Капгра

Со склада Журналист выбрался, когда измучившееся за день солнце с великим трудом выглядывало из-за горизонта, с нетерпением дожидаясь луны-сменщицы. Грязный, весь в цементе и извести, он дождался своей очереди в самодельную душевую кабинку, сколоченную из досок прямо на улице, перекинув через стенку шланг с ледяной водой, искупался, переоделся и направился домой.

Летний дневной зной отступал, сменялся вечерней прохладой. Степенно плывущие по синему-синему небу перистые облака двигались на восток, а с севера к городу угрожающе-медленно ползли чёрные тучи. Пока они далеко. Неизвестно, доползут ли. Зато на западе ярко-алая полоска заката навевала мысли об уходящем дне, и всех днях, предшествовавших ему.

Журналист слабо улыбнулся, вспоминая, как в детстве они с семьёй ездили на озеро ловить рыбу. Салатовый «Жигули» дедушки, в котором чудом помещалась вся их семья, снасти, и всеобщий любимец Бой – немецкая овчарка деда – неподвижная гладь озера, мошкара, треск сгорающих в костре дров, ароматный запах запечённой в золе картошки, и полоска заката на горизонте, неотличимая от сегодняшней.

Светлая грусть охватила Журналиста. Невыносимо-сладкая, неподъемно-лёгкая. Хотелось снова оказаться там, в далеком прошлом, рядом с дедом, родителями, двоюродным братом и тётей, забыть действительность, как страшный сон.

Меж тем она предстала перед Журналистом в своей красе через сорок пять минут, когда он, наконец, добрался пешком до окраины города и свернул на асфальтовую дорожку, ведущую к району, в котором он проживал.

Лет тридцать назад здесь, наверное, было хорошо, чисто, красиво. В сторонке виднелась детская площадка с песочницей и качелями. Качели разворотили, в песочнице больше не было песка, деревянные ограждения отсырели и сгнили. По сторонам от дорожки валялся всевозможный мусор, от пластиковых бутылок и смятых упаковок от мороженого до использованных шприцев и презервативов. Неподалеку от застройки на раскладных стульчиках сидели две старушки с тележками, торговали семечками и сигаретами.

«Какой-то чудовищный атавизм», - подумалось Журналисту уже не в первый раз. Сейчас уличных торгашек уже не встретишь почти нигде в городе, всех разогнали. Только здесь они остались, среди доживающих свои дни, не нашедших места в новом мире людей. Таких, как Журналист. Всех их влекло сюда, на окраину города, где время остановилось в самый отчаянный, беспросветный момент в истории. Влекло потому, что больше нигде они не были нужны. Куда приткнуться потерявшимся на дороге жизни, когда вокруг успешный успех, бизнес-секреты заработка первого миллиона в пятнадцать лет, из каждого смартфона вызывающе одетые блогеры рассказывают, как прекрасно у них идут дела, продолжая при этом клянчить деньги? Нет, в этом ярком и весёлом мире, мире где у всех всё хорошо, где от натягивания улыбок кожа грозит треснуть и порваться, обнажив окровавленные костлявые скулы, где нужно стремиться добиться всего самому и кичиться этими достижениями, раздавая советы направо и налево, не осталось места для таких как Журналист. А район на отшибе города в них нуждался, потому что без них он через силу оживал, начинал меняться, а значит приближать свою неминуемую гибель. Но пока здесь жили, о конце можно было не думать. Ведь в остановившемся времени есть один несомненный плюс – отсутствие перемен, а значит и самой смерти, которая многих страшила куда сильнее, чем самый отчаянный момент в истории.

Размышляя обо всём этом, Журналист добрался до подъезда, в котором он снимал квартиру, сел на грязную лавочку и залюбовался закатом, время от времени грустно улыбаясь своим воспоминаниям. Переезд из родного города в Москву, успешная карьера там, потом кризис, проблемы, возвращение домой и стремительное бегство сюда, на отшиб, подальше от знакомых мест, без имени и документов, с одной только профессией, которая оказалась никому не нужна.

Настал черёд тёмной грусти, Журналист нахмурился и помрачнел, плохие мысли полезли в голову, захотелось приложиться к горлу бутылки – единственному обезболивающему, которое хотя бы на время помогало отвлечься от страха и страданий.

