Калиса

Из бездонных, ледяных глубин озера поднимались жирные пузыри и лениво разбивались о поверхность. Запрятанная далеко за водной гладью тьма хранила в себе множество тайн и загадок, к которым обычным людям прикасаться запрещено было самой судьбой.

Калиса наступила босой ногой на кучу отсыревшего хвороста, и тот глухо хлюпнул под ее весом. Старый плюшевый заяц в ее руке беспомощно качнулся, будто в испуге. Больно ей не было. Только холод земли просочился сквозь кожу.

«Кто из живых прикоснется к этой воде иль выпьет ее, тому в тот же миг стать мертвым суждено!» – эти слова бабушкиного предостережения звучали на памяти Калисы куда чаще, чем ласковое «С добрым утром!» или «Кушай на здоровье!» над дымящимися, румяными пирогами.

Бабушка ее, что уж греха таить, была немного помешана на всяких старинных «приданиях» и мрачных сказах. Мама шептала дочери, отвозя в деревню: «Не слушай бредней старой мракобесницы!» Но Калиса слишком много времени проводила под опекой старухи, чтобы постоянно затыкать уши. Да и, если честно, ее даже завораживали все эти истории. Про утопленниц с водорослями вместо волос, про пресноводных русалок, что тянули на дно любого зеваку под полной луной. Про младенческий плач, эхом разносившийся в лесной чаще в стадии самого тонкого месяца, и про нечистые тропы, способные сбить с пути даже бывалого путника. Про все то жуткое, отчего по спине расползались ледяные мурашки, а под ночной рубахой стыла кожа.

Их деревушка тонула в объятьях этого самого странного леса. Калиса с бабушкой выходили по грибы да ягоды в любую непогоду, но строго в одно время суток – полуденное. Однажды они заплутали, и старуха едва не испустила дух от ужаса. Калисе тогда показалось, что ее старая седая голова побелела еще больше.

Когда Калиса немного подросла, они с бабушкой начали часто ссориться. На вопросы о том, почему родители забрасывали ее в эту глушь даже в ущерб школе, старуха лишь предпочитала уклончиво ворчать что-то невнятное про неблагодарность да нежелание проводить время с семьей. Но делать нечего. Ничего не попишешь. Деревня душила Калису скукой, особенно в учебные месяцы, когда улицы вымирали – все сверстники укатывали в город. Дохлый черно-белый телевизор окончательно скончался (хоть бабушка им и не пользовалась толком), компьютер не привозили за ненадобностью – интернет сюда, в богом забытый уголок страны, и не думали проводить. Детские книжки были перечитаны вдоль и поперек, бабушкины сказки и «придания» заучены наизусть. На мольбы придумать что-то новенькое старуха лишь обиженно хмыкала:

– Как жеж я те придумаю то, чего не было?

И изумлялась она с такой искренностью, что у Калисы волосы шевелились на затылке.

– Но ведь ты придумала все другие истории.

– Як жеж придумала! Было то, все то было!

На этом их разговор заканчивался. Бабушка громко прихлебывала чай, а Калиса с удрученным вздохом уходила в сени, где ей всегда обустраивали уютное местечко. Мыши по ночам иногда мешали, но ничего, к этому можно было привыкнуть.

Но в эту ночь они все-таки разбушевались не на шутку. Шорохи, писк, топот крошечных лапок – сомкнуть глаз оказалось невозможно. Нервы Калисы натянулись до предела. Сорвавшись, она отшвырнула пуховое одеяло, влетела ногами в растоптанные тапки и вырвалась из комнаты. Внутри все пылало донельзя сильно – злость, обида, бессилие. «Пубертат», – так диагностировала ее состояние матушка, оставляя дочь на попечение старухи. И не забыла предупредить, что та может вести себя «неадекватно». Вспомнив эти слова, Калиса с разъяренным шипением откинула выбившиеся из косы русые волосы.

Неадекватно? Как же! Да все вокруг были не в себе, кроме нее! И она отчетливо видела на то кучу доказательств. Родители, которым она явно была обузой. Бабка с ее маниакальной верой в несуществующее. Странные, иссыхающие жители, до смерти боявшиеся местного озера. Даже животные – и те порой вытворяли такое, что «адекватными» их назвать никак было нельзя! Чего только стоили приступы паники у рогатого скота и массовое вымирание одомашненных птиц. Лишь дикие звери чувствовали себя вольготно, с удвоенным рвением опустошая деревенские огороды. Особенно в последний год.

«Духи гневаются», – втолковывала бабка накануне вечером. При этом воспоминании Калису будто опалило изнутри. Кожа, кровь, кости – все горело нестерпимым жаром. Она вся покрылась крупным липким потом и не знала, куда себя деть. Глоток за глотком осушив стакан родниковой воды, она металась по темному дому (бабушку даже пушечным выстрелом не поднять), после чего схватила первого попавшегося под руку свидетеля детства – облезлого плюшевого зайца – и ринулась в ночь, к озеру. Ей нужно было сбросить напряжение. И вода должна была потушить этот адский пожар внутри! А заяц… Заяц мог стать и куклой для битья, и символической жертвой тем самым «разгневанным духам». Одни плюсы. Кроме кромешной тьмы, поглотившей их деревеньку, ведь на небе даже звезды не сияли в эту ночь.

И вот, в предрассветный сумрак, она уже не бежала, а брела от озера. Озябшая, смертельно бледная, с кожей, отливающей синевой. Босые ноги цепляли корни на плутающих тропах. Старый заяц бессмысленно болтался в ее закоченевшей руке. Мокрый и тяжелый, как и она сама. Тапки она потеряла где-то там, в черной глубине озера, вместе со своей жизнью. Глаза Калисы вобрали в себя беззвездную ночную тьму, а когда она открывала рот, вместо голоса из глотки сочился тонкий, детский, невольный плач. Позвать на помощь? Не могла. Найти дорогу? Не могла. Сбросить, выплюнуть из себя озерную хлябь? Больше не могла.

«Было то, все то было!» – эхом отзывались слова бабушки в меркнувшем сознании, и Калиса уже не чувствовала, как вместо слез по ее щекам хлынула ледяная пресная вода.

Урожай в том году выдался на диво богатым.