Предыстория.
Роман Карпатские Бриллианты написан в 2008 году. Издательство «Станица» издало книгу тиражом 1000 экземпляров в 2009 году.
Жанр «попаданцы» в 2009 году ещё не был столь популярен как сейчас в 2025 году.
Набор минимальных признаков романа о «попаданцах» включает в себя приключения героя в более или менее отдалённой исторической эпохе. Попаданцы ставят проблемы философского эксперимента с историей, возможности изменения или переоценки прошлого. Но чаще это связь поколений.
Для писателей попаданцев удачным был 2008-й год, так как появились сразу несколько сильных авторов жанра:
- Глеб Дойников "Варяг победитель";
- Владислав Конюшевский "Попытка возврата";
- Евгений Красницкий "Отрок. Внук сотника";
- Роман Злотников цикл "Царь Федор";
- Азат Ахмаров "В августе 79-го Back in the USSR".
Роман «Карпатские бриллианты» Николая Матвиенко не вписывается в этот ряд попаданцев по ряду причин:
- У попаданцев предметы молчат, а у Матвиенко говорит печь, крылья ангела, четки, предметы, дневники;
- славянские ценности не в чести у попаданцев читателей;
- Матвиенко Николай - малоизвестный писатель;
Шестнадцать лет прошло от даты публикации «Карпатские бриллианты». Сейчас на книгу читатели смотрят другими глазами, более искушёнными в перипетиях попаданцев.
Структурно роман «Карпатские бриллианты» разделен на отдельные рассказы, которые можно читать как самостоятельные литературные произведения малой формы: рассказ, новелла, сказка.
Чтоб не утомлять читателя молитвами они выделены курсивом уменьшенным кеглем, их можно пропустить, либо читать по диагонали бегло.
Николай Матвиенко Карпатские бриллианты.
Русские культурные ценности являются главной темой в первой книге Николая Матвиенко — «Новый Русский Стиль», в которой автор анализирует и обобщает тенденции дизайнерских новаций современной России.
Вторая книга — «Карпатские бриллианты» — посвящена истории и культуре славянской диаспоры в Карпатском и Дунайском ареале. Любовный треугольник — классическая схема романа, написанного современным языком, с использованием славянского сленга: украинского, польского, словенского, сербского.
Автор будет признателен читателям за отзывы, критику и пожелания.
Печь королева.
Эта история началась в декабре, накануне Рождества, когда в старинный прикарпатский городок Борислав в Западной Украине приехал из столицы мастер печник к дедушке Андрею Ванца и бабушке Анне Марии Драган на их золотую свадьбу.
Юбиляры жили в старом кирпичном доме, в котором стояли три печки. Одна — варочная печь в кухне прихожей — отделанная зелёным кафелем, вторая — в спальне, облицованная майоликой кремовых тонов, и третья — выложенная кафелем фисташковых тонов.
«Печь королева» для обогрева гостиной. Так её назвали из-за пышного карниза с позолотой, похожего на корону.
Печь королеву почти не растапливали, так как тепла в доме хватало от первых двух печей. Кое-где глазурь на ней растрескалась и обнажилась белая глина. Появились трещины в топке, и печь нуждалась в ремонте.
Мастеру надо было успеть до приезда многочисленной родни. А ещё в доме от аномально тёплой погоды для декабря откуда-то появились полу сонные и злые шмели, и мастеру печнику ничего другого не оставалось, как срочно приступить к чистке дымохода, где, как потом выяснилось, и поселились насекомые.
Мастер начал свою работу с очистки золы. Годами скапливающаяся зола забила его до самой чугунной решётки. Печь королеву топили не дровами, а природным газом из местных скважин. А газом топят в славном городе Бориславе со времён второй мировой войны, когда местные власти подвели магистральный газ ко всем домам на центральных улицах.
Также в этих местах с восемнадцатого века добывают нефть и озокерит. Первые шахты копальни принадлежали евреям из Львова и Кракова, потом освоением буровых шахт занялись австрийские и бельгийские промышленники. Сырцом нефтью смазывали колеса телег, керосином заправляли фонари, освещающие центральные площади Львова, Кракова, Вены и Праги.
Выгребая золу из печи королевы, мастер вдруг обнаружил польский злотый чеканки прошлого века. Находка его заинтриговала, и он начал более тщательно чистить печь внутри от сажи и золы, прилежно просеивая пепел через сито.
Конструкция этой печи голландки достаточно обычная для Карпатской Руси и бывшей Австро Венгрии. Для отопления домов и усадеб в условиях мягких европейских зим в конструкцию голландки мастера Галиции закладывали небольшой топливник для одной охапки дров, зато над топливником сооружалась большая «пазуха колокол», где и аккумулируется основное тепло.
Исследуя топливник, он извлёк из золы пуговицу от мундира офицера войска австрийского времён первой мировой войны. Любопытство его возросло, и через несколько минут после того как очередная порция пепла была просеяна через сито, его коллекция пополнилась двумя стальными перьями, тремя медными гвоздями, пряжкой от детской обуви и лошадиной подковой.
Но самая удивительная находка обнаружилась за карнизом короной, когда в поисках клада он обнаружил надпись, сделанную красным карандашом: «МУЗА». А рядом, на другом изразце,— тиснение «W.A.». Историки и специалисты печного дела знают эту немецкую мануфактуру в Силезии, которая поставляла изразцы и кафельную плитку для печей и каминов во дворцы эрцгерцогини австрийской Марии Терезии, в многочисленные усадьбы князя Потоцкого, воеводы Лещинского, а также являлась поставщиком Российского императорского двора.
Ну, и кое-что от «W.A.» перепадало купцам-евреям для «гешефта» на рынках Галиции, Буковины и Угорщины.
Забравшись на чердак, печник почистил дымоход печи королевы длинным стальным тросом со щетинным ершом на конце, выгнав оттуда шмелей, и стал похож на трубочиста, пахнущего дымом.
В глазах со сверкающими, как снег белками на фоне закопчённого лица светилась лукавая искорка мастера, способного осчастливить новобрачных, если те к нему прикоснутся, снять порчу с домашней утвари, а также наделённого магическими знаниями: как оживить предметы и заставить их рассказывать удивительные истории.
С чердака мастер принёс потрепанные крылья Ангела, ошейник для козы, стеклянные чётки c двадцатью двумя гранёными бусинами, коллекцию почтовых марок, старинный музыкальный инструмент цимбалы и три толстые тетради.
Как выяснилось из заголовков тетрадей, это были дневники бабушки. Зелёный дневник назывался «Бориславская тетрадь», красный — «Львовская тетрадь», а чёрный — «Славянская тетрадь».
Мастера трубочиста облепили паутина, пух и перья, и весь вид его напоминал присутствующим старьевщика из давно забытой сказки.
Через несколько минут он, облившись колодезной водой, был уже в гостиной у праздничного стола, чистый и счастливый. Его окружили со всех сторон племянники, племянницы, золовки, зятья, невестки и просили показать находки.
Он слыл в роду большим чудаком и сказочником, весь в бабушку — что ни найдёт, все отдаст и обо всем расскажет. А ещё он писал сказки. Сейчас в его голове уже выстроился законченный сюжет, где главные герои — дедушка, бабушка, мама, папа и вся родня вместе с ним должны оживить историю этноса малороссов и всего Карпатского края c гуцулами, бойками, лемками.
Когда за столом раздалась здравица в честь юбиляров «Многая лета, многая лета», мастер уже мысленно распределил среди присутствующих их роли и теперь загадочно усмехался в свои пышные усы.
Тетради бабушки уже рассматривали внуки и дети. Никто даже не догадывался, что бабушка писала дневники. Мастера попросили рассказать о его находках. А юбиляры и не ведали, что сейчас им придётся поведать историю своей любви, ворошить давние тайны, обнажать душу.
Мастер разложил свои находки на огромном столе, где среди посуды ему оставили место, достал из кармана маленький ершик со щетиной и с таинственным видом произнёс:
– Этот ёрш волшебный. Он снимает завесу тайны и срывает замок немоты с неодушевлённых предметов. Каждая щетинка на кончике ерша обладает волшебной силой — заставляет оживать мёртвые вещи и рассказывать удивительные истории. Итак, с чего начнём?
– Крылья Ангела. Крылья Ангела! — закричали дети.
– Чётки стеклянные! — просили другие.
– Дневники бабушки. Дневники! — скандировало левое крыло аудитории.
– Нет. Давай про шмелей, много ли они там стропил испортили на крыше?— попросил дед Ванца.
– Давайте начнём со старших. Что они выберут — с того и начнём.
Мария (Анна по крещению, но родные называли её вторым, мирским именем) и Андрей пошептались и вынесли свой вердикт:
– Печь-королева пусть начнет.
Печь-королева сияла после ремонта и чистки. Латунные дверцы блестели, как новогодние игрушки, кафель сверкал, как будто его только что распаковали и уложили ровными рядами.
Мастер прикоснулся своим волшебным ёршиком к латунной дверце...
Все замерли в ожидании. Дети теснее прижались к своим родителям. Латунная дверца заискрилась, напряглась, защёлка соскочила со своего зажима, печка вся как-то встряхнулась, зарделась и завыла.
– У-у-у,— донеслось из поддувальной дверцы.
– Предупреждаю, участие должны принять все здесь сидящие,— сказал мастер. — Пусть каждый приготовит свою историю. Итак, кто начнёт первым? Есть желающие?
Говор за столом стих. Все смотрели друг на друга. Никто не хотел начинать.
– Ну, ты и начинай, покажи пример,— предложили мастеру Мария и Андрей.
– Хорошо. Но я буду рассказывать от имени печи, как будто это она поведает нам о своей судьбе. А затем ваш черёд. Всем интересно будет услышать о вашей любви, первом свидании и помолвке. И ещё — раскрыть тайну дневников.
Мастер сделал паузу и погладил глянцевые бока печи-королевы.
– Ну, давай, родимая, не подведи меня,— шепнул мастер печи-королеве.— Да чтобы мы не заснули от скуки, чтобы история была с картинками, как в сказке о Золушке, где фея появляется из очага.
Печь еще раз ухнула, завыла, а потом перешла на шепот. И мастер продолжил свой рассказ, от имени печи:
– Спасибо тебе, мастер. Почистил ты мои старческие кости от души, теперь тяга великолепная.
– Тише. Тыхенько. Это не я говорю, это печь говорит,— подмигнул
мастер маленьким племянникам и внучкам, которые прижались к своим родителям.
— Т-с-с. Тише.
– Возьми цимбалы, мастер, да поставь их у окна, рядом с трюмо. Стеклянные чётки и огарок свечи положи на столик перед трюмо. Так. Затем разведи огонь в моей топке, приглуши свет, зажги огарочек свечи и прикрой створки трюмо, чтобы блики и тени от огня прыгали на потолке и на стенах. Вот вам и будут картинки. Я расскажу вам удивительную рождественскую историю о помолвке Андрея Ванцы и Марии Драган.
Но этой помолвке предшествовали драматические события. Она могла и не состояться. Препятствия неодолимой силы стояли между Андреем и Марией. История эта произошла именно здесь, но начну я издалека.
Картина «Семейство у печи королевы».
История печи королевы
– Сама я родом из Силезского городка Ландек. С незапамятных времён мастера печники из Лотарингии, Богемии и даже Галиции брали в урочище Ландека белую глину для изготовления кафеля, а купцы вывозили из печной мануфактуры литой кафель для отделки печей и каминов в царских покоях и графских усадьбах.
И стою я здесь вот уже скоро два века, а до этого целый век обогревала покои Шенборнского замка на Угорщине. Возраст у меня солидный.
– У-у-у,— завыла печь-голландка.
И все сидящие за столом вдруг перенеслись в прошлое, когда их дед Андрей Ванца был ещё холост и бабушка Мария Драган вот-вот станет его невестой. Лица стариков как будто помолодели, и они вернулись в пору влюблённости, когда были молоды, сильны и полны юношеских мечтаний и девичьих грёз. Старушка печка тоже помолодела на пятьдесят лет и продолжила задушевный разговор с холостяком Андреем.
Воспоминания о юности.
– Да,— меланхолично произнёс Андрей Ванца,— ты очень стара, и я уже немолод, а семью так и не завёл. А все она виновата,— махнул он рукой, указывая голландке на портрет молодой симпатичной барышни, висевший на противоположной от печи стене, рядом с трюмо.
— Да и потом, разве с этой работой заведёшь семью? Ангелы небесные...— развёл он руками, указывая своей собеседнице на стеллажи с грудами радиоприёмников, утюгов и проводов.
Действительно, комната, в которую он въехал два года тому назад, напоминала скорее мастерскую по ремонту сложной бытовой техники. Здесь валялись радиомаяки, мегафоны, патефоны, кофемолки, старые радиоприёмники и даже радиопеленгатор передатчик с подводной лодки.
Отслужив связистом во флоте, Андрей Ванца поступил в училище связи во Львове, на втором курсе влюбился в студентку музыкального училища красавицу арфистку и певунью Анну Марию Драган и был полон надежд на счастливую семейную жизнь. Но она разбила ему сердце, уехав в Варшаву «делать музыкальную карьеру и служить Музе». Именно так она холодно написала ему в своём первом и последнем письме из Варшавы. Все же один счастливый день она ему подарила — на горе Парашке, где у них было незабываемое свидание и длинный разговор, закончившийся спорами о католицизме и протестантстве.
– Здесь стоял круглый дубовый стол на резных ножках с львиными
лапами,— вспоминает Андрей,— вон там, под окном, был деревянный бочонок с роскошным тропическим растением, рядом стояла арфа. Ангел мой, какой у неё голос.
Книг здесь было мало, все больше церковные песенники. Зато пластинок и нотных тетрадей разложено по шкафам и по полу — видимо-невидимо. Её родители перестраивали дом несколько раз, возводя перегородки, чтобы сдавать комнаты.
Отец после второй мировой войны прожил с ними всего три года и умер от старых ран и болезней. А мама тащила на себе весь дом и трех дочерей.
Двое старших сыновей остались в Польше, после большого переселения поляков и других славян из приграничных областей Польши и Украины. Мария была самой младшей в семье и всеобщей любимицей.
Она тогда занимала именно эту комнату...
– А ты совсем не изменилась,— и холостяк погладил бок печки своими пальцами, пропахшими канифолью и дымом от паяльника.
– У-у-у,— отблагодарила его печка, дохнув тёплым воздухом из духовки.
– Я только потому и въехал в эту комнату, что здесь она сделала меня счастливым на всю жизнь.
Помню, она пела «Ах, мой милый Августин, все прошло, все». О, что за голос. Ты раньше когда-нибудь слышала что-то подобное? А как она пела «Аве Мария».
Неудивительно, что она меня бросила. Кто я такой? Мастер по ремонту. А она?
Её родня говорит, что она поёт в Варшавской опере и якобы даже получила приглашение в Парижскую оперу. Но то все слухи. Видимо, не судьба, как говорит мне матушка. Четыре года я ношу в себе любовь и тоску.
Работа с паяльником и измерительными приборами до смерти ему надоели, и единственным утешением и отрадой для души был его собственной конструкции радиопередатчик, который принимал сигналы самых слабых отдалённых радиостанций из Чили, Австралии, Новой Зеландии.
Два раза он даже пеленговал сигналы SOS с тонущих кораблей: с парома «Лампедуза» и индонезийского судна с четырьмястами пассажирами на борту.
Андрей чувствовал пульс планеты, садясь за свой пеленгатор, слушал голоса на всех языках, а его позывные были зарегистрированы не только в Национальном агентстве службы спасения, но и во Всемирном агентстве аэронавтики.
Если бы Мария действительно пела в Парижской опере, то он давно бы запеленговал её голос в многоголосице австрийских, французских и польских радиостанций.
Он уже почти наизусть выучил за время прослушивания весь репертуар классических опер.
Сегодня, накануне католического Рождества, локаторы были отключены, кроме дежурного SOS, и молодой холостяк в одиночестве выпекал яблочные пироги по рецепту Марии.
От сидячего образа жизни он слегка поправился и раздобрел, к тому же сердце пошаливало.
И, сидя вечерами у печи, он прислушивался к своему сердцебиению. Иногда он подходил к своей собеседнице голландке, гладил её тёплые глазурованные бока и приговаривал:
– Раз я тебя глажу, значит, люблю, раз люблю, значит, существую.
Голландка была ему признательна. Так доверительно и ласково с ней никто не обращался. Она платила ему своим теплом и заунывными голландскими песнями из Ландека.
Холодными декабрьскими вечерами он засиживался до утра за очередной головоломкой — разбирался с новыми радиодеталями и неведомой технологией транзисторов с миниатюрными ножками, похожими на паучков, и слушал песни печи.
Стоило только не до конца захлопнуть поддувальную дверцу, как печь начинала свой таинственный шёпот со всхлипами и завыванием.
То внезапно умолкнет и думает свою печную думу, а в другой раз тихо заводит мелодию вальса. Под этот огненный вальс Андрей чаще всего засыпал, так ни разу и не дослушав его до конца. В другие вечера и вовсе разжалобит его своими рассказами старая печь голландка, сморщенная и сгорбленная от тяжести лет, огня и одиночества.
Но в ту памятную предрождественскую ночь какая-то особенная атмосфера воцарилась в доме холостяка.
Его родная сестра Ярославна, жившая в правом крыле дома, видимо, уехала в Почаевский монастырь, а соседи слева, кстати, родня Марии Драган, уехали в Варшаву, чтобы встретить католическое Рождество на своей исторической родине, в Польше.
Андрей сегодня никого не ждал. Да и не было охотников коротать праздничную ночь с радиомастером, разговаривающим с самим с собой и с печкой.
В тихом и уютном доме стояла тишина.
Накануне прошёл тёплый ливень. Андрей заблаговременно высушил дрова, отключил газ, и теперь в топке потрескивали настоящие дрова, а не газ. На паркетном полу радостно подпрыгивали рыжие лошадки, а в духовке дышали ароматом яблочные пироги. Чувствуя своим нутром прекрасное расположение духа Андрея, голландка продолжила свой рассказ:
– Везли меня зимой на обозе через Карпатский хребет по узкому Перечинскому перевалу, вдоль речки Уж к Шенборнскому замку.
Обоз охраняли двенадцать гайдуков, состоящих на службе у Иосифа II, вассала австрийской эрцгерцогини Марии Терезии.
В обозе было много одежды, мебели, утвари.
Говорят, даже фамильные драгоценности эрцгерцогини были припрятаны. Сама Мария Терезия должна была приехать следом через пять дней.
Когда обоз миновал мост за Новицкой крепостью и вышел на узкую горную дорогу, на охрану напали опришки-разбойники во главе с их атаманом Олексой Довбушем.
Гайдуки втайне симпатизировали беглому солдату Довбушу, поменявшему сухой казённый хлеб на вольную добычу, и не оказали сопротивления.
Разбойники забрали все ценное и трёх лошадей с повозками.
Охрану взяли в плен, а простых крестьян кучеров, печников с подмастерьями отпустили вместе с двумя повозками.
– У-у-у,— снова завыла печь.— А этот хлам забирайте,— сказали они.
– Это они меня хламом обозвали?!
Но я была рада и этому, иначе свалили бы они с кручи весь кафель — ни себе, ни людям.
Добрались повозки к замку только к вечеру следующего дня. Кафель разгрузили во дворе замка, а место для меня определили в одном из залов только к апрелю.
Начали меня собирать ландекские мастера по особому рецепту: на красно белой глине, на латунном каркасе, с воздушным колоколом — лёгкими и дымоходом с двумя заслонками. Ряд за рядом довели корпус до самого верха, но там работа застопорилась. Не стыковался верх печи со шпалерным потолком.
Вызвали дворецкого, но тот побоялся принимать самостоятельное решение и списался с Веной.
Ответ получил категорический: «Чтобы голландка была, как подобает её высочеству».
Что имелось в виду — высочество печи или эрцгерцогини, никто не знал, и на голову мне надели корону карниз с позолотой.
Наступил самый ответственный момент — подключение дымоходной трубы.
Теперь стало ясно, что в замке шестьдесят две печки, по количеству труб на крыше. Мастер из Ландека очистил латунную дверцу от раствора глины, открыл задвижку, набросал в топливник сухих щепок и пошёл искать огонь. В ту пору спички и огниво даже во дворцах были в диковинку.
На кухне всегда горела варочная печь для горячей воды, оттуда и брали уголёк для разжигания других печек. А тут, как назло, варочная печь почему-то не горела.
Я вся трепетала от нетерпения. Ведь жизнь моя начинается только в пламени. А этот чудак ушёл и не возвращается. Подмастерья и челядь любуются моей королевской красотой, а я потихоньку постанываю и плачу.