Журналист вздрогнул, освободившись из вязких сетей своих чувств. Со стороны оврага, что располагался прямо перед многоэтажкой, кто-то шёл. В лучах заходящего солнца Журналист сразу узнал Убийцу. В руках верёвках, в глазах бездна, плечи поникли, волос почти не осталось. Сухой, как августовская трава, погребённый внутрь себя, Убийца степенно шёл, понурив голову, не замечая никого вокруг.

Про него говорили всякое, но Журналист не верил слухам, а профессиональное любопытство влекло к этому человеку. Вроде бы Убийце сначала дали пожизненное, но потом на повторной комиссии признали невменяемым, перевели в Волгоградскую область, в спецлечебницу, где в числе прочих лежали каннибалы, убийцы, серийные насильники и прочие милые личности. Двадцать лет Убийца мотался по тюрьмам и психушкам, а теперь вот вернулся, но не знал, как жить на воле. Распродал всё, что имел, переехал сюда и каждое утро уходил из квартиры вниз, в овраг, прятался там от мира, а потом возвращался. Журналист гадал, зачем тот носит с собой верёвку: хочется повеситься или наоборот кого-то задушить? В любом случае, со своей тягой Убийце удавалось справляться. Пока.

С ним никто не разговаривал, но и агрессии в его адрес не проявляли. Даже здесь, на отшибе, жители подъездов здоровались друг с другом. Но не с Убийцей. Он словно бы невидимка, уже мертвый, прятался в своей могиле от мира, и всех такое положение устраивало. Всех, кроме Журналиста, который с первого дня переезда Убийцы почувствовал странную тягу к этому человеку. Вот и теперь он потерял интерес к закату и не отводил взгляд от Убийцы, неожиданно для себя самого пробормотав случайно вспомнившуюся строчку:

- Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться!

- Блок, - отозвался хриплым, скрипучим, отвыкшим от речи голосом Убийца.

Он услышал Журналиста! Услышал!

Тот кивнул в ответ, но ничего не сказал.

- Если хочешь, пойдём ко мне, - между тем предложил Убийца, произнося слова так, словно бы приводил заржавевший, почти разучившийся работать механизм в движение. – Поговорить охота.

Журналист снова кивнул, встал с лавочки и проследовал за Убийцей.

Они пешком – лифт уже больше месяца не работал – поднялись на восьмой этаж, зашли в квартиру Убийцы – однушку на тридцать квадратных метров – сразу направились на кухню, где хозяин, достав соль, переломленный пополам батон, суповую тарелку, в которой вперемешку лежали зелёный лук, редиска, помидоры и огурцы, достал из-за занавески пыльный стульчик, передал его Журналисту, сам устроился на спрятанном под столом трёхногом табурете.

- А выпить не найдётся? – спросил Журналист, рассчитывавший усыпить свою собственную боль.

- Не переношу спиртное, - проскрипел Убийца.

Журналист пожал плечами, отломил батон, посолил хлеб, закинул его в рот, откусил зелёный лук – сильно проголодался за день и даже такой скромный стол заставил слюнки течь.

- Знаешь, кто я такой? – спросил Убийца.

Журналист качнул головой в знак отрицания.

- Знаешь, что я сделал?

- Убил кого-то, - нехотя ответил Журналист, почему-то взволнованный происходящим. Словно бы он оказался здесь, на отшибе, не просто так, а ради этого человека, ради разговора с ним.

- А кого не знаешь? – Убийца пододвинул тарелку Журналисту, сам есть не собирался.

Журналист повторно качнул головой, почувствовав себя китайским болванчиком.

Убийца опустил глаза, вперил свой взгляд в грязную столешницу, слезы заволокли его взор, капелька скатилась к носу, попыталась обогнуть щетину над губой, но запуталась в мелких, торчащих в разные стороны волосинках, нанизалась на одну из них, задрожала, растеклась. Хлюпая носом и вытирая слёзы, Убийца ухватил редиску и целиком закинул её себе в рот, Журналист не стал отставать.

- Заметил, ты смотришь на меня, - снова заговорил хозяин квартиры. – Но не как остальные. Те боятся, может брезгуют, сторонятся. А ты как-то по-другому. Временами даже кажется, что по-доброму… Не представляешь, как долго… дни и ночи… годы, я хотел поговорить о случившемся с таким человеком, как ты. Рассказать. Не надеюсь, что ты поймёшь, но хотя бы выслушаешь.

Журналист кивнул, принявшись за лук и огурец. Острое и сладко-солёное – как слёзы.

- Всё случилось двадцать два года назад, в девяноста четвертом… - начал свою исповедь Убийца.