Как я провел лето 99г

Звук. Первым вернулся звук. Бесконечное, монотонное бормотание, прорвавшееся сквозь мутную пелену сна. Николай пошевелился, и старая пружина под ним протяжно скрипнула. Болело всё — голова, шея, каждый сустав, каждая мышца. Как будто его переехал танк. И эта мысль, неожиданная и неуместная, заставила его дернуться всем телом.

Танк. Обгоревший Т-80 на окраине Мариуполя. Запах горелого мяса и раскаленного металла.

«Нет, — выдохнул Николай, всё ещё не открывая глаз. — Только не опять. Не надо».

Он часто просыпался так — с обрывками воспоминаний, с фантомными запахами войны в ноздрях. Если крепко зажмуриться, это пройдет. Всегда проходило. Следовало лишь ждать, пока исчезнут образы и вернется реальность: его шестидесятичетырехлетнее тело, маленькая квартира ветерана, скудная пенсия и постоянная боль в простреленном колене.

Телевизор продолжал бубнить. Николай не помнил, чтобы включал его перед сном. Впрочем, его память давно уже была как решето. Столько лет прошло, столько боли, столько потерь...

Он медленно открыл глаза. Низкий потолок. Желтые пятна сырости в углу. Незнакомый потолок.

Николай резко сел, и мир вокруг закружился. Комната. Маленькая, убогая комната с потертыми обоями и единственным окном, занавешенным выцветшей тряпкой. На столе — черно-белый телевизор с выпуклым экраном и антенной из алюминиевой проволоки.

— Какого хрена?..

Он осекся, не узнав собственный голос. Слишком высокий, слишком... молодой. Николай поднял руки перед собой и замер. Где морщины? Где шрамы от осколка, попавшего под Дебальцево? Где татуировка — крест с именами тех, кого не смог спасти?

Дрожащими пальцами он коснулся своего лица. Гладкая кожа, мягкий пушок вместо щетины. Он вскочил на ноги — и едва не упал, потому что тело отреагировало слишком резво, слишком легко. Колено не болело. Впервые за тридцать лет оно не болело.

— Что... что за...

Телевизор шипел и потрескивал, изображение плыло, но Николай всё равно узнал заставку новостей. Старая заставка, которой не существовало уже два десятка лет.

Он пошатнулся, ухватился за край стола. На экране телевизора молодая ведущая с высокой прической заканчивала читать сводку новостей:

«...отряды боевиков, перешедшие границу Дагестана, были отброшены федеральными силами...»

Николай почувствовал, как холодеет внутри.

«...продолжаются бои в Ботлихском районе...»

Ноги подкосились, и он тяжело опустился на стул.

«...по сообщениям из Кремля, ситуация в республике находится под контролем правительственных сил...»

Дагестан. Ботлихский район. Начало Второй чеченской кампании.

— Тысяча девятьсот девяносто девятый, — прошептал Николай. — Это невозможно.

Но он знал, что это правда. Не сон, не галлюцинация. Он помнил эту комнату. Помнил этот дешевый стол, этот продавленный матрас, эту затхлость нищего жилья. Его первое собственное жилье после детдома. Сорок рублей в месяц, треть стипендии. Комната в коммуналке на окраине. Август 1999-го.

Телевизор внезапно захрипел и изображение сменилось рекламой. Кто-то радостным голосом предлагал приобрести стиральный порошок. Николай сидел неподвижно, боясь пошевелиться, будто любое движение могло разрушить эту... эту реальность? Иллюзию? Чудо?

В тесной комнатушке было душно. Старое окно, не открывавшееся годами, пропускало лишь тонкую полоску света. Николай медленно встал, пересек комнату — три шага — и отдернул занавеску.

Мир снаружи поразил его своей... обыденностью. Старый двор, несколько тополей, детская площадка с покосившимися качелями. Древний «Москвич» у подъезда. Никаких следов войны, никаких руин, никакого кошмара, преследовавшего его десятилетиями.

«Значит, я всё-таки сошел с ума», — подумал Николай почти с облегчением. Сумасшествие было понятней, чем чудо. Проще, чем перемещение во времени. Логичней, чем шанс на искупление.

Его взгляд упал на запыленное зеркало, висевшее в углу. Он подошел, вгляделся в собственное отражение и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

Из зеркала на него смотрел восемнадцатилетний мальчишка. Худой, нескладный, с короткой стрижкой и испуганными глазами. Ни единого шрама, ни единой морщины, ни единого следа от пережитого ада.