«Слышите? Завыла,— сказал цыган-конюх.— Значит, тяга хорошая».
Прошла целая вечность, пока в гостиной не запахло дымом от горящего уголька. На уголёк положили сухой хворост, подмастерье дунул, рыжие языки пламени неторопливо поползли вверх, затрещали, загудели, и заполыхало пламя, заполняя всю мою утробу горячим воздухом.
Подбросили ещё щепы, и через несколько минут установилось пламя спокойное, ровное. Горячий столб воздуха равномерно поднимался по борову, ускользая по лабиринту дымохода.
Я вся потеплела, зарделась, приосанилась и начала отдавать тепло в гостиную. По традиции мастер плеснул в меня остатки недопитой паленки и уехал в столицу. А я осталась исправно служить, «как подобает её высочеству» Марии Терезии и её многочисленным гостям.
Более ста лет я прослужила в Шенборнском замке. За это время замок трижды был продан, и два раза его описывали по векселям за уплату долгов. Австро-венгерская империя распалась на мелкие королевства. Мария Терезия потеряла Силезию, Богемию и часть Баварии. Шенборнский замок на Угорщине перешёл в собственность венгерского короля Фердинанда, который продал его принцу Вюртембергскому — правителю Сербии и Черногории.
Частенько меня не топили и не чистили при воеводе Потоцком. Один из очередных моих хозяев — отпрыск князя Духновича — вот этот был прирождённый огнепоклонник и истопник. С какой любовью он возился со мной, как трепетно гладил мои глянцевые бока, приговаривая «родная», «милая». Но и я в долгу не оставалась, топила все восемнадцать зим исправно и без дыма. Один раз задымила, но оказалось, что с дымохода не сняли журавлиное гнездо, появившееся на моей королевской макушке за время путешествия хозяина в Италию.
Затем замок был продан одному польскому пану, который использовал его как загородную резиденцию для приёмов, забав и потех.
Вот когда я намаялась. Не топили меня по две зимы подряд. А как натопят авралом к его приезду, так вся глазурь потрескается от избытка жара. Тогда и появились у меня первые морщины трещины. Уж смотрели меня печники знатные, изучали, трогали да языком цокали: «Какую печь загубили. Капитальный ремонт ей нужен».
— Но что они смыслят в печном деле? Надо сначала изучить правила хорошего тона и прилично обращаться с дамой королевой, а затем уж рассуждать о поруганной королевской, огненной чести.
В результате очередного раздела Речи Посполитой Галиция и Польша отошли к России. Вот тогда-то впервые и начали меня растапливать газетами. Сколько газет я проглотила за это время: «Голос», «Очерки», «Наше Слово», «Славянские Древности», «Галиция». А газета «Славянин» посвятила моей особе целую заметку:
— «Граф Глуховский прибыл в Краков и предполагал выехать навстречу государыне императрице в Мукачево, на границу Австрии и России. Граф наместник должен был встречать государыню в замке Шенборн. Государыню сопровождал командующий войсками, расположенными в Галиции, фельдмаршал- лейтенант Биго де Сен-Кентен, прибывший заранее в замок Шенборн.
Граф и фельдмаршал подготовили покои замка и растопили печь королеву как раз вовремя. Царский поезд промёрз до косточек на суровом карпатском морозе, и императрицу отогревала печь королева».
Русская Императрица захотела и в своём Гатчинском дворце иметь такую же печь. Заказали кафель, печь построили — это я тоже узнала из газет, которые глотала по дюжине в день. Да только конфуз и расход вышли императрице от моей сестрицы голландки. Прекрасный Гатчинский дворец сгорел вместе с его несметными сокровищами от неисправности дымоходной трубы.
Разве можно доверять изготовление трубы подмастерьям и пьяницам? Началось следствие. Разыскали этого горемыку печника, описали его имущество, отправили на каторгу.
Да разве это дело — сдавать печь в работу без огнезащиты? Вот и последовала расплата за неуважительное отношение к моей сестрице.
Но некоторые из моих сородичей стали знаменитостями.
Очаг, якобы нарисованный в каморке папы Карло, на самом деле был очаг камин, но волшебный.
А ещё печь Чезаре Тассы, извещающая правоверных католиков дымом из трубы об избрании Папы Римского. Золушкин камин, из которого ей являлась фея. Камин Винни-Пуха с рождественскими чулками. Печь королевы Мышильды, откуда она выводила своё мышиное войско против Щелкунчика. А русская печка даже возила Емелюшку-дурачка по деревне, потому что он душевно относился к своей толстушке-печке.
– О, ангелы небесные, уморила ты меня своими сказками,— вздохнул холостяк.
– Погоди, родимый. Сейчас закончу. Вскоре и моя королевская жизнь закончилась. После очередного раздела Польши имущество Шенборнского замка разграбили крестьяне гуцулы, доведённые войнами, разрухой, налогами до крайней нужды. Обчистили все: сняли ворота, сорвали паркетные полы, разобрали три печи голландки. Меня повезли на рынок в Дрогобыч, а моих сестриц во Львов и Мукачево. Волостной писарь и оценщик оценил меня в десять рынских. За королеву назначили стоимость лошадиной упряжки?!
- Уж лучше бы меня в пропасть сбросили, чем такой позор терпеть. Три недели возили меня, как продажную девку, из волостной управы на рынок. Трогали меня пахнущие навозом конюхи и кухарки, смеялись над моей ценой важные господа и евреи подрядчики. Торговались и просили цену сбросить. И только на четвертую неделю купил меня еврей поляк Пензештадлер, строитель подрядчик из Борислава, для нового дома нефтяных магнатов из Варшавы. У Пензештадлера я пролежала на строительной площадке в разобранном виде с февраля по август. И только в августе начали меня собирать.
О том, что началась Первая мировая война, я узнала тоже из газет. Новые хозяева топили меня мало, холоднокровные оказались, и жгли в моей топке документы, купчие, векселя, сжигая все ценное перед наступлением фронта. Хотели замуровать клад в дымосборном колоколе, но потом передумали.
– Погоди, моя родимая,— прервал её холостяк.— Слышишь, какой-то сигнал идёт на приёмник? — Он размял ноги, прислушался к своему сердцу и вразвалку, как на качающейся палубе, пошёл к передатчику, который находился на небольшом возвышении.
По трём ступенькам он поднялся на помост, где размещалась радиорубка, и привычным жестом подкрутил ручку настройки, улавливая какие-то слабые сигналы. Но эти сигналы не были стандартными, в обычном диапазоне ультракоротких волн, а скорее напоминали тихий шелест листвы. Это было похоже на музыку звёзд или поскрипывание снега.
– Странные сигналы,— потер виски радиомастер,— но на всякий случай запишу их на магнитофонную ленту, а потом расшифрую.
Он снова опустился в кресло качалку и приготовился слушать продолжение рассказа голландки, ведь сейчас она приблизилась как раз к тому периоду своей жизни, когда в доме появилась Мария. Он сгорал от нетерпения узнать новые страницы из жизни своей возлюбленной.
– Так вот, селения Мражница, Попели и Ясеница в окрестностях Борислава заняли русские войска, а в трёх километрах за горой Парашка и на склоне горы Городище расположились войска коалиции. Линия фронта проходила по реке Тысменице. Дом нефтепромышленника, где я находилась, временно стал ставкой главнокомандующего войсками «Галиция». Шла первая мировая война.
Два раза русские оставляли город и отходили к Днестру. Но после двух месячной осады вытеснили австрийцев и без остановки прошли до самого Ужгорода.
Население Буковины, Лемковщины, Бойковщины, состоящее из православных лемков, русинов, бойков, гуралей ждало Русскую армию как свою защитницу и спасительницу.
Русские православные храмы жгли и оскверняли униаты и язычники. Всех славян, исповедующих православную веру, заточили в концлагерь Телергоф и Березин.
Главнокомандующий получил приказ скорее дойти до Талергофа и Терезина, чтоб освободить пленных из концлагерей. Две недели им хватило, чтобы добраться из Бориславского уезда до главного укрепления Стирии — Терезина. Пленных оставалось в крепости мало, но те, кто остался, были похожи на ходячие скелеты и привидения. Так писали газеты.
После окончания войны очередная моя хозяйка очень ко мне привязалась. Ее звали Миля, она была греко католичкой, но полюбила православного, застенчивого и могучего кузнеца Болеслава. Они любили друг друга так, что даже запреты родителей не могли развести их друг от друга. Часто они встречались возле моей тёплой кафельной стенки.
Болеслав стеснялся целовать свою невесту до свадьбы, а она трепала его кудрявую голову и расчёсывала деревянным гребешком его чуб.
Но вскоре его постригли в солдаты к москалям. Миля очень тосковала. Она гладила своими нежными пальцами мои глянцевые бока, а когда грусть переполняла её сердце, садилась за клавесин и пела «Ехал казак на войноньку, прощался со своей дивчиной».
Шесть лет ждала Миля Болеслава со службы, хранила в своём сундуке его письма. И не поддалась на уговоры матери выйти замуж за католика Казимежа, домовладельца и банкира.
Через две недели после возвращения Болеслава они зарегистрировали свой брак в городской управе, а в церкви или костёле не стали венчаться, не хотели разжигать вражду между единоверцами и родственниками.
Потом у них родилась Ядвига, Яся. Ох, и пахучие пелёнки были у этой Ядвиги. Но она выросла здоровой и крепкой молодицей. Миля и Болеслав состарились, купили себе другой дом, а Ядвига осталась хозяйничать в старом доме.
Но она оказалась непутёвой молодицей, скандалисткой, да ещё и неопрятной хозяйкой. Дом стал похож на корчму. Какие то попойки, сомнительные связи с контрабандистами. Граница то в двух шагах от нас.
В меня она бросала всякую гадость: старые башмаки, картофельные очистки, яичную скорлупу. Я вся была в потёках грязи и копоти. Но я ей отомстила за все унижения. Однажды ночью я напустила столько угарного газа от угля, что бедняжка задохнулась. Вот так мстят печи и камины за неуважительное отношение к себе.
– Ну и жестокая же ты,— съязвил Андрей.
– Мы платим добром и теплом только тем, кто ценит уют и наш печной труд и знает правила хорошего тона.
– Ну ладно, давай дальше.
– Дальше то рассказывать почти нечего. Наступили серые будни. Была ещё одна война, точь-в-точь как первая.
Жил здесь две недели один важный генерал со своей любовницей. Затем пришла Красная власть, дом передали в общественное пользование. Настроили всяких сараюшек, перегородок, голубятен, и поселились рабочие, нефтяники, комиссары.
Кого-то ночью увозили, в кого-то стреляли. Меня почему-то обозвали буржуйкой. Ну, какая я им буржуйка? Я благородных кровей!
Однажды забыли выключить газовый кран, так чуть весь дом на воздух не взлетел. Вон посмотри на соседней улице — пустырь. А знаешь ли ты, что там стоял трёхэтажный дом? Не помнишь? Ты тогда ещё маленький был, а я хорошо помню, какой был грандиозный взрыв.
Пока ничего особенно волнующего и нового о Марии старушка
печь не рассказала. Обычное детство, склонность к музыке, богобоязненность и необычайное упрямство. Это Ванца и так знал. Любимая иконка — святая Люция. Серьёзная размолвка с её духовником...
– Из-за чего возникла размолвка? — спросил Андрей.
– Он сказал ей во время исповеди, чтобы она больше уделяла внимания молитвам, чтению и добрым делам, а не игре на арфе. А она ответила, что Богородица не против её увлечения музыкой. Духовник запретил ей принимать причастие. Она простояла на коленях в костёле с утра до вечера и со слезами просила Богородицу явить ей свою волю. Мария не получила ответа и перестала ходить на литургию. В четырнадцать лет начала писать дневник, допоздна сидела. Дневник вела аккуратно, ноты переписывала тщательно, занималась сольфеджио и языки учила.
Внезапно у девушки поднялась температура, она слегла. Забросила свою арфу и только шептала без конца розарий Деве Марии. Затем опять начала ходить к причастию, но занятия музыкой отнимали все оставшееся время и энергию. Она, как блаженная, сидела до ночи, все придумывала самые сложные аккорды так, чтобы все десять пальцев играли. И дневник продолжала писать. Не нравилось мне все это. Знала я, что такие увлечения бесследно не проходят. Но она упорствовала: «Хочу быть первой арфисткой в городе, в крае, во всем мире!» Подумать только. В четырнадцать лет — и откуда только такие мысли в голове?
– Ты мне главное скажи,— перебил ее холостяк.— Она сожгла мои фотографии или увезла с собой в Варшаву?
– Она необычная паненка, дальше я расскажу тебе о ней в Рождество. Потерпи немного, а теперь ложись спать, вон уже светает. А я тебе сыграю огненный вальс.
— У-у-у,— завела свою пламенную мелодию печь.
– С Рождеством тебя, королева,— засыпая, шептал Андрей Ванца. Он уже не обращал внимания на тихие сигналы, доносившиеся из наушников, напоминающие то ли шум крыльев птицы, то ли звуки ветра. Ему приснился дивный сон о Рождестве Христовом. Как будто он один из мудрецов и пришёл поклониться младенцу Иисусу. Затем он стал пастухом в окрестностях Вифлеема, и ему явился рождественский Ангел, возвестивший: «Слава в вышних Богу, и на Земле мир, в человеках благоволение».
– В те давние годы я учился в училище связи,— продолжил рассказ восьми десятилетний Андрей Ванца,— и ждал, когда Мария Драган закончит учёбу, чтобы сделать ей предложение. Однажды во время концерта во Львовском театре имени Заньковецкой я увидел её на сцене: они с подругой играли на арфах. Хотел тогда же и сделать ей предложение, но она умело ушла от разговоров при помощи своей подруги. Та находилась при ней, как тень, и я не смог поговорить с Марией. Я знал, что вся родня восстанет против нашего брака. И меня могут отлучить от церкви. Это было нашей трагедией, ведь род Ванца и род Драган враждовали, как и все протестанты с католиками. И главное: я тогда ещё не знал, что Мария уже поступила в Варшавскую академию музыки. Когда мне сказали, что она учится в Варшаве, не поверил. Как угорелый, побежал к ней домой и спросил напрямик у её матери: «Где ваша дочь?» — «А что тебе надо от неё?» — «Наверное, вы против меня что-то имеете?» — «Не ищи её. Она не пара тебе. Ты сам прекрасно об этом знаешь. Раз она от тебя сбежала, значит, так тому и быть». Я бросил учёбу и вернулся в Борислав. Меня сильно мучила мысль, что Мария смеётся надо мной вместе с подружками и своей родней. Однако надо было жить дальше.
— Дедушка, а как это вы поселились в комнате, где жила ваша невеста? — спросил внук Андрей.
— Это почти сказка. Недоразумение властей. Во время переселения лемков из Польши на Западную Украину им выдавали «марку злоту» — документ о том, что в Польше они оставили дома и имущество. По этому документу в Бориславе давали аналогичное жилье, пустующее после отъезда польских семей к себе на родину в Польшу.
Василий Ванца, мой отец, был самый грамотный среди переселенцев и, осмотрев несколько домов, выбрал этот. Дом на двух хозяев и с двумя входами. Ему это не очень нравилось. Но дом был самый ухоженный и рассчитан на большую семью. Не мог же он предвидеть, что его давний враг Матвей Драган поселится во второй половине. К тому же он узнал об этом только через месяц, так как их калитки выходили на разные концы улицы, а две половины двора разделял глухой высокий забор из штакетника.
Наш молитвенный дом располагался на улице Зелёная, в низовье ручья Лошень. А католический костёл — с другой стороны ручья Лошень, поэтому с соседями мы не встречались. Но однажды через глухой забор отец услышал знакомый голос Матвея Драгана. Он побежал в городскую управу просить, чтобы ему дали другой дом. Однако в наличии остались только маленькие домики со сгнившими венцами и прохудившейся крышей. Так они остался бок о бок жить со своими недругами.
После войны жизнь была тяжёлой. Вскоре Матвей умер, потом умер и мой отец, похоронили их на одном кладбище на Гуковой Горе. Но в разных местах.
– А теперь давайте почитаем дневники бабушки. Так интересно знать, о чем писали девушки пятьдесят лет назад,— попросила внучка Надя, сидевшая возле печи.
– Бабушка, прочитайте, пожалуйста, что-нибудь из своих дневников,— поддержали остальные.
Мария Ванца, в девичестве Драган, взяла дневник, вздохнула, оглядела своё потомство. И после короткой паузы начала читать вслух.
Отъезд Марии в Варшаву
...Я долго собиралась в дорогу. Хоть дорога и короткая — всего шесть часов езды от Львова до Варшавы, но я знала, что вернусь нескоро.
«Виза, покупки в дорогу, учеба, подработка, концерты — все одновременно надо делать. И времени в Борислав съездить не будет»,— размышляла Мария. Она нанесла визит тете Насте, маминой сестре, в Почаевский монастырь — попрощалась, получила наставления и гостинец, а главное — церковный песенник с нотами издания 1890 года. Она давно выпрашивала у тёти Насти этот песенник, но всегда получала отказ, и вот наконец, сбылось. Старенькая тётя Настя сказала ей на прощанье: «Ты — христианка! Помни об этом. В большом городе соблазнов много: деньги, слава, почёт, богатство. Но душу не оскверняй. И не продавай душу за злотые. Четыре года быстро пробегут, и ты вернёшься». Ещё раз перекрестила её, и Мария долго смотрела вслед тётушке, уходящей вглубь монастырского двора.
Я откладывала до последнего дня поездку к Андрею в Борислав. Дел навалилось много. Собралась уезжать в сентябре, а оказалось, что надо пальто зимнее справить и сапоги тёплые: в Варшаве зимы холодные. К тому же, для проживания у пана Стефана, который приходился родным братом мужу тёти Насти из Почаевского монастыря, необходимо выхлопотать какие-то бумаги. И она бегала к нотариусу, стояла в очереди, делала выписки из домовой книги, брала запрос из областного архива. Так и наступил день отъезда, а Андрея она так и не успела повидать.
– Может, он уже забыл меня. А может, через четыре года забудет. Но он и не клялся любить меня до гроба,— думала Мария.— Рвется мое сердце к нему. Напишу ему письмо. Пусть приезжает в Варшаву. Там погуляем по старому городу. Ему понравится. Мария сидела у окна вагона и мечтала, как они вместе с Андреем будут гулять по Варшаве. Очнулась от возгласа на таможне.
– Визы, паспорта, багаж... – Она стряхнула дремоту и молча, протянула документы и квитанцию на багаж.
В Варшаву поезд прибыл пасмурным, дождливым сентябрьским вечером. Никто её не встречал. Она взяла извозчика с лошадью и поехала по вечернему городу к пану Стефану.
Зато у Стефана ей понравилось. Не думала, что он такой старый: ей, семнадцатилетней, казалось, что мужчины в шести десятипятилетнем возрасте уже древние, как мир. Но пан Стефан причесался, смазал волосы бриолином, приоделся и всячески ухаживал за паненкой Драган. Он очень был обязан деду Марии, который спас их семью от голода и стужи в Первую мировую войну в Талергофе. Мария быстро согрелась от его тёплых слов и от кафельной печки. Правда, топили её углем, и в уютной комнате стоял горьковато кислый запах антрацита.
Это была типичная варшавская послевоенная квартира. Швейная машинка «Зингер». Коричневый чемодан из кожзаменителя — как будто завтра в дорогу. Настольная лампа с абажуром конической формы — главное украшение письменного стола. На стенах в деревянных рамках висели фотографии всей родни в разном возрасте и разнообразной одежде: кто в гражданской, кто в военной, двое даже в сутанах. На столе патефон, в углу трофейный немецкий радиоприёмник. Тюлевые занавески на окне. Окно скоро станет её театром, но об этом она ещё не знает. Кафельная печь очень была похожа на печь королеву. Мария подошла к ней, погладила и поздоровалась. На вешалке вошедшая в моду варшавская мужская одежда: офицерское галифе из американского сукна, френч синего цвета и польская конфедератка.
Во всем мире, на всех барахолках таких конфедераток не найти, как в Варшаве. По этим конфедераткам в любом уголке мира можно было отличить поляка. Это национальное достояние, свидетельство польского патриотизма. Ещё одна гордость пана Стефана — яловые офицерские сапоги со скрипом. В доме чувствовалась женская рука. Так аккуратно развесить портьеры и гардины, так тщательно убрать пыль из всех закоулков могла только трудолюбивая хозяйка. Но Мария оставила расспросы об этом до лучших времен. Не хотела бередить душевную рану пана Стефана: его сыновья Марек и Ромек сбежали в Америку, а жена давно умерла.
