый этаж.

VI

Страницы книг промокли от слез героев. Такова русская лит-ра. Что наша жизнь? – спросил Германн. – Икра… Зарядил дождь. Никого во дворе, герои попрятались. В магазине вот-вот кончатся золотые рыбки по смешной цене. А путассу никогда не кончится, ею провонял подъезд. И варят, и варят кошкам. Дверь на улицу открыта, под нее подложили кирпич. На Ольге плащик болоний, мамин. Иудушка Головлев плохо кончил, замерз в одном халатике на дороге. «Выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица». Ольга дочитала роман, но пока из него не вышла. Роман понра… Он про их жизнь в Новомосковске. Иудушка всех простил, он хотел, чтоб и его простили. За всех, и за тех, которых уже нет. Ольга Иудушку простила. На душе хорошо: она обязательно встретит человека, который вернет ей крылья. С этим человеком они живут в одном городе, но пока не встречались, он чуть ли не принц. Все отдавало литературой, но пусть так, чем ничего.

Во двор вышел Лёнька. Ольга себя не выдала, спряталась за дверь, подглядывая. Тот сел на качели и стал раскачиваться. Он подставлял лицо навстречу дождю, откидываясь на спину, когда поднимался вверх, вытягивая ноги вперед. И у него что-то случилось, ему тоже надо улететь.

Крылья Ольге вернул на следующий день мужчина с животиком. Он разглядывал цветы на клумбе в театральный бинокль. Ольга рассмеялась в голос. Она простила ему животик.

VII

Жизнь создана для испытаний, хорошего в ней мало. То, что узнала Ольга о себе, ее шокировало. Тётьки во дворе обсуждали их семью, что у Зинки на первом месте всегда был Артурчик, дочка в их раскладе лишняя. Они выпивали за столом для домино. Вдогонку Ольга узнала, что у Сверчковой улетел попугай, Лупова температурит, а Родионова похоронила кота. Кто следующий? Пожалуй, дед Гайковых, к которому каждый день приезжает скорая. Женщины запели. Затявкала болонка на руках Родионовой. Ольга, стоявшая за углом сарая, оказавшись в роли подслушивающей, перестала дышать: она лишняя… А ведь это так, потому мать избегает встречаться с ней глазами, ей она безразлична. Недавняя просьба о прощении с ее стороны – знак вежливости, не более. Идти домой расхотелось, там могила. Ольга – чужая… Но сердце бьется, несмотря ни на что.

Шла по улице и обходила дождевых червей, когда впереди увидела мать. Не разойтись, та уже заметила ее. Надвигалась гроза. Деревья шумели и гнулись от ветра.

Они поздоровались сдержанно, Зинаида Андреевна предложила дочери съездить к тетке в Москву.

– Ты хочешь от меня избавиться?

– Зачем ты так говоришь? Сама подумай, уже июль кончается, а ты нигде не была.

– Где вы познакомились с папой?

– В Гаграх. Поезжай в Москву, развеешься.

– Вы меня там сделали?

– Я Ирине позвонила. Ждет. …Да, там. Но ты не Буратино, чтобы тебя делать.

– Курортный роман. Романтично. Хочу в Гагры и чтобы у меня тоже был курортный роман. А там трава не расти.

– Запретить не могу. Но тебе семнадцать, школу надо закончить.

Ольга увела взгляд. Ей было стыдно за себя. Она показала рукой на дождевого червя, чтобы мама на него не наступила.

Грянувший ливень погнал их домой. Но он был нипочем трем подружкам во дворе. Они сидели за столом для домино под зонтами и выпивали. Тявкала болонка. Именно болонка образумила Ольгу, что она, попавшись на крючок чужого мнения, накрутила себя и растявкалась. И хорошо сказала мама про Буратино, намекнув, что его сделали топором. Они пришли домой и обнаружили на кухне горящую конфорку, Ольга забыла выключить газ. Глядели на огонь, думая о своем, потом обнялись.

VIII

Первый раз проснулась в шесть, потом в девять и только в одиннадцать встала. За-бо-ле-ла. И надо ехать в Москву. И снова дождь зарядил. В холодильнике молочные бутылки трясутся. Нет, не от страха – мотор так работает. На улице качели скрипят. …Лёнька не взял трубку. Заболевшую колбасит. Но колбасы из нее не получится, потому что пока живая. Оккупировала табуретку на кухне. Чтобы согреться, обхватила себя руками. В таком виде села в поезд, а его отменили. И почему-то думалось о летчиках, что они сейчас отсыпаются перед рейсом, как какие-нибудь дальнобойщики. Потом подумала о живых клетках, что они обречены поделиться, и чтобы не произошло в мире человеков, они обязательно поделятся. Так из клетки у нее однажды стартует ее малыш. Но кто сказал, что надо куда-то ехать. Оставаться заболевшим белым листом лучше. Не додумывать мысли, проваливаться куда-то. Наверно, так умирают. И совсем не страшно. Позвонила Лёньке. Он снова не взял трубку. И сделалось страшно, что она сейчас возьмет и умрет, а в доме никого, и мама, как всегда, на работе. На могильной плите потомки прочтут – «Здесь лежит девственница». С такой эпитафией есть шанс, что твоя могилка станет культовым местом. На всем кладбище – чего уж там, на весь белый свет – одна такая, детские не считаются. Ее имя будет приносить людям утешение. Ни хрена себе, начать белый лист со смерти!

В дверь позвонили. Это была Полина. Она заранее сжала кулачок у рта, мол, провинилась.

– Что, опять с Лёнькой целовались?

Та мотнула головой: да.

– Спокойно умереть не даете.

Полина сделала пальчиком: так говорить нельзя.

– Прощаю, – сказала Ольга.

Подруга бросилась ей на шею. Прижалась и не хотела отпускать.

– Какая ты горячая. Ты – печка, – сказала она руками.

– Заболела.

Полина хлопала глазами и снова сделала пальчиком: нельзя.

– У тебя майка наизнанку, – сказала Ольга.

Гостья это увидела и рассмеялась.

Прошли в большую комнату. Полина переодела майку правильно.

– Ты чего-то пропала. Как дома? – поинтересовалась Ольга.

– Я лодырь из лодырей. А я в магазин сходила, обед приготовила. И все равно я лодырь. Дома нормально. – Полина сложила ручки на коленях.

В дверь позвонили. Это был Лёнька.

– У тебя хватило наглости придти ко мне! – картинно возмутилась хозяйка.

– А что такое?

– У тебя губы в губной помаде.

– Где?

– Ладно, проходи. Только ты со мной поосторожней, я заразная.

– Заболела? Поболеть полезно. Позвонила бы…

Прошли в большую комнату.

– Трепло, – сказал он, увидев Полину.

– Не обижай ребенка, – заступилась за нее Ольга. – Замечу, правду надо говорить каждый день.

– Так прокурором станешь.

– Кем? – не поняла Полина.

Леонид сказал руками:

– Про-ку-ро-ром.

– А разве прокуроры говорят правду? – спросила она.

Вопрос остался без ответа.

– Я не хочу быть прокурором, – сказала Полина руками, широко открыв глаза, почти возмутившись. – Я запуталась, о чем мы говорим?

– О том, что надо говорить правду.

– С меня на сегодня хватит.

Ольга выздоровела, но в Москву не поехала, не смогла оставить мать одну.