Он поднес руку к щеке, и отражение повторило его жест. Это был он — не стареющий кошмар из снов, не призрак, вечно преследующий его по ночам. Он настоящий. Он живой. Юный. Прежний.

Николай отшатнулся от зеркала. Его затрясло.

— Нет. Нет-нет-нет. Это невозможно. Я сплю. Я... я...

Он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Боль была настоящей. Слишком настоящей для сна.

Телевизор снова запищал, переключаясь на следующий сюжет. Теперь там показывали концерт. Пухлая блондинка выкрикивала что-то про любовь, обтягивающее платье сверкало блестками. «Это Аллегрова», — машинально отметил он. Ирина Аллегрова, чьи песни крутили по всем радиостанциям, когда он ещё был молод. Впервые.

Ощущение было такое, будто он тонет. Воздуха не хватало, мир сжимался вокруг. Николай опустился на пол, обхватил колени руками и закрыл глаза.

«Дыши. Просто дыши».

Он знал это упражнение. Годы, проведенные в плену у воспоминаний, научили его справляться с паническими атаками.

Вдох на четыре счета.

Задержка на семь.

Выдох на восемь.

Повторить.

Его сердце колотилось как безумное. Он вспомнил, как целый месяц провел в психиатрической лечебнице после третьей командировки. Как санитар объяснял ему, что флешбеки — это нормально, что боевая психическая травма излечима, что он не сумасшедший.

Но сейчас... сейчас, кажется, он действительно сошел с ума.

«Если я сплю, — подумал Николай, — то это лучший сон в моей жизни. И я не хочу просыпаться».

За окном хлопнула дверь, послышались шаги. Кто-то шаркал по лестнице, напевая. Звуки обычной жизни — совершенно обычной жизни без воя сирен и грохота артиллерии.

Николай с трудом поднялся на ноги. Тошнота немного отступила. Он прошел к столу, нащупал выключатель телевизора. Изображение схлопнулось в яркую точку в центре экрана, потом исчезло.

В наступившей тишине лучше думалось. Может быть, это и правда галлюцинация. Или предсмертный бред — кто знает, возможно, сейчас его настоящее тело лежит где-нибудь на больничной койке, а врачи борются за его жизнь. Но что, если нет?

Что, если каким-то непостижимым образом ему дали второй шанс?

Эта мысль заставила его вздрогнуть. Второй шанс. Возможность всё изменить. Спасти тех, кого не смог спасти в первый раз.

«Я знаю, что произойдет, — подумал он. — Я знаю, кто погибнет. Я знаю, где и когда случится беда. Я могу предотвратить это».

Он вспомнил Серегу Лисина, своего первого командира отделения. Нелепая смерть на блок-посту, случайная пуля снайпера. Вспомнил Димку Чернова, подорвавшегося на растяжке в заброшенном доме. Вспомнил Илью, Пашку, Костю... Десятки лиц, десятки имен, десятки жизней, оборвавшихся слишком рано.

А потом пришла другая мысль, холодная и отрезвляющая: «А если я не смогу ничего изменить? Если всё повторится, как в первый раз?»

От этой мысли стало жутко. Прожить всё заново, зная, что ждет впереди, зная, кто умрет, и не в силах ничего изменить — это было страшнее любого кошмара.

Николай потер лицо ладонями. Его руки дрожали. Мысли путались. Нужно было успокоиться, собраться, обдумать ситуацию рационально. Как учили на войне: оцени обстановку, определи угрозы, составь план действий.

Он медленно осмотрелся. На стуле висели потертые джинсы и линялая футболка. На полу стояли разношенные кроссовки. Всё, как он помнил. Каждая деталь, каждая мелочь. Ощущение дежавю было таким сильным, что кружилась голова.

На столе лежала пачка сигарет — «Прима» без фильтра, дешевле небывает — и потрепанная записная книжка. Николай взял ее дрожащими пальцами. Знакомый кожзаменитель, вытертые углы. Подарок воспитательницы на выпуск из детдома. «Записывай важные вещи, Коля. Память — штука ненадежная».

Он открыл книжку и увидел собственный почерк, размашистый, неровный. Телефоны, адреса, пометки. Расписание занятий в техникуме. Даты сдачи курсовых работ. Обычная жизнь обычного студента.

Николай перелистал страницы до конца и остановился. Последняя запись, сделанная его рукой, гласила: «21 августа. Комиссия в военкомате».

Прошло несколько секунд, прежде чем смысл написанного дошел до него. Он лихорадочно огляделся в поисках календаря. На стене висел отрывной календарь с полуголой девицей на обложке. Он рванул к нему, перелистал страницы.