На следующий день Мария пешком обошла весь старый город. В Академию музыки имени Фредерика Шопена не стала заходить: всё-таки выходной. Причастилась на вечерней службе в костёле святого Стефана. А утром уже первой была на лекции в академии, в которую поступила, выиграв конкурс музыкантов из Польши, Украины и России.
Церемония посвящения в студенты была обставлена в старых традициях европейских университетов. На них надели тёмные накидки с белыми бантами, на голову — треуголки с огромными полями и висячим позументом, вручили папки, отделанные тёмно-зелёным бархатом, с текстом студенческого гимна «Гаудеамус». И все запели. Сначала Марию разбирал смех. Но по мере осмысливания текста она поняла, что это и есть вступление в храм искусства.
Потом студентов поприветствовали представители правительства и ректор. Ну и в конце — концерт старшекурсников. Вот здесь было чему удивиться: исполняли в основном ранее ей неизвестные произведения Штрауса, Шопена, Чайковского.
На первом курсе она сочинила две песни из цикла «Лемковские напевы». Изучала итальянский и французский языки. Польский, чешский и украинский знала с детства. Вела дневник, который начала писать с четырнадцати лет. Дневник больше напоминал молитвенник, так как значительная его часть была заполнена молитвами её собственного сочинения. Она также записывала свои сновидения и фантазии. Варшавский дневник она назвала «Славянская тетрадь».
К четвёртому курсу у неё наступило нервное истощение: напряжённая учёба, занятия допоздна в библиотеке, репетиции...
– Бабушка, расскажите о вашем знакомстве, первом свидании и помолвке,— попросили внучки Оксана, Дарья, Марина и Света.
– О помолвке я расскажу позже,— ответила бабушка,— а сейчас дедушка поведает о нашем знакомстве и неудавшемся свидании.
– Хорошо, но тебе, котик, должно быть стыдно, что ты испугалась тогда козлика Гошу.
Дед Андрей Ванца начал вспоминать события пяти десятилетней давности. По лицу было видно: это доставляло ему огромное удовольствие. А всем присутствующим нравилось, что они называют друг друга ласковыми именами, как в далёкой молодости. И хоть их дочери Настя и Ольга уже слышали об их помолвке, но каждый раз родители вспоминали все новые и новые подробности, и от этого их рассказ становился ещё интереснее.
Знакомство Марии и Андрея.
Больше всего досаждали городским властям в Бориславе баптисты. Не было на них никакой управы. Стояла баптистская церковь и при польских властях, и при коммунистах. Легко перекрасившись из желто блакитного в красный цвет, бывшие бандеровцы вдруг стали активистами и друзьями советской власти — Годжики, Желемы, Бойки, Баркаловы. А баптисты как были в оппозиции, так и остались вне политических симпатий.
– Власть от Бога, отдай кесарево — кесарю, а Божье — Богу,— сказывал Рябошапка, лидер баптистов в Западной Украине при Речи Посполитой.
– Каждая власть от Бога,— говорил пресвитер Максим Бубняк при коммунистах.
– Власть меняется, а церковь остаётся всегда,— проповедовал с кафедры пресвитер Ярослав Борсук.
В городе баптистов ненавидели. Греко католики — за то, что те их учат жить по писанию. А власти не любили за их честность, упрямство и богатство.
Каждый баптист имел дом, семью, работу или гешефт. Спокойно и честно работал, копил деньги, ходил в церковь, молился и обрастал хозяйством, добром. Это то и злило местных националистов и представителей власти. Водку не пили, в махинациях не участвовали.
Поэтому и называли их «продажными иудами». Но у них была одна серьезная проблема. Прихожане, воспользовавшись насильственным переселением из Польши на Украину, потянулись в эмиграцию. Более трети прихожан церкви баптистов уехали в Америку, Канаду, Германию, Австрию. Надо было остановить этот процесс.
Церковь баптистов ни в грош не ставила указы и распоряжения местной управы и горкома партии о запрещении проведения на улицах и площадях города евангельских собраний с приглашением проповедников из России, особенно на похороны, свадьбы и праздники.
Эти события сразу превращались в собрания, на которых их церковь пополнялась новыми членами.
На похоронах дьякона церкви баптистов Терещука восемь лет назад обратился в их веру директор Бориславской музыкальной школы Никифор Акимович Беспалов. Он был уважаемым в городе музыкантом и искусствоведом. И он был первым учителем Марии Драган.
Никифор Акимович хорошо знал Андрея Ванцу как прихожанина баптистской церкви и иногда приглашал его к себе для мелких починок: керосинки, велосипеда, выключателя, телефона. Хоть Андрей и считался членом церкви баптистов, но с их методами ведения финансово хозяйственной церковной деятельности он никак не мог смириться.
Братский совет евангельских христиан баптистов постоянно проводил собрания на стадионах и в домах культуры. И вновь обращённых, ещё неопытных членов ставили на церковные должности. А их в церкви было много: благовестник, евангелист, волонтёр. Был дежурный, помощник регента, дьякон, дьяконица, секретарь кассы, начальник школы и т. д.
И Андрей всячески сопротивлялся, когда на него пытались возложить очередную должность. Он просто ходил в молитвенный дом, пел псалмы, причащался и больше ничего не желал. Так поступал и его отец Иван Васильевич Ванца.
Андрею пытались навязать должность церковного связиста, но сами признали всю нелепость и глупость такой должности. Ведь телефона не было ни у пресвитера, ни у других членов церкви. Только у Никифора Акимовича Беспалова, регента церковного хора.
Но он редко им пользовался. В своё время ему поставили аппарат как директору музыкальной школы.
В одно из посещений дома Беспаловых Андрей пил чай вместе с супругой Никифора Акимовича Марией Ивановной.
Мария Драган могла заходить к ним в дом в любое время без приглашения. Ее здесь привечали как самого дорогого гостя. Такой талантливой и трудоспособной ученицы, как Мария, у Никифора Акимовича никогда не было. Вот она и пришла без предупреждения и села пить чай.
– А вы знакомы? — спросил учитель. Мария смутилась:
– Да, знакомы. Но только так, поверхностно.
– Видела бы ты его в форме, сразу бы влюбилась,— загадочно улыбаясь в седую бороду, молвил Никифор Акимович. Он был бы очень рад, если бы эти молодые люди подружились.
Мария Драган зарделась пунцовой краской и скоро засобиралась домой.
– Так мы будем сегодня заниматься?
– Я сегодня устала немного. Может, завтра приду.
– Я тебя провожу,— вскочил Андрей, и тем самым совсем смутил Марию. Она была в него влюблена, а он даже не догадывался об этом.
Дом Никифора Акимовича стоял в излучине ручья Ропного.
Но весенний паводок превратил его в горный бурлящий поток. После паводка вся округа возле дома Никифора напоминала жителям, что здесь горы. И с горными речками спокойной жизни горожанам не будет. На берегах валялись сломанные кустарники и деревья, тряпки, пакеты и прочий мусор. Единственный шаткий, наспех сколоченный мостик, поставленный взамен старого, разрушенного стихией, был слабой связующей нитью с окружающим миром.
– Дай я тебе помогу,— сказал Андрей и прикоснулся к её руке своей горячей, как раскалённый сухой песок, мужской ладонью.
Мария пошатнулась на мостике. Ее первый раз касался красавец мужчина.
«А как же кровная вражда?» — пронеслось у неё в голове, и она отшатнулась от Андрея, потеряла равновесие и упала в воду. Здесь было неглубоко, всего ничего, ниже колен. Но парусиновые туфли намочила. Андрей помог ей выйти из воды и подвёл её к своей «Яве».
– Садись. Я тебя довезу до дома.
– Да здесь близко. Я сама дойду.
Андрей насильно усадил её на заднее сиденье мотоцикла. Мария источала запах барвинка. У него закружилась голова, но за пять минут домчал до ее дома. Здесь же они и договорились о своём первом свидании.
Встречи на мосту
– Где встретимся?
– На мосту.
Этот пароль, назначающий свидание, деловую встречу или сход цыган, сохранялся в Бориславе на протяжении трёх поколений горожан.
Старожилы рассказывали, узнав об этом от своих дедов, что первый мост в Бориславе построили в девятнадцатом веке австрийские специалисты и заложили столько бетона и арматуры, что он стоит до сих пор без капитального ремонта.
Мост в Бориславе.
Другие мосты, железные и деревянные, не простояли и полувека. Возникшие в последние десятилетия железобетонные мосты потребовали капитального ремонта через десять пятнадцать лет. Каждый мост в Бориславе облюбовали себе разные категории горожан: по сословиям и интересам. Итак, центральный мост через реку Тысменицу. Заложенный ещё во времена Австро Венгерской империи, мост находился в центре города. Здесь же были расположены центральный банк, центральный гастроном, городская баня, ресторан, кинотеатр. Место встречи городских сплетников, пенсионеров, бездельников и неисправимых пьяниц, к ним присоединились в недавнее время щеголи и щеголихи, девицы лёгкого поведения.
Мост в районе Волянка притягивал к себе городскую шпану, жаждущую приключений и потасовок. Если сын подросток попадает в «мостовую» компанию на Волянке, жди беды: либо с поломанными рёбрами придёт сын домой за полночь, либо под утро его приведёт участковый.
Мост на Косцюшко — любимое место велосипедистов. Здесь было два асфальтированных спуска, по которым с апреля по ноябрь катается на самокатах и роликах подрастающее поколение. Хотя были на этом мосту и трагедии: разбивались до смерти и детвора попадала под колеса машин. Но мост так и остался символом азарта и удали, этакой скоростной трассой «Формулы-1» местного значения.
Цыганский мост — противное место в городе. Рядом заброшенное католическое кладбище, местная помойка и табор цыган. Запахи, грязь, воронье. В один из жарких сезонов, после обильного паводка, откуда-то прилетела тьма светлячков и поселилась на кладбище рядом с цыганским мостом — отчаянные головы ходили смотреть. Детей пугали этим мостом: «Отправлю на Цыганский мост, если будешь себя плохо вести».
Мост «Касахора» - ничем не привлекателен, кроме как постоянным невезением. Это единственный в городе мост, помимо центрального, по которому могут проехать передвижная нефтеналивная станция, тягач и двадцати тонный грузовик. Более двух десятков лет этот мост без ремонта не выдерживает. Строили его заново поляки два раза, коммунисты — два раза, националисты и вовсе его закрыли. Последний паводок разрушил фундамент, а денег на ремонт в городской казне укро нацистов нет.
Седые деды с трубками и самосадом рассказывают необычные истории о Бориславских мостах. Есть в этих историях частица правды, но чаще всего небылицы. Мост в районе Мражница пользуется дурной репутацией. Там когда-то церковь стояла, но то ли сгорела она, то ли осквернили её, поэтому теперь якобы всякая нечистая сила собирается именно на этом мосту. Многие суеверные женщины оставляют на мосту или под мостом больных кур или печень кабана, завёрнутую в платок, чтобы отвести нечистую силу от своего дома. А другие и вовсе пользуются маленькими мостиками через Тысменицу, только чтобы их нога не ступала на тот мост.
Если идти по Трускавецкой дороге через Борислав, то приходится пересекать всевозможные речушки и ручьи: Крушельницу, Безымянный, Ропный, Понерлянку, Лошень, Тисменницу, Раточинку, и другие.
Такое обилие речушек, ручейков, потоков, яров, русел не может не сказаться на состоянии городской казны. Мосты приходят в негодность, дороги размывает, а ущерб городскому хозяйству укро нацистов от каждого наводнения огромный.
На состояние рек сильно повлияло последнее повальное увлечение городских зодчих — использование речного плитняка в строительстве. Из плитняка стали делать облицовку фасадов зданий, цоколей, заборы, гаражи, склепы на кладбище. А некоторые бандеровцы приспособили этот речной стройматериал для укладки его в фундамент сараев, кладовых, как дворовый настил и на другие нужды. Предприимчивые горожане наладили доставку бесплатного камня к москалям по баснословной цене — пять гривен за один квадратный метр. Разоренные берега речек обмельчали, русла углубились на два три метра в материк, обнажилась жёлтая глина.
Неудавшееся свидание
Как и полагается в Бориславе, влюблённые встречаются на центральном городском мосту.
Быстрыми шагами, обходя лужи, перепрыгивая грязь, с букетом красных тюльпанов спешил Андрей на свидание. Дождик только кончился, и выглянувшее апрельское солнце сверкало в лужах, на крышах домов и в каплях, свисавших с маленьких зелёных листочков, несмело распускавшихся навстречу теплу, весне и солнцу. Воробьи, звонко перекликаясь, грелись на солнце, подставляя ему свои мокрые перья.
Свидание было назначено на шесть, и у него оставалось ровно столько времени, чтобы остановиться на углу у водосточной трубы и смыть с ботинок грязь. На нем была лёгкая куртка с капюшоном от дождя. Лицо его сияло улыбкой, он напевал какую-то мелодию. Сейчас он увидит свою Марию, как она идёт, обходя большие лужи. Он представляет, как она несмело к нему подходит. Потом они пойдут по городу. Нет, в городе их может увидеть учитель, а она этого боялась. Тогда лучше в лес. Нет, там мокро. А вообще-то, видно будет. Главное, чтобы пришла. Его внимание привлекла женщина, идущая мимо него,— старая, сгорбленная, ему показалось, что она всхлипывает. Когда она поравнялась с ним, он увидел заплаканное морщинистое лицо, которое она то и дело вытирала кончиком чёрного платка. Женщина прошла еще несколько шагов и остановилась. Сказала что-то невнятное, поставила коричневую сумку с обтрёпанными ручками на землю, раскрыла её и, поискав в ней что-то, хотела было уже идти дальше. Но ей навстречу шла другая женщина с букетом барвинка в руках. Когда они поравнялись, старушка ещё раз отёрла лицо, всхлипнула глубоко и тяжело, поздоровалась и начала ей что-то говорить.
Марии не было. А может, она подумала, что Андрей не при дет в такой дождь? Правда, он уже кончился, но солнце снова заволокло тучами, и серые облака свисали так низко, что вершина одной из гор была окутана белой пеленой.
– «А глаза у неё чёрные, как черешня спелая в ясный июльский день, а волосы отливают синевой, как кисти винограда «изабелла» во время августовского зноя, а руки тёплые тёплые, как камни на солнце»,— размечтался Андрей.
Теперь он ясно различал каждое слово женщин.
– Бывало, встану утром коровку доить, а он уже куда то умчался: то рыбу ловить, то по грибы, а то ещё что-нибудь вздумает. А уж сильный то, какой в свои семнадцать лет. Ох, горе ты моё! С кем я теперь до старости, до смерти жить буду?
– Да не печалься,— утешала ее другая, с букетом барвинка в руках, — у тебя ведь другой сын есть.
– И не вспоминай о нем. Лучше бы его не было. Жизни с ним нет. Как запьёт — и за мать меня не считает,— она снова залилась слезами.
Андрею стало жалко эту женщину. Но чем он мог ей помочь?
Разве только прийти да убрать у неё, да дров наколоть, да ещё что-нибудь сделать. Но ведь не вернуть ей сына. Отчего же он умер? Марии все нет. Наверное, уже не придёт. И что это запах барвинка меня так будоражит? Но надежда ещё теплилась, и он ждал. А женщина все всхлипывала.
– Матушка, а сын ваш, отчего умер?
Она взглянула на него, на его цветы, на чистые туфли.
– Не умер он, а уехал.
– Так он жив?! Почему же вы плачете?
– Эх, сынок! Да я теперь одна-одинешенька. Малый уехал учиться, а старший такой пьющий, что сил нет. Чем я грешна, что Бог наказал меня на старости лет? — голова её опустилась, и она пошла прочь.
Может, пойти за ней, посмотреть, где она живёт? Может, в чем нуждается? Эх, скорее бы Мария пришла, они бы вдвоём обязательно придумали, как помочь этой старушке. И ещё она говорила, что не может отказать, если просят о помощи. Только что-то её долго нет. А тут еще дождик снова начинается. Такой мелкий, что он его сначала и не заметил. Они обязательно ей помогут.
Волосы Андрея уже так намокли, что вода струйками стекала по лицу и за шиворот. Капюшон поднять забыл. Заскочил под навес овощного ларька, чтоб переждать дождь. А вдруг она придет? Под навес спряталась и та вторая женщина с барвинком. Ее букет оказался прямо перед лицом Андрея. Он вдохнул аромат барвинка и вспомнил…
БАРВИНОК.
….Водопроводные краны производили впечатление ёлочных игрушек – сверкающие, но ревущие. Один заливался трелью соловья, другой мычал коровой, а откуда-то с кухни завывал как дымоход во время вьюги. В ванной комнате кран почему-то не закрывался – сколько его не крути. Но приходила женщина в белом халате и ловко его закрывала. В столовой почитаемым алтарём стояли стопки тарелок сложенных до самого потолка. Казалось, вот-вот они упадут. Но опять приходила женщина в белом и в её руках они наполнялись ароматной пшёнкой и манкой с маслом. Самая желанная женщина-врач приходила после пшенки. Те женщины в белом со мной не разговаривали, а эта разговаривала, гладила по голове и улыбалась. И аромат от неё был сладким сладким. Даже лучше чем мёд и цветущая яблоня в нашем саду. Я узнал - это аромат барвинка лечебной горной травы. Но тогда этот запах кружил голову. В этот раз она меня не погладила и сказала, что я плохой мальчик, потому что делаю глупости.
– Я убегу отсюда.
– Куда ты убежишь, у тебя гланды и температура?
Так я узнал, что у меня гланды.
План побега выстроился быстро. Сначала представил, что меня разыскивает милиция с собаками, потом пожарные, затем все женщины в белом толпой за мной и кричат: «Лови его, держи!». Мне стало страшно. И грустно. Хотелось на речку. К Витьке, Павлику, Светке. Ах, Светка. Это из-за нее у меня гланды.
Сначала старшие братья со мной катались с горки у Макара на колясках и самокатах. Ну, мне как самому младшему досталась рухлядь с двумя восьмёрками, без спиц и без доски на раме. Едет только прямо и дребезжит как «смаржова телега». В гомоне и визгах, суматохе и возне я вдруг остановился и увидел небо. Я и раньше его видел. Но оно вдруг опустилось и подмигнуло мне. Оно открылось и позвало в тёплые объятия. Дыхание остановилось. Смотрю на Карпаты, на облака, на небо. Подкатил комок к сердцу горячий, с глаз скатилась слеза от любви к небу. Запахло барвинком. Я рыдал от любви к небу. Подбежали старшие братья.
- Ты чего ревёшь? Ударился? Где болит?
Они не знали, что я увидел небо. Мне стало скучно с ними, и я ушёл бродить по речке в поисках черепков и фарфоровых чашек. Ручей тёплый и щекочет лодыжки. Иду вверх по речке. Вдали замечаю, идут вниз Светка, Витька и новенькая незнакомая. Все же знают, что после паводка надо идти на ручей или речку. Можно по десять раз ходить по одному месту и всегда что-то найдёшь. Притворяюсь, что их не вижу и глазам своим не верю: нашёл целёхонькую фарфоровую статуэтку солонку, раскрашенную под матрёшку. Тайком кладу за пазуху иду дальше. Осталось 20 шагов до них. Они держат в руках цветные камешки, черепки и им тоже не терпится показать свои находки. Цель одна – похвастаться. Инстинктивно делаю совсем не то, что хотел сделать. Незаметно кладу ей под ноги свою солонку-матрешку, пока она мне показывает свои черепки. Новенькая хвастается своими стеклянными отполированными осколками. Светка поворачивает глаза ко мне. Я смотрю ей в глаза и под ноги. Глаза и ноги. В светлой воде блестит солонка матрёшка. Наклоняюсь. Её локоны прямо скользят по моей щеке. Она тоже наклоняется. Наши головы соприкасаются. От нее аромат барвинка. Сердце моё выпрыгивает из груди. Руки наши одновременно соприкасаются с солонкой.
- Это я нашла.
- Я первый ее увидел.
- Нет. Она моя.
Я её толкнул, и она упала в ручей. Замочила юбочку в горошек. Солонка зажата в моей ладони.
- Ты. Ты… Хулиган. Разбойник. Все. Я с тобой больше не дружу. - В её глазах испуг и обида. Она ушла с новенькой сушить юбочку, а я в горечи и разочаровании бродил по ручью и мечтал, что она вернётся, и я ей подарю солонку матрёшку. Но она не шла. А я в ручье простудился до заката солнца. Теперь вот гланды. И я в больничной палате мечтаю о побеге. Как снова увижу Светку и подарю ей не только солонку, а целую пиалу. У нас дома такой пиалы нет. Но вот у тети Марины есть – рельефная, старинная с картинками.