19 августа 1999 года. Четверг.

Осталось совсем немного до повестки, а там комиссии и здраствуй, мама, я в Чечне.

«Я должен что-то сделать, — подумал Николай. — Должен как-то избежать призыва. Может, сбежать куда-нибудь? Уехать...»

Но даже думая об этом, он уже знал, что это невозможно. Куда сбежит нищий студент без связей, без денег, без возможностей? В первый раз он честно отслужил. Прошел ад от звонка до звонка. И теперь...

Стук в дверь был таким громким, что Николай подпрыгнул. Сердце снова заколотилось как сумасшедшее.

— Николай? Ты там? Открывай! — раздался женский голос.

Он застыл, не в силах пошевелиться. Этот голос... он не слышал его тридцать лет.

— Коля! Это я, Таня! Открой, я знаю, что ты дома!

Таня. Таня Соколова. Его первая любовь. Первая женщина, с которой он был. Первое настоящее чувство. Она работала медсестрой в поликлинике. Они встречались два месяца, прежде чем его призвали. Она писала ему в Чечню, но он никогда не отвечал. Не хватало сил. А когда вернулся, она уже была замужем. За каким-то юристом. У них родился ребенок. И больше они никогда не виделись.

— Коля! Ты чего молчишь? — дверь снова задрожала от стука.

Николай сделал несколько глубоких вдохов. Нельзя, чтобы она заметила неладное. Нельзя, чтобы кто-то узнал, что произошло. Его и так упекут в психушку, если он хоть слово скажет о своих воспоминаниях.

Он подошел к двери и открыл. На пороге стояла молодая девушка в легком сарафане. Каштановые волосы забраны в хвост, веснушки на носу, светло-карие глаза, улыбка, от которой перехватывало дыхание. Таня, которой было всего девятнадцать. Совсем еще девчонка.

— Ты что, спал? — она легко проскользнула мимо него в комнату. — Уже почти полдень, соня! Я звонила тебе с работы, но ты трубку не брал.

Николай закрыл дверь, не в силах отвести взгляд. Какая же она была красивая. Живая, настоящая, такая молодая. У него сдавило горло.

— Извини, — выдавил он. — Я... да, спал.

Таня бросила на стул свою сумочку и повернулась к нему, уперев руки в бока.

— Я взяла выходной, чтобы мы могли вместе сходить на рынок. Помнишь? Ты обещал.

Он не помнил. Вообще. Это было так давно, целая жизнь назад. Маленькие бытовые детали стерлись из памяти, оставив лишь ключевые моменты. Он помнил их первый поцелуй. Помнил, как они занимались любовью на ее узкой кровати под скрип пружин. Помнил, как плакала, узнав о повестке.

— Конечно, — соврал он. — Просто еще не проснулся толком.

Таня покачала головой и вдруг подошла ближе, положила ладони ему на плечи. От нее пахло сиренью. Дешевые духи, которые он подарил ей на день рождения. Те самые духи, флакон которых он хранил все эти годы, и которые давно выветрились, оставив только пустое стекло.

— Что с тобой сегодня? — она вглядывалась в его лицо. — Выглядишь так, будто привидение увидел.

Николай попытался улыбнуться:

— Просто странный сон приснился. Такой... реальный.

— Кошмар? — Таня провела кончиками пальцев по его щеке. Такой знакомый жест. Такой забытый.

— Да. Настоящий кошмар.

Она привстала на цыпочки и легко поцеловала его в губы:

— Бедный. Давай я сделаю тебе чай, и ты расскажешь.

— Нет! — он почти выкрикнул это, и Таня отшатнулась. — То есть... не надо, — уже тише добавил он. — Я не хочу вспоминать. Лучше... лучше просто посидим немного.

Ее взгляд стал внимательнее, между бровями появилась едва заметная морщинка:

— Что случилось, Коля? Ты сам не свой.

Николай отвернулся и прошел к окну. Он не мог смотреть ей в глаза. Слишком много знал. Слишком многое помнил.

— Тебе не кажется, что мы могли бы... уехать отсюда? — спросил он, глядя на пустой двор.

— Уехать? Куда?

— Не знаю. Куда-нибудь подальше. В другой город. В деревню. Просто... подальше.

Он услышал, как Таня подошла и встала рядом. Ее плечо почти касалось его руки.

— Ты о чем, Коль? У тебя техникум. У меня работа. Мы же планировали, что через год, когда ты закончишь учебу...

— Через год будет поздно, — тихо сказал он.

— Почему поздно?

Он не ответил. Что он мог сказать? «Потому что через два дня меня заберут в армию, а через четыре месяца отправят в Чечню, где я буду убивать и видеть, как убивают моих друзей, и это сломает меня, сломает так, что я никогда не стану прежним, и ты уйдешь от меня, и я проведу следующие сорок семь лет, вспоминая тебя и жалея о том, чего не сделал и не сказал?»

— Коля, — Таня осторожно тронула его за локоть. — Что случилось? Ты можешь рассказать мне. Что бы это ни было, мы справимся.

Что-то сломалось внутри. То ли от этой наивной веры, что можно «справиться» с тем, с чем не справишься, то ли от непривычной близости, от невозможности этого момента, от того, что ему было шестьдесят четыре, а ей — девятнадцать, и между ними лежала пропасть, которую не преодолеть.

Он резко развернулся и обнял её. Крепко. Слишком крепко. Прижал к себе, уткнулся лицом в волосы. Сирень и что-то еще, что-то неуловимо ее, Танино, запах, который он носил с собой все эти годы как призрак, как воспоминание, как надежду.

— Коля, ты меня пугаешь, — пробормотала она ему в плечо.

— Прости, — он заставил себя ослабить хватку. — Просто... я так сильно тебя люблю.

Эти слова. Он никогда не говорил их ей. В то время — в первый раз — он не понимал, что чувствует. Не умел назвать это любовью. Понял только потом, когда было поздно, когда лежал в госпитале с осколками в бедре и читал её последнее письмо. «Я больше не могу ждать, Коля. Прости меня, но я больше не могу».

Таня отстранилась, заглянула ему в лицо:

— Я тоже тебя люблю, глупый. Но ты правда меня пугаешь. Что на тебя нашло?

Николай отпустил ее и отошел к столу. Ему нужно было успокоиться, собраться. Решить, что делать дальше.

— Не знаю, — он взял пачку «Примы» и нервно вытащил сигарету. — Странное настроение. Наверное, выспался плохо.

Таня, кажется, не поверила, но не стала настаивать. Она села на край кровати, машинально расправляя складки сарафана.

— Так мы идем на рынок? Тебе нужны новые ботинки, помнишь? В этих уже подошва отваливается.

Он помнил эти ботинки. Помнил, как стеснялся их. Растрескавшаяся коричневая кожа, расходящиеся швы. Тогда это казалось важным. Его нищета, его оторванность от нормальной жизни. Как смешно. Как бессмысленно.

— Да, — сказал он, щелкая зажигалкой. — Конечно, пойдем.

Странная вещь — память. Он не помнил, что было на завтрак в то утро, но помнил каждую деталь разгромленного блок-поста в Шали. Не помнил последний фильм, который посмотрел в кинотеатре, но помнил имя чеченского боевика, который пытал его перед тем, как бросить умирать в овраге. Нурди. Нурди Аслаханов.

— Только я сначала душ приму, — Таня встала. — В поликлинике опять отключили воду, пришлось мыться в тазике. Вот позорище.

Она улыбнулась и вышла из комнаты. Николай слышал, как она здоровается с соседкой в коридоре. Тетя Зина. Алкоголичка со стажем, которая, впрочем, никогда не трогала соседей. Через год ее найдут мертвой в собственной постели — сердце не выдержит. Еще одна бессмысленная смерть в череде бессмысленных смертей.

Николай глубоко затянулся, закашлялся. Отвык от такого дерьма. В своей прошлой — будущей? — жизни он перешел на «Мальборо» после первой командировки. В последние годы вообще не курил. Врачи запретили из-за проблем с легкими.

Он сидел в душной комнате, курил дешевую сигарету и пытался осмыслить то, что с ним произошло. Сон? Чудо? Безумие? Не имело значения. Важно было то, что у него появился шанс всё изменить.

Повестка. Первым делом нужно избежать призыва. Тогда не будет Чечни. Не будет смертей. Не будет боли.

Сбежать? Но куда? Без денег, без связей, без возможностей. Откосить по здоровью? Но он абсолютно здоров. Купить военник? В девяносто девятом это еще было возможно, но нужны были деньги. Большие деньги. У него их не было.

«Думай, Николай, думай. Ты прожил шестьдесят четыре года. Должен был набраться ума-разума».