Побег был намечен на прогулке. После осмотра врачей нас вывели в каштановый сад погулять. Цвели каштаны и клонили ко сну. Мы все полосатые, заметные, в тапочках. Жара и зной каштановый притупили бдительность женщин в белых халатах и сторожа, который охранял главные ворота. Было слышно, как водитель молоковоза ему крикнул.
- Дед, ты не закрывай. Я сейчас буду выезжать, только накладные заберу.
Сторож махнул рукой и ушёл в свою будку. Женщина в белом задремала на лавочке, полосатые пижамы разбрелись по цветущему саду. Я тихо вдоль забора подобрался к открытым воротам, заглянул в окошко будки – сторож дремал. Выскочил за ворота и замер. А дальше куда? Вправо, или влево? Я же здесь в первый раз. Это братья мои здесь были. И бежали. Но они не указали дорогу. Начал вспоминать. Вспомнил. Я же небо полюбил. Оно теперь мое. И Карпаты мои. Посмотрел на солнце и на Лысую гору. Они справа. А тогда были слева. Значит, домой – налево. Пошел налево. Опять развилка. Люди на меня поглядывают, пальцем показывают. Вон милиционер прошёл по другой дороге. Никто за мной не гонится, не кричит: «Держи его, лови его!». Только как то удивлённо на меня смотрят. И тут только до меня дошло, что я в полосатой пижаме и в тапочках. Мне стало стыдно за свою пижаму. Значит, не все я продумал до мелочей. Но я герой. Сбежал, как и старший брат сбежал. Я воображал, как старшие братья будут гордиться мной, а мама даст целую пачку халвы за мой поступок. Но дорога опять разделялась, как рогатка. И я пошёл не левее, а правее. Дорога была совсем незнакомая. Поднял глаза к небу. На небе кучились облака, и оно мне не помогло. Подул ветер и стало страшно. Небо от меня отвернулось, и я заплакал. Мне шёл пятый год. Плакал я не долго. Мимо проходил двоюродный брат Андрей Присташ - старше меня на семь лет, он меня отвёл домой. А дома мама сказала, что никогда не отдаст меня больше в больницу.
Светку я увидел только осенью. Ей купили ранец и она, якобы в школу пошла, но мы с ней пошли в школу через год. Только в разные школы. Она в русскую, а я - в украинскую.
Вот откуда аромат барвинка я сохранил на всю жизнь.
И стоит теперь Андрей в ожидании Марии на центральном мосту, как одинокий часовой, с тюль панами, опустившими свои головки вниз.
Мария Драган в это время торопилась на своё первое свидание с Андреем Ванца. Прыснула на себя из флакончика барвинок и, в яркой сиреневой кофточке и розовой юбочке с белой подкладкой, похожа была в свои шестнадцать лет на бабочку, порхающую под апрельским солнцем...
Сначала она пошла по привычке через двор Николая Присташ, затем вернулась обратно, решив сократить путь, пройдя через двор Ванцы. Тропинка узкая, много луж, поэтому она смотрела только под ноги, чтобы не испачкать новые парусиновые туфли. А когда подняла глаза — обомлела. Перед ней стоял козел Гоша. Эта сумасшедшая Ярославна Ванца забыла его закрыть в сарае. У него была репутация главного драчуна на улице Майской.
– Иди. Что уставился? Дай пройти.
Гоша внимательно изучал это очаровательное существо, гуляющее
по его, Гошиной, территории. Он повернул голову вправо, влево, и вдруг ему стало так весело, что он встал на задние ноги и приготовился боднуть Марию.
– Драчун. Видишь, я на свидание иду. Вот скажу твоей Ярославне.
Услышав имя хозяйки, козёл стушевался и повернул с дороги во двор. Мария постояла ещё немного, прислушалась к его шагам и повернула обратно. А Гоша уже стоял в дворике Присташ, испытующе смотрел на Марию и ухмылялся. Ждал, когда та подойдет поближе.
«Что за искушение такое?» — подумала она и, взяв в руки распятие, всегда висевшее на её шее, начала читать молитву. Но Гоша не уходил. «Наверное, мне дан знак, чтобы я не ходила на свидание с этим протестантом»,— решила она.
Первое свидание не состоялось. Но она этого так не оставит. Девушка пошла жаловаться Ярославне на её питомца.
У деревянной калитки Мария через забор разговаривала с Ярославной и не увидела неслышно подходящего сзади Андрея.
– Что он себе позволяет? Я, как привязанная, никуда выйти не могу. Он везде меня преследует. Я что ему, пугало огородное? Козёл неотёсанный.
Кровь прихлынула к щекам Андрея. «Это она меня козлом обозвала?» — мелькнула мысль. Ему хотелось подойти к Марии и отхлестать её по губам за такое оскорбление. Он развернулся и побежал к реке. Мария услышала топот и, оглянувшись, заметила удаляющегося Андрея. «Неужели его Гошка так испугал? Но ведь он же в загородке. А куда это он бежит? Как будто на пожар. Матерь божья! Да ведь он от меня убегает!» — она перекрестилась и побежала за ним.
– Андрей! Андрей! Погоди! Да вернись же ты!
У реки остановилась, поняла: не догнать ей Андрея. «Что же я наделала языком своим болтливым? Теперь он никогда ко мне не подойдёт. Милый Андрей! Как я теперь тебе откроюсь?» Мария вернулась домой, взяла арфу и, перебирая струны, начала напевать новую мелодию, льющуюся прямо из сердца. Мелодия любви и рыдание арфы слились в лирическую рапсодию ля минор:
Тих и красив был тот вечер,
Сумрачно было кругом,
Нежно природа прощалась
С этой вечерней зарей.
Там, высоко над обрывом,
Кто-то на арфе играл,
Кто-то, клонясь на колени,
Душу свою изливал.
Лились, чарующи звуки,
Вышла на небе луна,
Девушка в лунном сиянье
Там, над обрывом, видна.
Вдруг оборвались все струны,
Стихло все сразу кругом,
Слышны лишь были рыданья
В сумрачном мраке ночном.
Боже, о Боже! Прости мне!
Грешной прости мне грехи,
Слезы мои раскаяния
Сам Ты с очей мне отри...
Козлик Гоша.
В первый раз так сильно было уязвлено самолюбие Андрея Ванца. Не ожидал он такой обиды от Драган. Вражда к роду Драган усиливалась с каждой секундой. Теперь он начал вспоминать рассказы отца о высокомерии Драган, пересуды родни об их жестокости. Недаром Драган в переводе означает дракон. Вспомнил, что она руку одернула, когда помогал ей из речки на мостик выйти, её холодный колючий взгляд при прощании.
– Никогда! Слышишь?! Никогда не протяну тебе руки. И даже не посмотрю в твою сторону,— и оглянулся. Не слышит ли его кто-нибудь? Нет. У реки он один.— А чего это она с нашей Яросей болтает? Да еще на меня скверну наговаривает. Пойду скажу, чтобы ноги этой Драконихи на нашем подворье не было!
– Андрей! На тебе лица нет! У тебя жар? — Ярославна дотронулась рукой до его лба.
– Рося! Ты зачем с ней разговариваешь? Стоишь рядом? Она язычница. И весь драганский род такой. Как ты можешь? Ты посмотри, какие у неё тёмные колючие глаза...
Ярославна побледнела, руки безвольно опустились вдоль исхудалого тела. Глаза закатились, губы и щеки задергались. Андрей знал, что это приступ. Он подхватил ее и усадил на пень у сарая. Ярославна начала пророчествовать:
– Вижу. Вижу. Идёте вы вдвоём над обрывом, по краю пропасти. Идете вы, взявшись за руки. Внизу ад, но Вельзевул не может вас достать. Вы высоко. Над радугой парите вы, как ангелы. Она впереди, а ты за ней. О! И ещё идут. Один, два, три, сколько же их? Семь. Семь деток идут за вами. Ох, горе вам, горе. Страдания и слезы вас ждут. Разлука, искушение и наказание. Ты и Мария...— Ярославна притихла, закрыла глаза.
– Я и Мария?! Какая Мария? — переспросил Андрей.
– Ты и она,— уже отдышавшись, спокойно сказала Ярославна,— та девушка, которая недавно здесь со мной разговаривала. Черноокая, статная, волосы как смоль, певунья, арфистка.
– Да она же меня козлом назвала.
– Гоша, Гоша! Иди сюда! — Гоша услышал зов хозяйки и стал в бойцовскую позу на задние ноги.— Это она на него жаловалась.
- Ох, и глупенький ты. Любит она тебя. Любит. Я видела вас над обрывом. И ваши дети, и внуки были с вами.
Андрей не всегда верил пророчествам своей сестры Ярославны. Но сейчас ему очень хотелось надеяться, что слова Ярославны сбудутся. К Ярославне ходили за советом и католики, и протестанты, и даже язычники.
Седовласый Андрей осмотрел своё потомство, затихшее возле печи королевы.
– А сейчас я расскажу вам, как Мария, сама того не зная, спасла меня от смерти. В то давнее время я попал в аварию на своём мотоцикле, лежал долго в больнице. В бреду воспоминания детства мешались с чудными видениями...
Андрей в туннеле
Андрей шёл последним в длинной колонне сверстников, как самый младший. Впереди всех Наум, за ним Земба старший, Бойко, Чех, Мадьяр, девятиклассники. Затем восьмиклассники Земба младший, Гураль, Никель и Макар из второго класса интерната. Замыкал колонну Андрей Ванца, шести лет от роду. Туннель манил к себе таинственными приключениями и будоражил воображение мальчишек. Они спорили до хрипоты и до драки, что если идти полдня по туннелю, то можно перейти польскую границу. А там уже гуляй, детвора... И вкусные кисели, и волшебные самописки, которые не надо в чернильницу макать: они сами пишут. Только вот запахи фекалий не давали возможности идти вглубь очень далеко.
Дальше всех доходил Наум с факелом в руке. Он дошел до первого поворота с люком наверху и поднялся к нему по ржавым ступенькам, но не смог поднять крышку. Он уверял, что люк расположен у воинской части. Это ещё больше распаляло воображение мальчишек. Фонарика ни у кого не было. Это же целое состояние — фонарик. Лампочка от фонарика была у Зембы старшего, и он хотел приладить её к квадратной батарейке.
Но ничего не получилось.
Было время выгона скотины. Коровы паслись вдоль высокого забора «Техснаба», а компания пастухов обсуждала, кто пойдёт за соляркой, спичками, тряпкой, палкой и кто будет сторожить коллективное стадо.
– Так ты, Ванца, остаешься коров пасти,— скомандовал Наум.
– И козла с козами,— язвительно передразнивая Ярославну, кривлялся Земба старший.
– И я с вами...
Он шёл бесконечно долго... Терял сознание, и опять летел по спирали в туннель... Ноги стали стопудовыми и не двигались. Он задыхался от зловония и снова летел в бездонный туннель...
Мальчишеская компания углубилась в туннель местной Бориславской канализации со стороны «Техснаба» на целый километр. В голове витали радужные картинки, как их будут встречать поляки с цветами и музыкой — героев, преодолевших границу. Наум шёл впереди как вожак стаи и нёс над головой зажжённый факел.
«Вот вырасту, и у меня будет такой факел. И я вас всех поведу к польской границе»,— подумал Ванца.
Они прошли уже второй поворот и третий люк. Так далеко ещё никто не заходил. Пламя факела постепенно угасало. Надо было подлить солярки. Солярка была у Никеля. Пока по цепочке передавали флакончик, факел погас.
В кромешной тьме услышали голос Андрея:
– Я боюсь, хочу к маме.
– Так этот пастух коз за нами увязался! Он должен был коз пасти.
– И козла...
Больше он ничего не помнит. Наум чиркнул спичкой — раздался взрыв газа. Наум оказался в эпицентре взрыва и пострадал больше всех: обгорели лицо, руки, волосы, шея, грудь. У Зембы старшего — лицо и руки. У Бойко и Чеха — только щеки. Остальные были оглушены взрывом и попадали лицом в пахучую жидкость, что спасло их от ожогов.
Теперь Ванца должен всех вывести. Туннель ведь узкий и низкий, Ванца шёл в полный рост, а остальные — согнувшись. Наум чуть ли не на четвереньках полз... Он шёл целую вечность в кромешной тьме...
«Явлю ему спасение Своё...
На льва и василиска наступишь ногою своею, и не приключится тебе зла...
Избавлю его и явлю ему спасение Своё...»
Туннель спиралью уводил его в преисподнюю. Он летел с огромной скоростью и проваливался в бездну...
– Ну, чего ты там? Ой, болит, ой, печёт...— стонали старшие.
А самый младший — Андрей Ванца — выводил их из темноты туннеля, охваченный ужасом, его ноги вязли в жиже и отказывались идти. Кажется, они заблудились. Было два ответвления, а тут откуда-то ещё и третье появилось.
– Ну что ты, Ванца? Иди.
– Куда идти? Здесь направо, налево и прямо. Куда?
– Иди прямо.
– А если это опять в газовую камеру?
– Нет. Иди прямо...
...Вот она поёт и играет на арфе. Милая черноокая арфистка Мария Драган. Котик мой, Анна Мария. Это она идёт впереди и ведёт Андрея за руку... Нет, её не видно. Голосом арфы и своим пением она показывает дорогу из туннеля тьмы и ужаса. Иди, Ванца, не останавливайся. Скоро ты увидишь свет. И там Мария, котик мой. Еще немного. Иди, Ванца, иди. Он не видит её, только слышит, как она поёт Ave Maria. Вдруг блеснул впереди свет, и свежий ветерок дунул в лицо. Вот он, свет. И мы спасены...
– Он опять бредит. Не приходит в сознание третьи сутки, и только повторяет: «Анна Мария, котик мой, ты меня спасла».
- Кто она ему? Вы ее знаете? — спросил врач у пресвитера Владимира Борсука.
– Отца у него нет, умер после войны. Мать старенькая, один брат живёт в Польше, в Раздолье, сестра Сара с детьми приходила сюда, сумасшедшей Ярославне мы ничего не сказали. У неё своё горе. В паводок у неё утонуло двое детей — Петрик и Яринка. А сестра Анна Борык с мужем Стефаном приходят каждый день к нему. Он ведь самый младший в их роду. А Анна Мария? Это, похоже, его возлюбленная. Но она в Варшаве учится.
– А как бы ей сообщить?
– Она католичка, а он член нашей баптистской церкви. Вряд ли они встречались. По крайней мере, вместе их никто не видел. Он учился во Львовском техникуме связи. Постой, постой. Вот они где могли видеться. Во Львове. Она заканчивала Львовское музучилище. Там их никто не знает, город большой.
– Может, сообщить ей? — настаивал врач.
– Скорее всего, у неё нет интереса к его скромной особе. Она из знатного рода Драган, большое приданное за ней числится, заняла первое место на конкурсе вокалисток в Киеве: пела Ave Maria на итальянском языке и покорила конкурсную комиссию своим ангельским голосом и игрой на арфе. Ей дали гранд на бесплатную учёбу: в Варшаве или в Киеве. Она выбрала Варшаву. Об этом конкурсе все газеты писали.
– Да, я читал. Так вы напишете ей? Речь идёт о его жизни.
– Да, напишу. Но ее адреса я не знаю. Я знаю ее духовника — Богдана Мицкевича. Он разыщет её. Будьте спокойны. Она скоро приедет. А как Андрей? Он поправится?
– Вашими молитвами. Нога и рука заживут. А вот голова... Это очень опасно. Могут быть последствия. А как все случилось?, — спросил врач.
– Он только поменял свою старую «Яву» на новый мотоцикл «Панония». И еще не успел к нему привыкнуть. Он же ездит по горам по вызовам: где радиолиния оборвётся, где приёмник починить, телефон. Мартовское солнце снег растопило, а утром то ещё заморозки. На Мражнице на повороте и крутануло его на льду. Какой мастер был...
– Почему — был? — перебил пресвитера врач.— Он и есть отличный мастер. У нас на корпусе хирургии он поставил мачту с антенной и наладил радиосвязь с Дрогобычем и станцией «Скорой помощи». Не то, что раньше. Пока телефонистка причешется, с подругами поболтает... А так — прямая связь...
....Андрей выбрался из туннеля, осмотрел свои руки, поглядел на несчастных старшеклассников. Больше всех пострадал Наум. Ну и достанется ему от мамаши. И остальным достанется. Проходящие по тропинке вдоль реки Тисменница прохожие, когда услышали взрыв, испугались. Но, увидев бесхозное стадо коров, сразу обо всем догадались.
Вскоре приехала повозка от деда Макара и доставила раненых и обгоревших детей до станции «Скорой помощи».
Он выбрался из туннеля и открыл глаза...
– Что со мной?
– Не волнуйся. Ты попал в аварию, но жить будешь.
– А что с моим лицом? Дайте мне зеркало...
Он посмотрел на себя и разволновался: почти все лицо и голова забинтованы. Опять потерял сознание, но ненадолго. Молодой и крепкий организм боролся за выживание. Раны рубцевались, бинтов на голове становилось все меньше. Вскоре он уже разглядывал себя в зеркале: чуб чёрный, чёрные брови и усы, очень густая щетина на бороде. После болезни первый раз побрился — и посвежевшее лицо подняло ему настроение.
– Ванца, когда ты собрал свой первый приёмник? — спросил его сосед по палате, седовласый старик с переломанной ключицей.
– У нас в «Техснабе» свалка была. Однажды туда привезли с местного телеграфа и из воинской части целый грузовик сломанных радиоточек, проводов, динамиков. Мне было девять лет. Не знаю, как я перетащил всю эту кучу домой. По-моему, кто-то помог. Вот я и сидел с этими проводами, скручивал их. Синий к синему, красный к красному, чёрный к чёрному. Радиолампы подбирал по количеству ножек. Три дня мучился. И на четвёртый день радио заработало. Правда, только две станции можно было услышать: из Москвы и Варшавы. Вся родня сбежалась, и даже соседи. Не верили, что я это сам собрал. Но мама сказала:
– Он ещё не такое сделает, дайте ему только волю. Только громкость не регулировалась, и приёмник орал на всю улицу. Чаще мы слушали Варшаву, а не Москву. Польский язык роднее и ближе. Да и католические литургии по воскресеньям все охотнее слушали, чем рапорты московских болтунов про план сбора кукурузы. На нашей Чумацкой улице и соседней — Майской — приёмники были только у пана Пеляка — католика, Фифмана — еврея, Левчака — православного, Присташа — пятидесятника и Петра Конарского — коммуниста. По воскресеньям все они выставляли свои приёмники на подоконники, включали их на полную громкость, и окрестные сады и огороды были залиты католической мессой, еврейским речитативом, коммунистическим «интернационалом», православными службами и протестантскими гимнами. Длилось это, как по расписанию, с десяти утра до часа дня, начиная с апреля по июнь, когда огороды уже были посажены и ухожены. Больше всех свирепствовал Конарский. У него же партбилет. Это как индульгенция на вседозволенность. Он как-то даже вызвал наряд милиции, чтобы запретить другим слушать приёмники на любимой волне.
– К нам в деревню Крапивник на Сходнице перед войной первый раз привезли радио. Ну, такая огромная штука, как кадка для огурцов. И привинтили на телеграфный столб возле сельмага. Знаешь? — отозвался старик.
– Знаю. Громкоговоритель акустический называется. Ну и что?
– А то... Когда его вешали, не посмотрели, что он предназначен для агитации на фронте и громкость у него не регулируется. Он так заорал, что даже куры и коровы взбесились и люди оглохли. За пять километров было слышно. Все зверье из леса разбежалось. А телевизор, пан Ванца, чинили?
– Нет. У нас в армии были только осциллографы.
– А в Бориславе есть у кого-нибудь телевизор?
– Да. У главного кэгэбешника Баркалова и у Бойко — главного бандеровца.
– А кто их чинит?
– Никто. Они их не смотрят. Во Львове ещё не поставили антенну.
– А когда поставят?
– Говорят, к лету.
– А что там, люди ходят в телевизоре?
– Да. Завтра расскажу,— Андрей махнул рукой на деда и задремал.
Выздоровление шло семи мильными шагами, но все же вечера в больнице длинные, и как-то дед опять к нему пристал, чтобы рассказал о телевизоре. И Андрей никак не мог ему объяснить, как в телевизоре ходят люди. Наконец он вспомнил случай из своей службы в роте связи и, улучив момент, рассказал деду о привидениях. И ещё о радиотелеметрических волнах и сигналах, принимаемых через приёмник посредством антенны.