Он вспомнил Лёху Шустова. Если он не ошибался, именно в августе девяносто девятого Лёха залетел на пятнадцать суток за пьяную драку. Получил повестку, уже находясь в КПЗ, и поэтому пропустил отправку эшелона. Его забрали только через полгода, и он попал в другую часть. Выжил. Вернулся. Женился. Родил троих детей.

Драка. Мелкое правонарушение. Задержание на пятнадцать суток.

План был не идеальным, но это был план. Попасть на пятнадцать суток, пропустить отправку. Может быть, дальше получится что-то придумать. Коррупция в военкоматах процветала. С деньгами можно было решить многое.

Дверь снова открылась, и вошла Таня, на ходу вытирая полотенцем волосы.

— Душ свободен, — она бросила на него взгляд и нахмурилась. — Ты всё еще странный. Сигаретой дымишь, как паровоз. О чем думаешь?

Николай затушил окурок в пепельнице:

— О всякой ерунде.

Он думал о том, что если сейчас уже 19 августа, то осталось совсем мало времени. Повестку он получит 21-го, медкомиссию пройдет 25-го, а там и отправка. Нужно действовать быстро.

Но сначала — Таня. Драгоценные часы с ней, которых уже никогда не будет.

— Давай никуда не пойдем, — вдруг сказал он. — Давай просто побудем здесь. Вместе.

Таня удивленно моргнула:

— А как же ботинки?

— К черту ботинки. Они еще послужат.

Она рассмеялась, и этот звук был как музыка. Чистый, искренний, молодой.

— Вот это новости! А ты говорил, что стыдно в них ходить.

— Глупости это всё, — Николай встал и подошел к ней. — Есть вещи важнее ботинок.

Он снова обнял ее, на этот раз нежнее, осторожнее. Провел ладонью по влажным волосам. Поцеловал — медленно, со вкусом никотина и сожалений.

— М-м-м, — Таня отстранилась, с улыбкой глядя на него. — А что это на тебя нашло? С утра ты обычно не такой... романтичный.

Романтичный. Вот как это называлось. Он забыл. В его мире не было места такого рода нежности. Только боль, страх и выживание.

— Мне просто приснилось, что тебя нет рядом, — сказал он тихо. — И я понял, как это было бы страшно.

Она тронула его лицо, провела пальцами по скуле:

— Я никуда не денусь, глупый. Я же обещала, что дождусь тебя из армии. Это всего лишь два года, не так уж много.

Слова больно резанули по сердцу. Два года. Если бы она знала, что эти два года превратятся в целую жизнь. Что вернется он уже не тем мальчишкой, которого она провожала. Что письма её останутся непрочитанными, потому что было не до того. Что когда он наконец-то соберется ответить, будет слишком поздно.

— Два года — это очень много, — произнес он тихо. — Особенно для таких, как мы. Молодых.

Таня отстранилась и посмотрела на него внимательно, будто пыталась разгадать загадку:

— Ты точно в порядке? Обычно ты не говоришь такие вещи.

«Я не в порядке, — хотелось закричать ему. — Я из будущего. Я пережил ад. Я знаю, что ты выйдешь замуж через год после моего отъезда. Что родишь дочь. Что никогда больше меня не увидишь...»

— В полном, — соврал он, выдавив улыбку. — Просто подумал, как хорошо было бы никуда не уезжать из этой комнаты. Быть всегда вместе.

Она улыбнулась в ответ, теплой, нежной улыбкой. Взяла его за руку и потянула к кровати:

— Так давай и не будем никуда уезжать. Хотя бы сегодня.

Они проворно сдвинули в сторону колченогий стол и расстелили кровать. Огромное пространство — почти вся комната — вдруг стало интимным убежищем. Укрывая их от внешнего мира, от будущего, от неизбежности.

Близость была странной. Его тело помнило ее иначе, чем разум. Руки двигались неуверенно, словно впервые. Он знал, что заставит ее дрожать, знал каждый изгиб, каждую родинку, но одновременно открывал ее заново — юную, еще не изменившуюся от времени и тягот жизни.

Потом они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу на узкой кровати. Солнечные лучи пробивались сквозь тонкую занавеску, рисуя полосы на потолке. Где-то далеко играла музыка — наверное, кто-то во дворе включил магнитофон.

Николай не мог перестать смотреть на нее. Впитывал каждую черточку, каждую веснушку, каждый изгиб, зная, что этот образ должен будет согревать его долгие, долгие годы.

— О чем думаешь? — спросила Таня, поймав его взгляд.

— О том, как сильно я тебя люблю, — ответил он. В этот раз — правда. Чистая правда, которую прежний Николай не смог бы выразить.