Рассказ Андрея о привидениях
В те времена, о которых пойдёт речь, я служил в качестве сержанта роты в полку связи. С тех пор прошло больше трёх лет, и я уже не помню мелких подробностей, но случай, однажды произошедший с одним из моих солдат, часто заставляет меня задуматься о вечно волнующих людей вопросах: что такое душа и что такое покаяние. Наш полк стоял у самой венгерской границы, в резерве. Однажды на двухсот километровом марше, который совершал один из батальонов нашего полка, в дороге сломались три машины: передвижная ремонтная мастерская и два бронетранспортёра.
Командир колонны оставил меня за старшего для обеспечения радиосвязи, пока не приедет тягач или ремонтная машина с запчастями. Нас было пятеро: три водителя, связист и я. Помню, мы расположились на опушке леса, я отдал распоряжение: сделать в первую очередь жилье и найти воду. Мы разошлись в разные стороны.
Я прошёл через кустарник и очутился в небольшом овраге, склон которого напоминал чем-то мой родной лес, в котором я знал каждую тропинку, каждое деревце. Вскарабкался по крутому склону, а затем еще спустился с пригорка вниз, на поле, где колосился ячмень. Солнце уже перешло зенит, и в душном воздухе сильно ощущался запах колосьев.
Осмотревшись по сторонам в поисках живительной влаги, я уныло поплёлся к машинам.
Когда я вернулся, то увидел, что ребята уже разделись до пояса, моются водой из ведра. Оказалось, что лес этот неглубок и за ним протекает ручей, а чуть дальше и деревня какая-то начинается.
До меня лишь теперь донесся лай собак. Двое солдат по моему указанию отправились в деревню. Один из первой роты, другой из моей роты — Заур Харбиев, азербайджанец. Часов в одиннадцать они вернулись, неся фрукты и овощи.
– Народ здесь гостеприимный,— сказал Заур, выкладывая свои припасы на плащ-палатку.— Расспрашивают обо всем и до разговора охочие.
– А тот, у которого мы яблоки брали,— подхватил другой,— не отпустил, пока не упросил зайти в дом. Говорит, в их краях солдаты — это редкость, разве кто из односельчан демобилизуется. Дед приглашал заходить ещё. Говорил, что завтра придёт сюда коров пасти.
Мы полакомились фруктами и улеглись в палатке на брезент, под которым были хвойные ветки, издающие сладковато кислый запах, наполнивший все пространство. Ничто так благотворно не влияет на организм и не снимает усталость, как отдых под открытым небом, да ещё на хвойной подстилке. И ничто так не располагает к задушевной беседе, как стрекотание кузнечиков и приветливое подмигивание звёзд, виднеющихся через отверстие брезентовой палатки.
Солдаты почему-то вдруг заговорили о привидениях, ведьмах, русалках и домовых и о многом другом, что так завораживает воображение каждого человека. Особенно в этих рассказах преуспел Серёжка из Умани. Он так умело рассказывал и с такой точностью передавал свои сельские воспоминания о том, как жил у деда, что нереальное в его устах становилось реальным. И более того, каждому из нас уже мерещилось то свиное рыло, то чьи-то большие глаза, то какой-то шорох подозрительный.
– А чихать я на все это хотел,— сказал уралец Володька.— Это все выдумки и человеческое воображение,— он начал подтрунивать над Серёжкой, а потом и над всеми нами за то, что мы тому так быстро поверили.
– Слушай, Володька, — наступал на него Серёжка.— А если бы перед тобой вдруг предстало привидение, что бы ты делал?
– Я бы... предложил ему исчезнуть, а если бы оно не послушалось, тогда я бы...— он хотел продолжить, но Сережа его перебил:
– Тише! Слышите?
Все затаили дыхание. Где-то был слышен плач ребёнка. Звук, сначала отдалённый и глухой, приближался и производил впечатление отчаянного стона умирающего или сильно страдающего ребёнка. Я отчётливо ощущал биение своего пульса на виске. Ничего подобного я в своей жизни не слышал. Потом вдруг стало тихо. А беззаботные кузнечики стрекотали в своё удовольствие на разные лады во всех концах леса и даже у самой палатки.
После минуты молчания отозвался Володька:
– Что притихли? Филина испугались?
– Разве филин так плачет? — спросил Сергей.
– У нас на Урале иногда такой плач подымут, что, услышав первый раз ночью в лесу, с ума сойти можно.
– Да ведь это настоящий плач,— не сдавался Сергей.
– Что-то не похоже на птичий голос,— отозвался связист Закацюра.
Володька снова стал подтрунивать над нашей боязливостью и начал доказывать, что часто у человека бывают зрительные и слуховые галлюцинации. Тут крик раздался у самой палатки и заставил его замолчать. От неожиданности я вздрогнул и прислушался.
Сомнений не было: это не птичий крик. В продолжение пяти минут мы слушали страшный пронзительный плач. Потом Володька вышел и что-то кинул, мы услышали шум крыльев, а чуть позже где-то очень далеко снова раздался плач. Мы ещё немного поговорили о птицах, об их нравах и, наконец, под этот жуткий плач заснули, распределив на ночь дежурство у машин.
На следующее утро, едва мы успели позавтракать, пришёл тот старик, к которому заходили ребята. Он присел у нашей палатки, и кто-то из ребят спросил его о ночном филине.
– Это еще пустяки,— сказал дед.— Как-то ко мне приехал зять из города. У меня пасека стоит у леса. Вот мы вечером пошли туда, я возился с ульями, а он ушёл в лес. Солнце зашло, и сумерки медленно опускались на лес. Слышу, птица заплакала. Для меня голос этот привычный, и я не подумал, что мой Витька может так напугаться. Зову его — не отвечает. Крикнул громче. Тихо. Зашёл в лес, кричу, ищу его. Слышу треск сучьев: выходит, глаза огромные, волосы дыбом, подбородок трясётся. «Ба... батя.
Там… ди... дитя режут!» И смех, и грех. Два дня разговаривать не мог спокойно.
– Дед, а вы видели привидения? — непринуждённо спросил Сергей.
– Видел, но уже давно. Сейчас их все меньше становится. Было это в то время, когда я нанялся на постройку панской усадьбы. После работы любил ходить к речке. Помню, месяц был тоненький, как серп. Я уже собрался было домой, гляжу: из ивы, у самой речки, поднимается что-то бело зелёное. Пригляделся: волосы длинные, так что ни глаз, ни рта не видно. У меня коленки задрожали, и стал я все молитвы подряд читать, какие только знал, а оно смотрит на меня и плачет, и хохочет. Не знаю, откуда взялась прыть, так бежал, что не помню, как дома оказался.
– Какое же это привидение? — возразил Володька.— Это туман поднимался с реки, вот вам и привиделось.
– А хохот откуда? — спросил дед.
– Да утка пролетела над самым ухом, а вам хохот послышался.
– Ты, парень, мне зубы не заговаривай,— сказал старец, опершись на посох,— ты, верно, ни в Бога не веруешь, ни в того, рогатого? Так?
– А чего в них верить? Я их видел?
– Значит, молод еще. Поживешь — увидишь. Только смотри не оплошай. Хоть одну молитву знаешь? Нечистая даже крестного знамения боится.
– Буду я их бояться! — не унимался Володька.— Пусть они меня боятся.
– Эх, малый, мало каши ещё съел. Не будь таким героем, видали мы таких смельчаков. Впрочем, я хочу убедиться, какой ты смелый. Давай на спор?
– Какой спор?
– Поспорим, что ты сегодня ночью пойдёшь в нашу сельскую церковь. Только не в ту, где службы правят, есть ещё другая, в конце села.
– А почему бы не пойти? — самоуверенно ответил Володька.
– Только ты выслушай меня до конца. В этой церкви постоянно кто-то плачет и поёт. Как только наступает полночь, такие ужасы там творятся, что все обходят церковь десятой дорогой.
– Подумаешь,— перебил его Володька,— филины там гнездятся, вот и ревут.
Старик, не слушая его, продолжал говорить.
– Лет пятьдесят тому назад там повесилась дочь священника. По-моему, его фамилия Фецко была. Он хотел выдать ее замуж за какого-то отставного вдовца-генерала, а она любила молодого парня. Но отец настоял на своём, справили свадьбу. Дом священника был рядом с церковью, он и сейчас там полу разрушенный стоит. В первую же ночь после свадьбы она и повесилась в церкви. Мать её не вынесла такого горя и через недели две умерла. Священник после этого сошёл с ума. С того времени и начались эти кошмары. Думали, что филины. Так нет, окна, двери забиты, дырок нет. Нельзя никак птице туда залететь. Уже заупокойные службы совершали, а она как пела, так и поёт, как плакала, так и плачет.
Все слушали рассказ деда, открыв рты. И, конечно, всех заинтриговали спор и Володькина смелость и скептицизм.
– Ну что, скептик,— наступал Сергей,— пойдёшь туда?
– Спрашиваешь? Почему бы и нет?
– Да он и до церкви не дойдёт, в обморок упадёт,— отозвался связист.— Я от одного рассказа деда чуть не умер. А тут — в самый ад идти. Фу ты, страсти какие. Не ходи, Володька, послушай меня.
Я, чувствуя ответственность за своих подчинённых, начал отговаривать всех от бессмысленной затеи. Но они и слушать не хотели. А Володька в упрямстве своём желал доказать, что все это выдумки.
Вскоре после того, как дед угнал коров, мы занялись благоустройством нашего жилища. Накосили травы, веток наломали и застлали пол зелёным ковром. Потом пошли мыть машины. Я думал, что к вечеру ребята забудут о споре, откровенно говоря, опасался я за этого Володьку. Не дай Бог, что случится, с меня спрашивать будут. Хотя самому тоже было интересно: кто же там поёт. Не похоже, чтобы дед врал. Я же верующий и не верю во все эти привидения.
Старая заброшенная церковь.
Едва спустились сумерки и на небе засверкали первые звезды, ребята собрались у палатки и стали снаряжать Володьку в дорогу: кто шутку острую отпустит, кто отговаривает, кто предлагает себя в поводыри. Я тоже хотел, чтобы Сергей пошёл с ним. Но Сергей наотрез отказался, а Володька и вовсе не желал слышать о том, чтобы кто-то отправился вместе с ним.
– Через час ждите, я вернусь с иконой, и вы увидите, что я прав,— сказал он и отправился в село. Пройдя шагов двадцать, он повернул назад.
– Фонарик забыл взять,— виновато произнес он.
– Считай, Володька, что тебе не повезёт, раз ты вернулся,— заметил Сергей.— Это плохая примета.
Июльское небо дышало нагретым за день воздухом. Жидкие облака время от времени закрывали месяц. Мы расположились у костра и вспоминали о гражданской жизни. Интуитивно каждый из нас ощущал какой-то суеверный страх за Володьку. Мы в ожидании поворачивали головы в ту сторону, куда он ушёл, прислушивались к ночным звукам: не раздадутся ли шаги? Час прошёл незаметно. Со стороны деревни повеяло холодком, донёсся лай собак. Прохладный воздух развеял наши мрачные мысли и раздул костёр, который освещал все вокруг то желтоватым, то красным заревом. Прошло ещё полчаса, Володьки все не было, и мы уже стали беспокоиться. Меня успокаивал все тот же Сергей.
– Он, наверное, побоялся туда идти и зашёл к деду. Дед его первачком напоит, даст какую-нибудь иконку, он и вернётся героем.
– Нет, он не такой,— отозвался Заур,— я его знаю: уж если что решил — сделает.
Мы ещё поболтали о том о сем, поджидая Володьку. И когда через некоторое время я посмотрел на часы, то ахнул: Володьки не было уже два с лишним часа.
– Надо идти за ним,— сказал я, и, взяв с собой фонарик. Сергей, Заур и я отправились в село.
Было около двух часов ночи, в селе уже все спали. Изредка раздавался лай собак во дворах, мимо которых мы проходили. Окраины села закончилось, и мы увидели на пригорке церковь. При лунном свете, на фоне темно синего неба её мрачный контур поневоле нагонял страх. Мы остановились и прислушались. Я на всякий случай потрогал штык-нож, висевший у меня на поясе. В то время в лесах ещё орудовали банды бандеровцев, и я опасался, не наскочил ли наш герой на отмороженных бандеровцев. Пошли медленнее, вглядываясь в тёмные окна. Луч фонарика выхватил из темноты двери, забитые крест-накрест досками.
– Володя, ты здесь?
Ответа не последовало. Где-то под куполом послышалось завывание ветра, похожее на вой волка.
– Может, он в серёдке, не слышит,— заметил Заур.— Надо бы заглянуть внутрь.
Мы пошли в обход церковных бревенчатых стен, поросших мхом. Моё сердце ныло в предчувствии беды.
– Старшина! — крикнул Сергей, указывая рукой. За изгибом стены под окном лежал Володька. Я осветил фонариком его лицо. Он был бледен, но признаков насилия или ранения не видно. Его волосы были взлохмачены, на лице застыл страх, пульс еле прощупывался.
– На руки, живо,— скомандовал я.
Мы взяли его и отправились к крайней избе. Постучали, нам долго не открывали, наконец, отозвался мужской голос:
– Кого там носит?
– Откройте, человек умирает. Осмотреть надо. Может, доктора найти?, — начал объяснять я.
Мы внесли его в избу, расстегнули воротник, ремень. А хозяйка, женщина уже немолодая, положила Володьке на лоб холодный компресс. Я послал Заура за аптечкой и стал растирать Володе окоченевшие руки. Минут через десять он открыл глаза, посмотрел на всех отсутствующим взглядом, зажмурился, а потом сел, обхватив голову руками.
Я не решался спрашивать его о случившемся, надеясь, что когда ему станет лучше, сам расскажет. Меня опередила хозяйка, и на её вопросы, что с ним случилось и как он себя чувствует, он стал, немного заикаясь, отвечать. Из его бессвязных слов, междометий и жестов постепенно сложилась следующая картина.
Когда он приближался к церкви, внутренний голос ему твердил: «Вернись! Вернись!» Но ноги упрямо вели к двери, которая оказалась, забита досками. Он пошёл в обход, в поисках оконного проёма, чтобы забраться внутрь и взять икону или лампадку в доказательство, что побывал там.
Окно располагалось довольно высоко, нужна была какая-то подставка. Володя нашёл старую доску и, прислонив её под углом к бревенчатой стене, взобрался к окну. Сидя на подоконнике, осмотрел внутренность церкви. Штукатурка и фрески из Писания почти все отслоились со стен и лежали на полу. В комках глины и песка копошились какие-то насекомые. Ветхие арки, поддерживающие свод, грозили вот-вот обрушиться. В дальнем углу виднелось что-то похожее на иконостас.
Он начал спускаться с окна, нога его скользнула по гнилой стене, и Володя упал, больно ударившись левой ногой ниже колена, да ещё выронил фонарик. Дрожащими пальцами чиркнул спичкой, но ее затушил сквозняк, гулявший по церкви. Сердце его испуганно билось. Над головой послышались звуки, похожие на взмахи крыльев. Кое-как поджёг листок бумаги, к счастью оказавшийся в кармане, осветил место вокруг в поисках фонарика. Увидев сбоку от себя яму с водой, он ахнул — фонарик упал в яму. Новый порыв ветра затушил горящий листок. Завывание ветра, доносившееся сверху, было похоже на волчий вой. Пока он опять доставал спичку из коробки, ощутил неясное волнение, словно на него кто-то смотрел. Затылком почувствовав чей-то взгляд, оглянулся — и замер от ужаса. В дальнем углу, у клироса, стояла девушка в белом платье, вокруг её шеи была обмотана верёвка. Лицо её, обращённое к нему, мерцало. Она стала приближаться с протянутыми вперёд руками.
***
Только теперь он стал замечать в разных углах церкви ожившие комки штукатурки, которые превратились в живых существ с тысячами глаз, с ужасными лапами, поднимающимися на него.
Он прижался к стене. Девушка слегка приоткрыла губы, и он услышал леденящий душу голос:
– Ты сам ко мне пришел. Помоги мне. Давит.
Она плакала. Остановившись в нескольких шагах от него, протянула ему конец веревки. Смотреть в её глаза не было сил. Не было сил ни поднять руку для крестного знамения, ни закричать. Девушка сделала ещё шаг, и теперь уже можно было разглядеть совсем близко её мертвенно-бледное лицо с полу закрытыми глазами. Она дотронулась до него и сказала:
– Сними веревку с моей шеи. Она меня давит.
И опять протянула ему конец верёвки. Снимал ли верёвку с
ее шеи, он не помнит. Только помнит, как она сказала:
– Теперь я не буду плакать, мне стало легко.
И стала удаляться.
Откуда взялись силы, чтобы выбраться из церкви через окно, Володя не мог понять. Но, когда он спрыгивал с подоконника на землю, ему показалось, что ее холодная рука схватила его за волосы. Он вскрикнул и потерял сознание...
С тех пор в той церкви не слышно было ни плача, ни песен.
А Володьку тогда утром мы не узнали: волосы его стали седыми. Он, конечно, пришёл в себя, но стал каким-то отрешённым и задумчивым и больше не позволял себе резких высказываний о потустороннем мире. А я с тех пор, как слышу крик филина, вспоминаю Володьку и дочь священника, которая плакала в церкви своего отца.
Когда Андрей Ванца закончил свой рассказ о привидениях, то добавил, что в телевизоре, как и во сне, мы видим картинки, как бы пришедшие из потустороннего мира.
– А пан Ванца видел привидение? — спросил сосед по палате.
– Это было не привидение. Это был самый настоящий ангел спаситель.
Когда я падал с мотоцикла, я увидел настоящего ангела с крыльями, и он поддержал меня во время падения. Потом он поднял меня в небо и оттуда я смотрел на своё тело, лежащее на больничной койке. Затем он бережно опустил меня в палату. А телевидение — это новые, неведомые нам волны. Их нельзя увидеть и пощупать. Я хоть и верующий, но науку не отрицаю и пользуюсь достижениями техники.
Юбилярные посиделки.
На праздничном столе юбиляров молодожёнов медленно догорали огарки свечей. Декабрьский паводок размыл не только дороги, но и прочные железобетонные опоры ЛЭП. Весь Борислав был во мраке. Только кое где виднелись отблески свечей в окнах. И восходящая луна все ярче и ярче освещала склоны Карпат. А от Млечного Пути исходило ярко золотистое зарево, освещающее все склоны Парашки и Городища. Горящие факелы заводов добавляли в предрассветную мглу свой отблеск.
Было уже три часа ночи, дети заснули, но молодёжь и взрослые хотели слушать дальше. И после Андрея Ванцы рассказ продолжила его жена Мария.
Начала она со стеклянных чёток, лежащих на столе.
– Эти чётки я получила от своего духовника в день первого причастия. История чёток вполне таинственная. Дело в том, что они обладают пророческими свойствами. Четки эти принадлежали королеве Австро-Венгрии Марии Терезии. После войны с пруссаками королева получила в качестве военного трофея ожерелье с двадцатью четырьмя бриллиантами, оправленными в серебро. Она заказала ювелирам его точную копию со стразами. Бриллиантовое ожерелье хранилось в сокровищнице, а его копию королева использовала в качестве розария Деве Марии.
Сейчас я точно знаю, что эти чётки пророческие. На них осталось двадцать два камешка. А было двадцать четыре. Первая пророчица предсказала Марии Терезии, что её дочь Марию Антуанетту обезглавит революционная Франция. И упадёт первый камень с ожерелья карпатского. В ожерелье осталось двадцать три камня. Ещё она предсказала, что будет опутана земля железной паутиной (электрические провода), что будут летать железные птицы (самолёты), а люди — разговаривать в ладошку, не видя друг друга, за сотни километров (телефонная связь).
– А второй камень от какого сбывшегося пророчества выпал? — спросили взволнованные слушатели.
– Вторая пророчица — из Карпатской Руси — предсказала, что будет мор, пришедший из Испании, и погубит тьму народа, а затем восстанет царство на царство и народ на народ, и через тридцать пять лет прольётся река крови, и брат убьёт брата и отец сына...
– Бабушка, но ведь все это в Апокалипсисе Иоанн Богослов описывает.
– Да, и мы видим, что все сбывается. И Спаситель нас учил, как отличить признаки последних дней. Мы об этом много раз читали и слушали в проповедях. Но сейчас мы говорим о событиях не столь давних. Так вот. Испанка погубила двенадцать миллионов жизней по всему миру в начале прошлого века. Всего-навсего вирус гриппа под названием «испанка». Первая мировая война унесла жизни около шести миллионов человек.
Вторая мировая война через тридцать пять лет унесла жизни ещё двадцати двух миллионов человек. И выпал ещё один камешек. Но было и третье пророчество. Опустеют дома славян, люди будут покидать родные места, скитаться, как привидения... Так оно и будет в скором времени... И не видно этому конца. Однако камень пока ещё не выпал... И пойдут скитаться лемки, гуцулы, бойки, гурали по весям и городам в поисках пропитания. Опустеют жилища славян…. В фольварках и цехах будут пастись козы, разорение и голод придут в украинские хаты… Война придёт на землю украинскую с востока.
Анна Мария оглядела свою родню. Как она их всех любила. И первый раз все собрались вместе после стольких лет разлуки. Прибыли даже двоюродные племянники. Приехал старший сын Стефан с супругой из Польши. Пришла Настя с Николаем, с пятью своими богатырями и дочкой Марией. Благо, в соседнем доме живут. И Николай пришёл с Катериной и детьми Надей, Галей и Володей. Тоже по соседству живут. И Ольга с мужем и с пятью детьми. Роза умерла, но дети ее здесь: Александр, Надежда, Андрей. И Надя, самая младшая дочь, с двумя сыновьями — Игорем и Юрой.
– Почему раньше мы от тебя не слышали об этих четках? Почему ты их от нас прятала и не рассказывала об их чудодейственных свойствах? — спросила Надя.
– После того как мы с твоим папой обвенчались, нам было не до чёток. Надо было детей растить, воспитывать, давать им образование. И ты же знаешь папу. Он ко всему скептически относится. То, что не вписывается в учение Христа,— это все ересь и от лукавого.
– Дедушка, пусть бабушка расскажет об этих четках. Ну, пожалуйста,— взмолились внуки и внучки.
– Хорошо. Я ей позволю — если вы не будете её перебивать и не уснёте от скуки.
– Нет. Не уснем. Обещаем.
– Ну, тогда слушайте историю этих чёток.
Новелла о розарии и четках королевы Марии Терезии.
Европа, начало восемнадцатого века….
Новость о смерти короля Карла VI и восшествии на престол его дочери Марии Терезии дошла до карпатской глуши лишь спустя три месяца, когда магистрат Дрогобыча велел всем молодым парням собираться на войну. Война с Пруссией разорила императорскую казну, обескровила Подкарпатскую Русь и Гуцульское нагорье, откуда набирали новых рекрутов и ставили под штыки. В войска требовалось все больше и больше солдат, воевавших за корону Габсбургов.
Молодые крепкие парни прятались в лесах, не желая быть «пушечным мясом». В год восшествия Марии на престол Пруссия отвоевала у неё Силезию — важный стратегический пункт, а также Гольштинию — древнее родовое поместье покойного короля Карла VI, где осталась многочисленная её родня.
Трон Марии Терезии зашатался. Она даже намеревалась обратиться за помощью к туркам, но, памятуя о завете своего отца «не вступать в союз с иноверцами», отказалась от этой помощи. Тем более, что в народе ещё памятны были дни длительной осады Вены турками османами.
Ещё оставались в живых старые деды, помнившие свист их стрел, топот и ржание коней, тучи кривых сабель, застилавших землю Австрийскую. Они бы не позволили «супостатам поганить их землю». Династические претензии Марии Терезии были признаны только с подписанием Аахенского договора. И лишь тогда она смогла заняться государственным устройством своего королевства.
В войне с Пруссией отличился бравый генерал Станислав Шевич, командир всех драгунских войск Австро-венгрии. В войсках его так и называли «генерал Драгун». В боях под Кунфсдорфом генерал Драгун добыл богатые прусские трофеи. Бриллиантовое ожерелье он подарил своей императрице, все остальное отдал казначею её величества.
Гранёные алмазы тогда были редкостью. Во всей Европе насчитывалось не больше десятка мастеров по огранке алмазов. Царские скипетры и короны украшали чаще янтарь, жемчуг, золото. По тогдашним меркам эти бриллианты, оправленные в серебро, оценивались как стоимость графской кареты с двумя лошадьми.
– Бабушка,— прервал её внук Александр,— а почему камней было двадцать четыре, а не шестнадцать или десять? Ведь так долго ждать, когда все пророчества сбудутся.
– Сейчас узнаете, почему их было именно двадцать четыре и откуда они приобрели такое свойство. Все это связано со сжиганием ведьм на кострах инквизиции в XVIII веке в Европе.
Итак, слушайте рассказ.
Их было двадцать четыре.
Со всех концов Австро-венгрии — из Богемии, Буковины, Галиции, Венгрии, Славонии, Моравии, Силезии — везли ведьм в Вену по наущению денунциантов на суд инквизиции, для сожжения на костре. Среди них были повитухи, по недосмотру виновные в смерти младенцев, гадалки цыганки из Венгрии. Укрывательницы беглых солдат и преступников, еретички, не исповедующие истинную католическую веру. Две молодые распутницы были закованы в кандалы. Краковский магистрат и епископ не решились сжигать их на краковской площади и отправили в Вену на суд инквизиции. Были среди них и откровенные преступницы — отравительницы и вредительницы. И все они были молоды и красивы. И все они просили отдать их в руки «царицы-матушки» Марии Терезии.
Эти женщины просили отдать их в руки «царицы матушки» Марии Терезии. Так в народе крепко утвердилась вера в её королевское великодушие, справедливость и доброту. Особо почитали её в галицийских деревнях, где не было хороших дорог и где епископ и войт со старостой только имели связь с внешним миром.
В Дрогобычском округе — в селениях Нагуевичи, Рихтичи, Ясеница — вообще не было ни управы, ни старосты. Единственный представитель власти — денунциант. Породила денунциантов папская инквизиция, создав особую категорию людей, наделённых охранной грамотой от католической церкви. Властью они обладали практически неограниченной. По их доносу как светские, так и духовные власти могли заключить подозреваемую в колдовстве женщину в темницу.
Летом на ратушной площади в Дрогобыче появилась булла следующего содержания: «Мы, викарий Тадеуш Пинисикевич и судья Семен Бородич, всем сердцем желаем того, чтобы вручённый нашему попечению христианский народ воспитывался в единстве и чистоте католической веры и держался вдали от протестантской чумы.
Посему - для искоренения еретической извращённости, свойственной ведьмам, мы, судья и викарий, приказываем явиться в течение последующих двадцати дней всем штатным и нештатным денунциантам. И разоблачить перед нами всех женщин, о которых идёт молва как о ведьмах, еретичках, вредящих здоровью людей, наводящих порчу на скот и злаки, вызывающих град или приносящих иной вред государству Австро-венгерскому. Если те, которые знают о существовании женщин, подозреваемых в этих преступлениях, не явятся и не укажут их, то они будут казнены кинжалом отлучения (церковный суд) и претерпят вытекающие из норм закона наказания путём заключения (светский суд). Мы произносим отлучение против всех тех, которые упорно не повинуются».
Поскольку в Дрогобыче был самый большой рынок в округе, то в ближайшую субботу пересказ этой буллы оброс новыми подробностями: каждый истинный католик должен один раз в месяц доносить на еретиков и ведьм. А неграмотные денунцианты в пересказе от одного к другому поняли буквально следующее: «Если кто не причащается, не блюдёт пост, не крестится и не надевает праздничную одежду в церковь — тот еретик, а кто вызывает градобитие, порчу скота, сглаз ребёнка и болезни людей — это ведьма».
Особо усердствовал денунциант Казимеж Фецко. Он умел немного писать и читать. В Ягелонском архиве лежит его донос на девяносто четыре ведьмы, сведения о которых он собрал за полгода. География его доносов обширна: Стрыйская епархия — двадцать ведьм, Бориславская — восемнадцать, Злочивская — двадцать одна, Бучачская — двадцать восемь, Самборская — двадцать три, Яворовская — четыре.
Прямого сообщения с Веной не было. Сначала забрали двух ведьм у дрогобычского епископа и отправили на телеге под конвоем во Львов. Из Львова, вместе с двумя другими — до Кракова, а от Кракова до Вены за сутки на перекладных лошадях их доставили голодных, усталых и еле живых.
Сначала девиц отправили в монастырь урсулинок, затем накануне суда венский магистрат выделил одну большую камеру, где и поселили всех подозреваемых в колдовстве, в сношении с дьяволом, в смерти младенцев, в участии в ночных шабашах ведьм, поджигательстве и многомужестве других бед и несчастий во всех уголках Австро-венгерского королевства.
Камера, в которой их разместили, имела только два маленьких окошка, ведущих во внутренний двор магистратской тюрьмы. Из окон доносились жалобные стоны, причитания и иногда пение. То пели женщины с Гуцульского нагорья:
Два цвета мои, два колера,
Два цвета на полотне.
В душе моей два цвета:
Красный — это любовь,
Чёрный — это печаль.
Самой младшей из заключённых едва исполнилось восемнадцать лет. Её денунцианты обвинили в сожительстве с Вельзевулом. В доказательство они приложили свидетельства двух очевидцев, которые видели, как ночью к ней приехала зелёная карета, запряжённая двумя зелёными лошадьми, из кареты вышел зелёный господин, усадил её рядом с собой и увёз в горы.
Утром к её родителям явились денунцианты.
– Где ваша дочь?
– Наверное, спит ещё.
– Ведите нас к ней.
Родители, заподозрив неладное, молча впустили денунциантов в покои дочери. Она спала как ни в чем не бывало. На предварительном допросе в Дрогобыче она все отрицала, только доверительно сообщила судье, что один из денунциантов, прошлым летом, повстречав её одну, пытался её обесчестить, но она сумела убежать, а свидетелей не было. Судья записал этот факт в дознание как оговор ведьмы.
В городах Констанца, Зальцбург, Инсбрук, Краков ещё памятны дни, когда на одном костре сжигали до шести ведьм одновременно.
Людовик XIV первый отменил казни ведьм, увидев среди них смазливых девиц фавориток и куртизанок для услады свиты двора.
Акты сожжения живой плоти были варварством в представлении просвещённых людей XVIII века. Следом за Францией отменили сожжение Пруссия, Германия, Дания. Теперь и наследница трона Карла VI, священной Римской Империи, Мария Терезия намеревалась отменить казни ведьм.
Она вызвала своего советника и астролога Иоанна Нидера.
– Что говорят звезды и Писание о реформах в церкви и государстве?
– Удел всех императоров и королей — облегчать жизнь граждан своей страны. Это Божья воля. И вы помазаны на трон для этой цели.
– Откуда взялось слово «ведьма»? И что оно означает?
– В Писании нет такого слова. А в учении отцов Церкви...
– Так это выдумка папистов. Зачем они его придумали?
– Отцы Церкви — люди из плоти и крови. И они, как и все смертные, подвластны плотским желаниям. Представьте, что молодой епископ, увидев случайно полу обнажённую девушку, возбуждается. Ведь он не работает, только спит и ест. Энергии у него много. Плоть свою он не может усмирить. Но он церковный служащий. Ему запрещено вступать в контакт с женщиной.
Вот церковники и придумали, что эти молодые проказницы имеют связь с дьяволом, так как возбуждают похотливые желания.
– Прикажи, чтобы этих лже ведьм отмыли и накормили. Я хочу посмотреть, красивы ли они. И действительно ли они возбуждают желание у священнослужителей.
Она велела сопроводить её к заключённым ведьмам. То, что она увидела, тронуло её женское сердце. Их моление о пощаде, слезы, её восхищение их мужеством — все это пробудило в «железной герцогине» смешанные чувства и придало ей решимости.
– Велите им раздеться догола.
Они испугались. Но, увидев наставленные на них штыки солдат, повиновались и медленно стали снимать с себя одежду.
Сначала была ошеломлена стража и епископ с дьяконом. У одного стражника, даже выпало из рук ружье, громко зазвенев на каменному полу. Затем ухмыльнулся Иоанн Нидер. Он видел и раньше таких же девиц, сжигаемых на костре.
Теперь настал черёд императрицы. Она смотрела и любовалась их открытой наготой, их сосцами, горящими глазами и стройными юными телами.
– Да, Иоанн. Ты прав. Они восхитительны. Пусть рожают мальчиков. Много. Мне нужно большое войско. Зачем портить такую кожу, убивать будущих матерей. Всех отпустить. Только проведи чисто формальное расследование, чтобы они не зазнались и не подняли смуту.
Она велела главному прокурору во всем разобраться, отдать под суд виновных, а невиновных отпустить.
Королева издала указ, запрещавший гонение ведьм, употребление слова «ведьма» в официальных документах, и изгнала всех денунциантов в двое суток с земли Австро-венгерской в Италию, где ещё в течение ста лет пылали костры инквизиции.
Последние помилованные ведьмы в Австро-Венгрии.
Папа Сильвестр V прислал ей недоброжелательную буллу, в которой недвусмысленно грозил отлучением от церкви за вмешательство в «святое дело борьбы по искоренению еретиков и привлечению заблудших душ в лоно церкви». Иоанн Нидер посоветовал ей откупиться от папы богатым подарком. Она послала ему бриллиантовые чётки и дарохранительницу из чистого золота. Дарохранительницу папа принял, а чётки вернул королеве, чтобы она молилась и помнила о тех падших женщинах, которых она отпустила в мир без пламени покаяния и слез прощения. Вот с этого момента эти чётки и стали волшебной реликвией.
Целительницу Стефанию из Галиции королева оставила при дворе. Она лечила своих товарок в камере и тем заслужила хороший отзыв от надзирателя и судьи. Остальным выдали охранные грамоты и в октябре отпустили. Поскольку их привезли в июне, а переписка с папой затянулась до сентября и дело шло к зиме, каждая получила по три метра шерстяной ткани для защиты от холода. Они разбрелись в разные стороны, кто-то остался в Вене, большая часть добралась до своего дома.
Мария Терезия, заказала своему ювелиру Штрассеру точно такие же чётки из богемского стекла. С этими чётками она не расставалась, молилась о спасении души в соборе святого Стефана, а настоящие бриллианты лежали в сокровищнице.
После пышного празднования Рождества Мария Терезия собралась отдохнуть в своём Шенборнском замке на Угорщине. Замок уже два года как был отстроен и представлял точную копию Венского дворца в миниатюре. Она ещё ни разу в нем не бывала. Ее дворецкий Миц Теслин собрал для отправки в замок все необходимое, погрузили также изразцы для отделки печи-королевы. К обозу приставили надёжную охрану — гайдуков, вооружённых пистолями, саблями. Летом по этим карпатским ухабам не проедешь. А зимой на санях в один конец — два дня.
– Ваше величество,— обратился дворецкий к императрице,— какой положить из духовных требников?
– Мою Библию. Нет, погоди. Ее я с собой возьму. Пусть приедет епископ Мукачевский и привезёт из своей епархии все, что нужно для молитв и литургии.
– А ваши чётки?
Мария Терезия перебирала в руках чётки и читала молитву: «Богородице дева, радуйся, Господь с тобою, благословенна ты в жёнах, и благословен плод чрева твоего Иисус». Она молилась за спасение души своей, за свою страну, а перед глазами стояли несчастные женщины, которых она отпустила на свободу, и она отдала чётки дворецкому, чтобы освободиться от наваждения.
– Их тоже возьми, положи вместе с драгоценностями. И ещё вот что, надо увеличить охрану обоза. Там какой-то разбойник, Довбуш или Довбич, досаждает графу Остророгу. Вчера только я читала его отчёт и дала распоряжение о поимке этого разбойника.
Но что могли сделать двенадцать гайдуков против шестидесяти крепких молодцев разбойников, напавших на обоз Марии Терезии на узком Перечинском перевале. Превосходящая сила и внезапность дали возможность Довбушу без потерь захватить добычу и отпустить перепуганных, обезоруженных охранников. Не разбираясь в камнях, он подарил стеклянные чётки своей возлюбленной Юзе Угорской. Так как, кроме пистоля, лошади и свободы, Довбушу ничего больше не надо было, он спокойно отдавал награбленное своим товарищам, бедным людям, а украшения — красивым молодичкам.
Однажды в костёле Юзю увидел с этими чётками дьякон причетник и купил у нее их за два дуката.
Через многие руки прошли эти чётки за два с лишним века. Оправа потускнела, погнулась, камни покрылись жёлтым налётом пыли, жира и грязи.
В результате распада Австро-венгерской империи начался очередной раздел Польши. По всей Европе горели пожары мировой войны. Храмы и дворцы пришли в запустение. В Ченстоховский собор Божьей матери попал снаряд, и он загорелся. Пожар удалось потушить, но алтарь, ризница и кафедра сгорели, и собор надо было реставрировать. Из Ченстохова чётки попали во Львовскую епархию.
В день моего первого причастия мне вручил эти чётки мой духовник Богдан Мицкевич. Он и не подозревал, что это те самые пророческие камни. Об этом он узнал, когда я училась в Варшаве. Но об этом позже. С этими чётками неразрывно связано сказание о херувиме Петрике, который охраняет их и является покровителем Карпатской Руси.
– Нет, мой котик. Ты потом расскажешь об ангеле Петрике. А сейчас пусть Надя прочитает из твоего Бориславского дневника о твоих девичьих фантазиях.
– Андрюша, ну ты же знаешь, что им это будет неинтересно, сейчас у девушек совсем другие фантазии.
– Ой, а нам очень хочется услышать, о чем мечтала наша бабушка.
– Тогда слушайте.
Из Бориславской тетради
Рождественское скерцо для арфы и меццо-сопрано
Буду искать тебя на хорах в моем костеле Архангела Михаила, поднимусь в звонницу под купола, может, там найду тебя?
Полечу, как голубица, на Верховинскую Говерлу. Может, на дне ущелья Чёрной Горы узрю тебя? Буду искать тебя в гуцульских деревнях, пойду на Высокий замок, спущусь в Бабий Яр и над костями невинно убиенных младенцев в слезах попрошу тебя побыть со мной до рассвета.
Где ты?
Ты в песнях моих, в молитвах души, в звуках рыдающей арфы. Прошу тебя, побудь со мною.
Но ты опять молчишь. Отворачиваешь свой лик. Уходишь к избранным. А я, как падчерица сирота, прошу у тебя милостыню. До рассвета брожу вдоль Тысменицы, вглядываясь в ее серебристые потоки, брожу по золотистой ниве, простоволосая, ничтожная.
Позови меня с собой.
Куда же ты? О горе мне!
Опять я осталась одна. Возьми что хочешь. Возьми моего возлюбленного Андрея, а хочешь, я отдам тебе свои чётки? Побудь со мной.
Муза моя. Крест и блаженство моё.
Может, очарую тебя партитурой Бортнянского или Кос-Антокольского?
Сплету тебе венок из осьмушек и аккордов. Пойду ли я на гуцульское подворье, в цыганский ли табор, услышу ли трембиту в горах и трель соловья — везде ищу тебя.
Ты во снах моих и думах.
Если убежишь от меня, оседлаю рыжего коня, догоню у пропасти, прошепчу заклинание.
Позови, вдохнови и напитай свежей росой. Все отдаю тебе. Только душу не отдам. Пресвятой Богородице я присягала. Ее одну боготворю...
...Богородице Дева, радуйся. Господь с Тобою. Благословенна
Ты между жёнами и благословен плод чрева Твоего Иисус.
Пресвятая. Освободи меня от дьявольского наваждения. Прогони
Музу от меня. Высохли кости мои, и слезы иссякли. Пошли мне силу Твою избавиться от неё. В грехах я каюсь пред Тобой. Вырви из сердца её сладкое жало.
А тебя, Муза, заклинаю... Если я твоя избранница, то приходи. Я буду ждать тебя. Каждый день. Каждый час. Каждый миг. Горе моё. Блаженство моё. И в сладком сне ты откроешь мне свой лик. Муза, вдохновение, скарбница песен ангельских...
К кому пойдет Мария со своими девичьими причудами?
Разве викарий поймёт её? Или, может быть, мама? Коханый Андрей Ванца и тот не сможет совместить в своем воображении Музу, Богородицу, Сансевьеру.
Никому не открывает сердца своего Мария. Только сплетает розарий Богородице стеклянными чётками...
В комнате Марии у окна стоит тропическое растение семейства лилейных. Верхушки обломаны, изодрана кора, несколько листьев упали на пол. Лёгкий ветерок всколыхнул три листка, и девушке чудится, что это не цветок, а человек с тремя руками. Нет. Она закрывает глаза: голова с копной волос на макушке или ёжик. Открывает глаза: стоит Сансевьера с двенадцатью листьями. Подходит к нему.