Она смутилась, порозовела:

— Ты никогда раньше не говорил мне этого.

— Знаю. Я был дураком.

— Был? — она засмеялась. — Уже перестал?

Он не ответил, просто прижал ее крепче. Перестал ли он быть дураком? Он совершил столько ошибок, столько непоправимых глупостей. Но получил шанс все исправить. И первое, что нужно было сделать — это не потерять ее.

— Таня, — начал он осторожно. — Что, если бы я... не пошел в армию?

Она приподнялась на локте, глядя на него сверху вниз:

— В каком смысле?

— Ну... — он замялся. — Допустим, я бы не пошел. Каким-то образом избежал призыва. Что бы ты сказала?

Таня нахмурилась:

— Ты хочешь откосить от армии? Серьезно?

Николай не знал, что ответить. Прежний он, наверное, был патриотом. Или просто смирился с неизбежным. Безропотно принял повестку, пошел на комиссию, уехал в учебку. Не задавал вопросов.

— Я просто спрашиваю гипотетически, — сказал он. — Хочу знать, что ты думаешь.

Она отвела взгляд, задумавшись.

— Честно? Я была бы только рада. Я... я так боюсь за тебя, Коля. С этой войной и всем остальным. Боюсь, что тебя отправят туда...

— В Чечню, — закончил он за нее.

— Да. И ты... не вернешься.

Он почувствовал, как у него сжалось сердце. Её страх был оправдан. Сколько парней не вернулись? Сколько матерей и девушек получили похоронки? Ему повезло — он вернулся. Хотя иногда, в самые темные моменты, он думал, что было бы милосерднее умереть там, на войне, чем нести в себе ее отзвуки десятилетиями.

— Но, — продолжила Таня, — я не хочу, чтобы ты делал что-то... незаконное. Или опасное. Или что-то, о чем будешь потом жалеть.

«Я уже сделал что-то, о чем жалел всю жизнь, — подумал Николай. — Я позволил тебе уйти».

— Не буду, — заверил он. — Я просто... думаю о возможностях.

— Есть какие-то возможности? — она приподняла бровь.

«Мелкое правонарушение. Пятнадцать суток. Пропустить отправку».

— Может быть, — уклончиво ответил он. — Посмотрим.

Таня легонько ударила его кулачком в плечо:

— Слушай, если ты что-то задумал, расскажи мне. Мы же вместе, помнишь?

Память, как ржавый нож. Да, он помнил. Помнил, как был уверен, что они вместе. Что она дождется. Что всё будет хорошо. А потом перестал писать ей, потому что писать о том, что он видел, что делал — было невозможно. А писать о чем-то другом казалось кощунством.

— Конечно, — он натянуто улыбнулся. — Если что-то придумаю, ты узнаешь первой.

Это была ложь. Ему нельзя было рассказывать ей о своем плане. Во-первых, она могла не одобрить. Во-вторых, если его поймают, её могли привлечь как соучастницу. А в-третьих... в-третьих, он не хотел, чтобы она видела его таким — отчаявшимся, готовым пойти против закона, против всего, во что верил прежний Николай.

Они провели день вместе. Бесцельно гуляли по городу, ели мороженое, смотрели на проплывающие по реке баржи. Смеялись над глупыми шутками. Целовались в переулках, как подростки. Николай наслаждался каждым мгновением, запоминал каждую деталь. Наверное, он никогда не был так счастлив — даже в первый раз.

Вечером, проводив Таню до дома и получив еще один долгий поцелуй на прощание, он вернулся в свою комнату. Сел на кровать, всё еще хранившую их запах, и стал думать.

Время поджимало. Завтра нужно было действовать. Устроить драку, нарваться на патруль, получить свои пятнадцать суток. Но с кем драться? Где? Как сделать так, чтобы это выглядело естественно?

Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Перед мысленным взором промелькнула вся его жизнь — та, что он прожил до сегодняшнего дня. Учебка в Моздоке. Переброска в Чечню. Первый бой. Первый убитый чеченский боевик. Первый погибший товарищ. Госпиталь. Возвращение. Попытки забыть. Алкоголь. Кошмары. Снова война — уже добровольцем. Снова боль, снова потери. И так по кругу, бесконечным циклом, до старости, до изнеможения. До сегодняшнего дня, когда судьба почему-то решила дать ему второй шанс.

«Не упусти его, Николай. Не проживи всё заново. Измени судьбу. Свою и тех, кто тебе дорог».

С этой мыслью он провалился в сон.