Сансевьера раскачался всеми своими листьями и потянулся к девушке, а она взяла самый верхний листок и погладила глянцевую, малахитовую поверхность, сверкающую отражённым светом огня из печки. Ночью во сне Мария видела Сансевьеру в окружении стройных зелёных красавцев в сельве, в оранжерее, на судне, плывущем в океане.
Качаются тёмные кудри в такт музыке. Музыка пока сбивчивая, и голос неокрепший, неуверенный. Но можно уловить зачатки профессиональной певицы и арфистки. Пальцы рук, перебирающие струны арфы, сгорбленная спина и морщины на лбу от напряжения свидетельствуют о прилежании и старании. А в углу стоит Сансевьера. Заброшенный, не политый, засохший.
Листья опущены — стоит не шелохнётся. Хотя девушка о нем забыла, он еще надеется, что любовь и забота вернутся к нему, а не будут доставаться только этой пышнобедрой красавице арфе. Своими острыми иссохшими кончиками листьев он колет арфу, хлещет её по бокам.
Мария исполняет рапсодии и ноктюрны Кос-Антокольского, арии Бортнянского, скерцо Листа. Она играет на арфе и поёт Херувимскую песнь, а Сансевьера увядает. Сумерки. В окно заглядывает луна.
Силуэты арфы и цветка у окна превращаются в изгибы тела юноши и девушки, ложатся на пол чёрными тенями в полосе лунного света. Певица сидит у голландки, наблюдает за движением теней на паркетном полу. Вот-вот к ней придёт муза.
Муза.
Мелодия детства как бы витает рядом, запахи спелой ржи, свежескошенной травы и аромат барвинка повисли в воздухе и просятся войти в душу и плоть.
Новые жизненные стихии пробуждаются в молодом организме, неизведанные страсти, волнующие грудь, и сладкая истома не дают ей уснуть. Только старушка королева умиротворяющее действует на неё.
А палисандровый гриф арфы сверкает и подмигивает во мраке, и розетка тёмным отверстием воспаляет воображение, и из неё вот-вот явится Муза. Глиссандо переходит в тремоло, пиццикато — в трель. Фа, соль, ля-ля-ля.
Третья октава. Голос близок к совершенству, но не хватает чувства, нет чуда и откровения. Душа жаждет чуда. Музыка наполняет её всю. На миг она закрывает глаза, прижимает ладони к ушам, и Муза оглушительным крещендо врывается в душу. Счастье переполняет ее сердце. Она блаженная...
Стебли Сансевьеры касаются грифа арфы, затем первой и второй струны. Через какое-то мгновение лепесток скользнул по струне, извлекая чарующий звук. Остальные лепесточки тоже тянутся к арфе и, прикасаясь к тугим её нитям, шепчут ей о любви.
Сначала это бессвязный шёпот и музыка без ритма и гармонии, но музыка крепнет и растёт, как и любовь, зародившаяся во время ночных свиданий между арфой и Сансевьерой. Его листья скользят по струнам и даже вошли в розетку. Любовь достигла своего апогея. Лепестки умирающего растения обвили арфу и жадно рвут струны.
Агонизирующий Сансевьера, затрепетав всеми двенадцатью листочками, на мгновенье как бы застыл в полете, а потом, увлекая за собой арфу, обрушился в пропасть…
Арфа и сансевьера.
Мария проснулась и вздрогнула, включила свет. Раскрытое окно и развевающаяся портьера завершили ночной кошмар. На полу лежала растерзанная арфа, куски засохшей земли и высохшие стебли Сансевьеры.
В окно опять ворвался ветер. Начиналась буря. Мария закрыла окно и разрыдалась от нахлынувших чувств и пережитого видения.
Выплакавшись, она подошла к печке и красным карандашом написала на обратной стороне кафеля карниза: «МУЗА». А Розарий Богородице?
Взяла свои чётки и вставила в щель между кафелем и карнизом. Там они и остались. Утром она о них забыла, поднялась горячка и потом не могла вспомнить, куда они делись….
Молитвы
Господь. Ты знаешь моё сердце. Прости за то, что мало в нем светлой и чистой радости, за то, что мало в нем веры. Я силы своей не имею и не имею своей любви.
Ты знаешь, что сердце моё ответило на твою любовь, которую Ты послал, и согревается оно только твоей любовью. Твой голос услышала я в тиши, повелевающий мне любить.
Я ответила Тебе полным повиновением и отдала себя в руки Твои. Я уповаю на совершенство Твоей воли и знаю, что Ты будешь постоянно изливать на меня свою любовь чудесным потоком. Озарённая, Твоим даром, Твоею силой, я устою в самых трудных испытаниях жизни.
О, Господь. Творец миров, Создатель всего сущего. Ты, который сотворил и меня по образу Твоему, дай мне сил стремиться к достижению Твоего совершенства.
Сиянье Твоё — любовь и мудрость. Создатель, дай постичь тайну жертвы Твоей, тайну Твоей искупительной крови. Я только краешком мысли могу касаться этой великой, непостижимой для человека тайны. Но верю, что в вечности постигну её в полной мере. Господи.
Как прекрасно жить в сиянье Твоём, чувствовать дыханье Твоё и созерцать Твои прекрасные творенья, возвещающие о славе и красоте небес. Аминь.
После моего причастия и обращения к Господу я начала все более задумываться над такими вопросами: для чего человеку дана жизнь и в чем её смысл, что делать для того, чтобы жить свято...
Ещё хорошо не осознавая великих истин из слова Божьего, я не останавливаюсь, а все время продвигаюсь вперёд в познании новых истин, которые раскрываются предо мной только посредством молитвы или во время размышления о Боге.
Не будучи ещё опытной в христианской жизни, я ощущаю очень сильное влияние внутренних чувств, самовнушения. Помню, однажды после прочтения требника об одержимости, мне стало казаться, что я одержима.
Не находя покоя, целый день я прометалась, расстроенная, из комнаты в комнату и наконец вышла на улицу.
Найдя уединённое местечко, хотела помолиться, но не смогла. Мне казалось, что вокруг меня злорадно смеются демоны и издеваются надо мной, крича: ты наша, ты наша.
В ужасе и отчаянии я бросилась прочь. Переодевшись, пошла на службу. Даже находясь на богослужении, я не была спокойна: комок, подкативший к горлу, не давал молиться.
Я решила: если в таком состоянии сегодня усну, завтра уже не встану. Я дождалась конца службы и подошла к духовнику в надежде успокоиться.
О, как я горько рыдала, стоя вместе с ним на коленях перед Господом. Всю душу открыла перед ним, а когда немного успокоилась, духовник сказал мне, что Бог видит во мне великого музыканта на своей ниве, но сатана не хочет этого, и обольщает меня.
Но это уже позади. Несмотря на все препятствия, которые встречаются на моем пути, я все более воспитываю свой характер: и в тишине, и среди молодёжи, и в среде неверующих — везде, где нахожусь, я постоянно чувствую близость к Господу. И хотя мне ещё очень многое непонятно, все остаётся для меня малозначительным, кроме одной истины — искупительная жертва Иисуса Христа, совершенная на Голгофе.
Постоянно черпая в Нем силу, я чувствую, что во мне копится все больше энергии и рвения для труда на ниве Божьей. Все мои способности, силу и таланты, по мере возможности, стараюсь использовать для труда. Только чувства мои мне иногда изменяют. Во время того или иного занятия в голову приходит особо чувствительная мысль, и я начинаю мечтать, суетиться, но это лишь на некоторое время.
Осуждаемая совестью, усилием воли возвращаюсь к начатой деятельности. Все могу в укрепляющем меня Господе.
Господи. Я без Тебя ничто, я прах и пепел. Что я есть пред Тобою, что Ты помнишь обо мне? Чем измерить Твою любовь? Она так богата милостью, щедротами, благословением.
Как хочется мне хотя бы частицей той любви, которой Ты меня любишь, возлюбить Тебя. Сердце тает, душа ликует в лучах Твоей любви.
Я увязла в топи уныния, сомнений, гордости, безразличия к греху. Сатана самым лукавым образом подходит ко мне. Под прикрытием святости, духовной удовлетворённости, под наплывом чувств мне казалось, что я почти совершенство, что я есть что-то. Но нет, я ничто.
Что я могу поделать со своим сердцем, как подействовать на свой разум? Только Господь может каменное, бесчувственное, не имеющее любви сердце сделать чистым. Дух
Святой, живущий в нем, будет наполнять душу миром, радостью.
Все мои таланты, дарования, благие намерения служат Тебе.
А я слаба и бессильна, но все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе. Дай больше любви и жажды к чтению слова Твоего, ибо оно утешает душу мою в дни искушений и скорби. Оно указывает мне на мои недостатки на пути общения с Тобой.
Помоги мне, Боже, и в завтрашнем дне, ибо тяжело быть светом и примером, там, где ложь, клевета, безбожие. Тяжело сохранить внутреннее спокойствие.
Только уединение может помочь при мысленном обращении к Тебе. Ты помогаешь забыться от мирской суеты, сохранить мир и святость. Душа наполняется радостью общения с тобой.
Как Ты милостив ко мне. Прими от меня благодарственную молитву, ибо вовек милость Твоя ко всем призывающим имя Твоё.
Как девушке держать в чистоте путь свой? Хранением себя по слову Твоему.
Прежде чем поддерживать чистоту в сердце своём, нужно достичь её. Тихо, с внутренним спокойствием, освобождая место для Господа в сердце своём, полностью отдать себя под его водительство и покровительство. Совсем принадлежать Христу легче, чем наполовину. Поистине это так. Ибо не может в одном сердце жить доброе и худое.
Что происходит со мной? Почему я такая ветреная и непостоянная?
Почему я снова отдалась плотским чувствам, гордости, безрассудству? Неужели и в этом провиденье и воля Божья? У Господа свои планы относительно моего будущего служения? Как узнать своё будущее?
Какая я жалкая, ничтожная. Я даже не в состоянии воздействовать на свои чувства, волю, совесть, сознание.
Господи, излей в сердце моё Свою благодать. Преобрази меня и руководи мною, слабой. Услышь меня и помоги.
Ибо нет возле меня друга, который бы помог и утешил душу мою, утомлённую и жаждущую покоя и Твоего покровительства.
Среди суеты, непостоянства, зла, гордости, тщеславия, зависти и безбожия каждый день находится душа. Как бы хотелось позабыть и оставить ту среду, где хулится имя Господа.
А я... я, попадаю под её влияние. Нет во мне терпения, смирения, радости, любви. Кроме того, ум отягощён суетой, иногда чувства порабощают душу, сознание притупляется, совесть умолкает и вместо духовного роста — агрессия. Но ненадолго.
Господь посылает разные испытания для моей воли, ибо в горе познаются сила молитвы и могущество Божье. Я изливаю пред Богом все мои грехи, сознательные и оплошные. Все, что тревожит душу, и все мои желания открываю перед Ним, и Он наполняет душу благими чувствами, миром и любовью.
Из Львовской тетради
Воспоминания об Андрее
Если б Андрей только знал, какой вихрь чувств захлёстывает меня при одной мысли о нем. Я была бы рада, если б он оттолкнул меня…. Я была бы рада, если бы он оттолкнул меня от себя, но он этого не делает. Однако мне кажется, что я, во-первых, в его глазах гордячка, очень самонадеянная, воображаю себя умнее всех, во-вторых, вертихвостка. К тому же я католичка, а он протестант.
Я знаю, что, если мы сойдёмся для супружеской жизни, мы только тогда осознаем, какую большую ошибку совершили, так как у нас совершенно разные характеры и интересы.
Бог знает, я, может быть, и пожертвовала бы всем ради его счастья, но разве он будет счастлив со мной, не любя меня. Он не сможет дня прожить с нелюбимым человеком. Дай Бог ему хорошего друга, способного на такую любовь, которая ему нужна. Жду момента, когда я наконец освобожусь от власти его образа.
Однажды он мне приснился, и, всматриваясь в черты его лица, я невольно сделала вывод — таких людей сейчас уже нет.
Это особый род людей, обладающих достоинством, манерами, ангельской улыбкой, дьявольской дерзостью, детской наивностью и присущей им одним проницательностью. Лишь он может разглядеть в человеке то, чего не видят другие.
Музыка и религия
Та зависимость, которая возникла между мной и музыкой, заставляет меня не только задуматься над современной музыкой, полной фальши и материализма, но и принуждает меня не складывать оружия, чтобы насколько возможно внести хоть маленькую лепту в то громадное наследие, которое оставили наши предшественники: Шопен, Штраус, Чайковский.
Конечно, чтобы создавать такие шедевры, надо обладать огромным талантом.
Но, кроме того, они были пульсом своей эпохи, отображая в собственных сочинениях саму жизнь во всех её проявлениях. В нынешних условиях подобное совершить почти невозможно.
Для того чтобы создать музыкальный шедевр, надо обладать своим собственным взглядом на жизнь, ярко выраженной индивидуальностью, духовным миром, что и послужит основой для создания симфонии или рапсодии.
Как бы то ни было, при современном образе жизни индивидуальность попрана, личность как таковая стёрта, а остаётся общая, коллективная масса, которая должна подчиниться партии. В противном случае...
Андрей — баптист. Не знаю, кто это название придумал, хотя считаю, что это направление в религии было порождено духом времени. Исторически сложившаяся ситуация создала условия для возникновения баптизма. В основе этого направления лежит учение о чистоте Церкви, однако, будучи знакомой со многими протестантами, я поражаюсь, прежде всего, узости их знания Евангелия. Когда начинаешь с ними говорить о других вероучениях, то узнаешь, что они считают их, если не погибшими, то слепыми.
И псалмы у них примитивные...
Хотя и встречаются среди них те, чья стихия — это новые встречи, новые впечатления и дух беспокойный, этим я симпатизирую. Особенно моему кумиру — директору музыкальной школы Никифору Акимовичу Беспалову. Он мой учитель, наставник, друг, отец, брат. Хоть и баптист. И регент хора в их церкви.
Многие считают, что высшее благо — служение человечеству. Я того же мнения, но только с той оговоркой, что необходимо получать личное наслаждение от подобного служения.
Я ещё не вышла из той среды, которая меня тяготит и тормозит мое развитие, а попытки построить жизнь по-своему воспринимаются как самообман, гордость, безрассудство. Некоторые
из моих подруг и родственников отрекаются от веры под напором атеизма и соблазнов. Вот и мой двоюродный брат Толя отрёкся, и это был его самый безрассудный поступок, продиктованный самонадеянностью. Лишь воспалённое воображение довело его до погибели, не только нравственной, но и физической.
Работа в библиотеке костёла святого Юра во Львове.
Разбирая ноты, я наткнулась на старую пожелтевшую рукопись. Это были ноты, написанные девичьей рукой. Начала разбирать мелодию и, после третьего такта уже была уверена, что это «Летучая мышь» Штрауса. Проверила книги регистрации входящих и исходящих писем и документов, и передо мной предстала живописная картина.
Юная католичка Терезия из церковного хора при костёле святого Юра во Львове ознакомилась, через своего регента Романа, со светской партитурой и начала разучивать тайком от сестёр и настоятельницы «новомодные» опереточные мелодии композитора из Вены.
Запреты на светские мелодии в костёле святого Юра соблюдаются неукоснительно. Но вечерами послушницы предоставлены сами себе, и Терезия втайне, вполголоса разучивала мелодии, которые очаровывали её своей простотой и гармонией.
Ей казалось, что автор позаимствовал– главные темы из родных ей лемковских напевов. Из песен её родного Гуцульского нагорья и долин Дуная. Среди сестёр по вере есть Лодзя, завистница и сплетница. «Это не церковная мелодия»,— догадалась она и разыграла сцену, чтобы выкрасть ноты.
Когда Терезия разучивала партитуру, переписанную своей рукой, Лодзя ворвалась в келью и сказала, что её срочно зовёт настоятельница. «Что делать? Куда прятать ноты? Зачем я это делаю?» — сокрушалась Терезия.
Быстро сунула ноты под подушку и выбежала из кельи. Лодзя схватила ноты, пробежала глазами. «Так и есть. Абсолютная светская музыка». Она забрала их с собой, с надеждой переписать, но смалодушничала и решила обвинить Терезию.
– Вызывали, матушка?
– Кто тебе это сказал?
– Сестра Лодзя.
– Приведи ее ко мне.
Когда пришла Лодзя, настоятельница сразу разглядела под её монастырской одеждой контуры тетради и догадалась, в чем дело.
– Ну, показывай, что ты там припрятала.
– Ой, матушка. Согрешила я. Не мои это ноты. Я их взяла у Терезии. Не наказывайте меня. Я пою только церковные мелодии. Это все она виновата.
Лодзя плакала и умоляла не наказывать её. Взволнованная Терезия сникла и опустила голову.
Пауза. Все молчат. Только Лодзя всхлипывает и вытирает слезы.
– Виновата я,— тихо шепчет Терезия.
– И понесёшь наказание. Давно ты этим занимаешься? Откуда ты их взяла? Только говори правду.
– Три месяца назад у нас был молодой ксёндз из Вены. Он ещё учил нас молитве «Душе моя, утешайся в Господе и будь лишь собственностью Его».
– Да, помню. И что?
– Я его спросила, красивый ли город Вена и похож ли он на Львов? Он мне рассказал о костёле святого Стефана, о Венской опере и о музыканте Штраусе. Ксендзу было поручено передать его ноты во Львовскую оперу, и он мне их показал. Я выпросила у него на одну ночь, переписала, а утром на службе отдала. За эти три месяца я их наизусть выучила. Матушка, виновата я. Каюсь в грехах и гордыне. Это светская мелодия. Она будит моё девичье воображение.
Настоятельница повернулась к Лодзе.
– Ты, Лодзя, наказана. Иди к старосте и скажи, что три дня ты будешь на кухне очищать сухофрукты и крупы от пищевой моли. И не перечь мне.
Тяжелее наказания для певчих хора костёла святого Юра нельзя придумать: личинки живые и шевелятся, и их надо руками давить, они очень мелкие, глаза устают и слезятся. И если пропустишь хоть одну, они опять расплодятся и потом плавают в компоте из сухофруктов.
Настоятельница Магдалена Сикорская, получившая образование в Варшаве, хорошо разбирается в церковной и светской музыке и уже слышала фамилию Штрауса.
– Не бойся, дочь моя. Иди сюда. Стань ближе к окну. Вот так видно тебе? А теперь пой.
– Матушка, это светская мелодия. А здесь святое место, осквернять
нельзя.
– Я хочу убедиться, что это светская, а не духовная мелодия. Начинай.
Это было первое исполнение на земле Львовской «Летучей Мыши» Иоганна Штрауса.
Шел 1899 год.
Из Славянской тетради
Рассуждения о нравственности
Дьявол тоже посылает блаженства. Да. Именно блаженства, но какие? Временные, проходящие, блаженства для тела. Он создаёт всевозможные ухищрения для того, чтобы сделать человека счастливым. И это ему удаётся. Человек, удовлетворяя свои прихоти, совершенно не заботится о душе.
Усталость, нервное перенапряжение, слабость во всем теле, головная боль, звон в ушах — все это ложилось тяжёлым бременем на душу, которая и так уже пребывала в унылом состоянии. Но по мере того как я раздевалась и думала о предстоящем отдыхе, сне и тёплой мягкой постели, мои мысли рассеивались. Я перестала копаться в постижении причин, явлений и лиц, приведших меня к такой депрессии. Когда ноги мои коснулись перины, а голова ощутила мягкую подушку, тело охватила приятная прохлада постели.
С первым дыханием столь долго ожидаемого блаженства я ощутила, как томительно и сладко расслабляется разнеженное тело и меня заполняет чувство успокоения и умиротворения. Все проблемы отступили, и я наслаждалась, раскидывая руки в поисках более прохладного места. Порой человеку так мало надо, чтобы быть счастливым. Я бы не сказала, что это было счастье. Это состояние блаженства. Полное растворение тела в невесомости. Руки самопроизвольно массируют и гладят уставшее тело.
Тянутся к груди и ласкают живот, бедра, ноги. Суставы расслабляются, мозг туманится, совесть засыпает, и воображение воспаляется. Силой духа гоню от себя вожделение плоти, но плотские желания иногда сильнее моей добродетели. Богородице, Дево, радуйся. Господь с тобою. Благословенна ты в жёнах. Грех отступает. Слава Тебе Господи.…
О, судьба. Почему ты преподносишь нам такие трудные задачи?
Почему мы не знаем наперед, что нас ждет? Как трудно справиться с собой, если энергия души на исходе, если гаснут маяки, если надломлена сила, движущая нас. Но в том и есть вся прелесть жизни, что будущее нам неизвестно.
Мои силы душевные невелики, хотя душа полна самых нежных, прекрасных чувств.
Мой талант, в силу обстоятельств, не может раскрыться во всей его полноте и многогранности.
Кто из людей может ручаться за свою судьбу и свой талант? И что такое счастье? Для меня талант и счастье это одно и то же. Это совокупность внешних и, главное, внутренних причин, влияющих на мое душевное состояние.
Вследствие этого я ощущаю или полноту жизни, или дискомфорт и неуверенность в незыблемости основ религии, нравственности и всемогущества Бога….
Люди прозябают в интригах, злобе, зависти, разврате и эгоизме. И это в наш век — век модернизации человеческой души, коренной ломки всех устоев и традиций, создаваемых на протяжении веков.
Да, я тоже приветствую прогресс, движение вперёд, изменение форм общения, но разве это значит, что необходимо полностью перечеркнуть все то, что было основой для предыдущих поколений. О нет, скажете вы, надо обогащать опыт наших предков. Это слова. А сплошь и рядом такое нравственное убожество, что диву даёшься.
До чего докатилась Речь Посполита, при таком высоком идейном принципе, как её «моральный кодекс строителя социализма»?
Тем людям, которым даже не место в обществе, доверяют руководить людьми и воспитывать их. Создали такую систему во всех коллективах, где каждый стремится сделать побольше для своей выгоды и славы, а всякого другого — унизить и обобрать, затоптать.
Вот пример: в нашей Академии есть профессор сольфеджио, особа грубая, бессердечная, подхалим — и управляет людьми. Не надо быть особенно проницательным, чтобы увидеть, насколько ограничен этот человек….
Сатана очень часто действует через мои чувства. Невозможно, чтобы человек жил без искушений — ибо, когда их преодолеваешь, в сердце настаёт великая радость и ликование души за услышанные Богом молитвы. Лукавый всячески старается воздействовать на моё сердце.
Разными ухищрениями хочет заставить меня смотреть похотливые картинки, развратные фильмы. Он расставляет сети для неопытной души, старается запутать её и покорить, как он сделал уже со многими. Но сила моя проявляется в немощи моей. Когда я посредством молитвы пытаюсь проникнуть в глубину тайны победы над грехом, тогда моя душа ликует и поёт. Она светла и не омрачена пороками, Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего.
Каждый день несёт с собой что-то новое, загадочное. Каждый день отличается от другого, и приносит радости, тревоги, переживания, томления и душевное спокойствие. Каждый день меняются мои чувства и расширяется моё мировоззрение.
Если я чересчур предаюсь земным помыслам, и разум мой отягощают пустяки, ничтожные дела, то после этого следует падение.
Если же я предаюсь Господу, то он все сотворит по воле своей. Иногда жизнь поворачивает так круто и так неожиданно для меня, что я не успеваю даже прийти в себя.
Поиски жизненной позиции
Но в силу каких-то причин я не только усугубляю своё одиночество, но отягощаю жизнь любящих меня людей, которым судьба моя небезразлична.
Они страдают от того, что жизнь моя, словно река, устремляется в новое русло, появляются новые знакомства, увлечения. У меня на столе вдруг появляются цветы, духи, новые перчатки. Пан Стефан недоумевает от количества подарков. Я ж ему не говорю, что иногда подрабатываю вечерами в ресторанах на подпевках и игрой на фортепьяно. Эти внезапные повороты мне и самой мешают сосредоточиться на чем-то главном.
Несомненно, Бог и служение Ему было, есть и будет основным смыслом моей жизни.
Мои увлечения раньше носили наивный характер, и я лицемерила, стараясь доказать всем, что та вера, которую я исповедую, даёт мне то, чего не может дать ни одна другая. Но вот тут-то и был камень преткновения, о который я чуть не разбилась.
Вести дневник в то время, когда душа полна самых парадоксальных ощущений, когда разум занят неожиданными мыслями, когда обстоятельства меняются так быстро, что не успеваешь оценивать происходящее, выбирая для себя то, что может послужить толчком для творчества, просто необходимо, иначе можно запутаться и потеряться.
Иногда сожалею, что нет под рукой ручки и бумаги, чтобы записать возникшие вдруг мысли, и мелодии.
Сегодня, например, мне пришла в голову мысль о том, что чувствует человек, находящийся в плену страсти, затем я плавно перешла к размышлениям о литературе... Литература влечёт меня к себе своей новизной и радостью открытия тайн человеческих отношений. Но я не нахожу в ней ответа для основательного и окончательного решения относительно выбора моей жизненной позиции.
Мое мировоззрение постоянно расширяется, меняется и моё отношение к окружающему миру. Да это и хорошо, потому что только в этом случае человек может расти духовно и развиваться. Более всего меня поражают в последнее время новые чувства, эмоции, состояние девичьего счастья, о которых у меня были лишь представления, почерпнутые из литературы и рассказов подруг.
Надя сказала, что творчество, интересы, занятия, цели — это вздор. А главное — страсть. Я не поняла этого. Но потом до меня дошел смысл фразы. Я расшифровала по-своему: никогда не ставить окончательную цель, так как личная жизнь и страсть предъявят серьёзнейшие требования, которые могут быть не совместимы с целью. То, что я пишу сейчас — это своего рода проба сил. Пока неуверенность в своём почерке и стиле. Копирование и подражание. То, что буду петь, творить и сочинять музыку — это пока тайна и для меня самой.
И, странное дело, я убеждаюсь не только в том, что я мало о себе знаю, но ещё и в том, что не знаю истинного потенциала своей творческой энергии.
Если бы я знала, что мой талант впоследствии, с возрастом, принесёт какое-то удовлетворение моей потребности в преобразовании мира, то я, не медля и не задумываясь о своём счастье, поступила бы в аспирантуру. Но двадцать два года — это не пятнадцать. И ставить под угрозу свою личную жизнь я не согласна.
Иногда поражаюсь одной закономерности. Это переплетение сновидений и реальной жизни в какой-то сложной, но очень интересной зависимости. И в снах я больше, полноценнее ощущаю, мыслю, говорю. Мне довольно часто не хочется возвращаться в настоящую жизнь из мира сновидений.
Во многих жизненных ситуациях мне кажется, что со мной это уже происходило. Это подтверждает учение Будды о перевоплощении. Но я верю в Христа, а он говорит: «Верующий в меня имеет жизнь вечную». А еще: «...всем любящим Бога, призванным по его изволению, все содействует по благу». Я не испытываю ни сожалений, ни огорчений. Единственное, о чем я грущу,— это о настоящей любви.
Та неопределённость, которая повергает меня в апатию и усугубляется бездействием, нравственное опустошение заставляют задуматься над причинами, породившими моё ожесточение, безразличие, холодность. Жить, как раньше, я уже не могу, так как во мне произошли большие перемены. И радостные, и тревожные.
Но я не вижу ничего хорошего в будущем. Иллюзии, которыми я себя утешала, о вольной, полной романтики жизни разбились под натиском судьбы. Наивная вера в свои силы и преданность
Богу прошли. И сейчас хочется чего-то более осязаемого, действенного.
То, что можно было бы потрогать руками, увидеть глазами, услышать ушами. Волшебное слово «Любимая». О, как много бы я отдала от своей веры взамен этого слова «Любимая ». Но никто мне его не скажет. Все только предлагают злотые, подарки, цветы. И никто не предлагает руку и сердце. Остаётся только ждать своего суженного. Может, это будет Андрей...
А пока... Пока, надо накапливать силы душевные и копить денег. Но в наше время и при нашем строе ни духовное, ни материальное благополучие невозможны.
Ибо, если ты даже и станешь богатым, то только нечестным путём, и, как следствие,— совесть будет нечиста. А если захочешь быть духовно развитым, то обязательно ощутишь материальные затруднения.
Примитивные, мелочные интересы и недостаток опыта в творчестве заставляют меня метаться в разные стороны, чтобы найти то звено, которое связывает певицу с залом. Конечно, существуют более прямые и лёгкие пути к достижению этой цели, но это перепрыгивание через саму себя.
Будет ли полноценным моё пение, если я сама своей самобытностью и опытом не дойду до такого стиля пения, что сумею влиять на умы и сердца людей?
От католицизма я унаследовала чуткость, чистоту, честность и великодушие. Но этого мало, чтобы стать певцом и художником. Надо быть смелой и дерзкой. Но разве это допускается при католицизме?
И тут мне навстречу спешит материализм со своей резкостью, дерзостью и беспокойством.
Да... Пожалуй. Я соглашусь петь в ресторане Мираж. Там хоть не заставляют раздеваться.
А этот. Этот. Прыщавый администратор из «Везувия» смотрел на меня и на мою грудь, как будто я какая-то девка с рынка. Стоп. А может, я и есть такая? Но я же в церковь хожу...
То, что мне не мог дать католицизм, может дать материализм. Наслаиваясь друг на друга, они помогут мне создать своеобразный характер и стиль в творчестве. Я постоянно в поисках.
А разве поиск — это эгоистическое копание в себе самой и людях? Нет. Надо расширять круг знакомств и интересов. Надо выработать в себе сценический образ. Как же тяжело найти свой образ. Может, Мотылек? Или богомолица? Или Метелица?
Как-то все просто и банально. Ты Анна и католичка, и певица, и арфистка. Найди же себя. Выбери свой образ. Или тебе не хватает смелости? Скорее не смелости. Есть достаточно большой пробел в интеллектуальном развитии.
Присматриваясь к духу эпохи, надо воссоздать картину настоящего положения вещей на подмостях концертных площадок. Тогда, может быть, пойму — где мое место. И надо спешить — почти четверть века позади, а ещё ничего не сделано...
О любви
Первая любовь, такая прекрасная, юная, чистая и взаимная. Сколько она разбудила во мне… новых мелодий.
О той любви остались самые сладкие, самые грустные воспоминания, как о годах далёкой, невозвратимой, наивной юности.
И мне кажется, эту любовь я сохраню на всю жизнь. Хотя и время делает своё, но воспоминания о тех незабвенных первых свиданиях, несмелых прикосновениях рук, радостных взглядах и пылких словах, полных прелести и недосказанности, всегда будут вызывать во мне и радость, и печаль.
Вот уже четвёртый год я не только не разлюбила, но даже не представляю, как теперь вырвать его из своего сердца.
Греховные мысли опять напоминают о себе. Готовясь к сессии, занимаясь сольфеджио, выступая на сценах ресторанов для подработки — мало могу выделить времени для родной церкви.
Теперь мне каждая минута дорога, и я стараюсь по мере возможности рационально использовать время, жертвуя часами сна. Все же нахожу силы заставить себя хоть немного, забывшись от мирской суеты, позаниматься церковной литературой, перепиской нот.
Знаю, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует к благополучию.
Жизнь, кажется, идёт своим чередом. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем быстро проходят, и их не воротишь.
А я, с ужасом глядя назад, вижу: многое, что я могла бы сделать, не сделала по своему малодушию.
Мое малодушие меня обескураживает. Я мечусь между сценой и церковью. Между Богородицей и Музой. Творчество и вера. Как же во мне это все уживается?
И ещё я очень страдаю от молчания Андрея. Ах, чувства мои. Какие они интересные, эти молодые музыканты из Чехии. А как поёт Сикорский. Он так галантно за мной ухаживает… И вот снова мои чувства: находясь с молодыми людьми, попадаю под их влияние, силой воли стараюсь сдерживать себя от всего пошлого, ненужного, сатанинского, но все усилия напрасны.
Все чаще меня охватывает это нежное, тёплое чувство — любовь. Это не церковная и не дружеская любовь, а самая настоящая любовь к молодому человеку.
Неотправленное письмо к Андрею Ванца.
«Наша близость зарождалась в недрах земли, когда предки наши враждовали. Наши души только начинают оттаивать от вековой вражды наших церквей Католической и Протестантской.
Душа моя соприкоснулась с твоей душой на горе Парашка, когда ты первый раз меня поцеловал. Наши пальцы осторожно трогают тишину расстояния, осязая пропасть между нами.
Темнота будущего и тишина настоящего снедают и слепят наши глаза. А тепло сердец едва согревает.
Мы идем навстречу нашей любви. Я замираю в восхищении перед наготой твоей души и открытого сердца, чистого и горячего, ждущего большой любви.
Ты, как огромный Везувий, ждущий своего часа, чтобы взорваться и залить волнами любви все вокруг... Я хочу умереть от твоей любви.
Любовь ярче молнии, глубже океана, шире вселенной, крепче смерти.
Она слепит, возвышает, укрепляет столпы вселенной. И она скромна, как ты, Андрей, незаметна, ненавязчива, не требует своего. Она все отдает. Я помню, как ты рассказывал о нашем первом не состоявшемся свидании. Я помню твои рассказы о привидениях.
Как ты помогаешь своей сестре Ярославне.
А еще, Андрей, я сделалась биологом натуралистом. На моем подоконнике у пана Стефана поселились мотыльки. Такие пёстрые, разноцветные. Я с ними разговариваю и через них передаю тебе приветы. И ещё мои песни. Я пою им песни, чтобы они эхом на крыльях донесли их до тебя. Эти песни лишают меня сна. Такие живые и яркие. Я их записываю для тебя.
Они порхают, как Муза. Прилетайте чаще ко мне. Крест и блаженство мое. Муза моя..»
От любви никуда не денешься. Прекрасно, когда эта любовь взаимна, когда два человека любят друг друга так, что им больше никто не нужен. Они любят, и в этом их преимущество. Этого никто не отнимет, не заберёт — это их собственность. Но если полюбишь ты, как говорят, до потери сознания, а тебя нет — какая это мука. Одни страдания от такой любви, но любить, не страдая, невозможно.
Варшавский дневник
Накануне Пасхи Мария нашла в библиотеке книгу Василия Ваврика «Талергоф и Терезин» и сделала выписку из книги в
своем дневнике. Грац, Терезин, Талергоф — Австро-Венгрия.
Император приказал лемков, гуцулов, бойков, а также всех славянофилов арестовать как неблагонадёжных.
В концлагерь Талергоф заключили более шестнадцати тысяч человек — как гражданских, так и военнопленных. Издевательства, грязь, холод, голод, смертность до десяти пятнадцати человек в день.
Один из заключённых, столяр, починил и смастерил из подручных материалов скрипку и сыграл на Пасху «Христос Воскресе из мертвых. Смертию смерть поправ. И нам живот вечный даровал.» Каждый заключенный пел на своём языке: украинском, чешском, польском, лемковском, русинском.
Пасха в Терезине и Талергофе.
«Христос воскрес!» — слышалось повсюду в казематах, коридорах, камерах. И больше ничего.
Сперло дух в груди, слово застряло глубоко в утробе, и нельзя вымолвить, лишь слезы льются из глаз. Впрочем, о чем говорить? Хорошо и без этого друг друга понимают.
Терезинские узники, все до одного, собрались в двух условленных местах: в длинном, похожем на коридор загоне находилось большинство крестьян, и в каземате № 2 под насыпным кирпичным валом. Тут и там священники отслужили пасхальное заутреннее богослужение, и слышались глухие, сдавленные рыдания...
Чрезвычайно трогательным было настроение в загоне. Напротив него, в одинокой конурке, днём и ночью освещённой керосиновой лампой, отсиживал своё наказание сербский студент Гавриил Принцип, убийца австрийского престолонаследника Фердинанда. В девять часов утра он выходил во двор. Когда он переволок свои кандалы на ногах через порог, вся стайня загремела, как ударивший с неба гром, «Христос воскресе» на галицком, православном наречии.
Бледный юноша в сером арестантском платье остановился на ступеньке, и в его глазах засияла радостная слеза. Заметив этот пафос, лютый как зверь охранник толкнул Принципа обратно в камеру, тем не менее, связь с богатырем страдальцем сербского народа была успешно налажена. Осталось ещё в этот Великдень установить связь с русскими военнопленными, которые жили за Терезинской крепостью в особых бараках.
Наши студенты на скорую руку составили приветственное письмо и через прачку, ловкую чешку, передали его в лагерь военнопленных. Ответа не пришлось долго ждать; его принёс инфантерист — чех, который был одним из часовых около бараков пленных. То-то была радость, когда Владимир Застырец, стал читать письмо, написанное грамотной русской рукой, проникнутое глубокой верой русской правды над немецкой кривдой.
Настроение повысилось. Пошли воспоминания, как там, на Родине, в Великдень мать раненько вставала, детей будила, ясные головки чесала, в белые рубашки одевала, приговаривала каждому любо и ласково; как в церкви иконы играли, села, поля и луга приветствовали; как свечи горели и пасхи сияли; как девушки, взявшись за руки, кривой танец заводили, старого
Коструба хоронили, землю топтали и поганого Зельмана прогоняли.
Рассказы лились, как вешние струи.
Чтобы не осквернять Великдень, никто не осмелился злословить даже на врагов, загнавших тысячи человек в тюрьму. Все же, как ни старались они забыть и прогнать лихо горе, не могли поладить с живым сердцем, израненным вражьей рукой и назойливой думой. Ах, эти думы на чужбине, в казематах крепости.
Нельзя их удалить из больной головы. Ибо в тюрьме нет зелья, как бы можно горе забыть. Холодный камень не поможет, и думка, как лютая змея, пьёт кровь, гложет сердце. Лицо бледнеет, волосы выпадают, и катится слеза за слезою по морщинам и днём и ночью.
Как умно сделал цугефюрер Зельманн, выгнав из всех тюрем людей на большой крепостной вал. Словно муравьи, облепили его невольники. С четырёх сторон охраняли солдаты с винтовками, чтобы никто не осмелился бежать. Вешней благодатью грело солнце. В воздухе было тепло. Жаворонки звенели в голубой синеве. Любопытные мальчики руками передавали привет.
Вдали, на широкой площади, густым роем сновали люди. Это русские военнопленные вышли из своих гнилых бараков. На крепостном валу закипело, закишело. И задумали русские галичане передать братский привет пленным братьям. Выступили вперёд запевалы, и Василий Галушка поднял руку. Вдруг загремела песня на несколько километров в ширь и в даль, какой чешская земля не слыхала:
— «Христос воскресе! Воистину воскресе!»
—Троекратное «воскресе-е-е!» эхом разливалось по чешской долине, по Бескидам, соединяясь с тысячами голосов славян по всей бескрайней земле славянской. Ответом была та же песня, но более могучая, погнувшая долу зеленые хлеба и всколыхнувшая всю округу вокруг Терезинской крепости.
Понял Зельманн, что случилось. Покраснел, как варёный рак, взбесился, как палач, и, надув со всей силой изрытые оспой щеки, закричал неистовым голосом:
— «Einrucken!»
Вот таким образом был отпразднован Великдень на чужбине, в немецкой неволе, в Терезинской крепости…
…Мария искала в списках Василия Ваврика свою родню. Нашла фамилию Драган, Бубняк, Качмарчик, Ванца, Бодак и Тхир. Да. Стефан и Анна Тхир.
Эх, Стефан, Стефан. Зачем ты рассказал мне о своей трагедии. Тебе от этого стало легче, я знаю.
Но мне так грустно теперь, ибо я понимаю всю горечь твоих страданий, грусти по той любви, которой так жаждет твоё чистое сердце. Как бы я хотела помочь тебе найти своё счастье.
Я подозреваю, что ты ко мне неравнодушен, что ты начинаешь иначе ко мне относиться. В этом ты не прав. Никакой любви у нас быть не может. Ты должен нести свой крест, своё дряхлеющее тело, пока есть силы, а я могу лишь облегчить твою ношу своим сочувствием.
Здоровье Стефана надорвано в Талергофе. Но дух не сломлен. Его жена Анна ещё долго жила после концлагеря. Родила ему двух сыновей богатырей. И умерла совсем недавно, выдержав ужасы двух войн: Первой и Второй мировой. Она с чистой душой и несломленным духом упокоилась на своей Родине.
Он часто ездит к ней в Раздолье на могилу. Второй раз Стефан так и не женился. Свою боль и любовь носит в себе. Вот только теперь, по-моему, он в меня влюбился. Как это некстати. Зачем мне его любовь? Ему за шестьдесят. А мне всего двадцать три.
Варшавские впечатления
Что это за глаза. Невозможно передать всю ту чарующую прелесть, волшебную силу и красоту души, которую они выражают. И хотя я мельком, только несколько секунд, смотрела в них, эти глаза глубоко врезались в сознание и вызвали во мне неизгладимое впечатление и волнение души. В них совсем иной загадочный мир. Чистая душа, неискушенная и искренняя.
Они подолгу останавливаются на одном предмете — птичке, окне, маме, словно пытаясь понять самую суть. Она на меня посмотрела всего одну секунду. Этой секунды хватило, чтоб остановиться и заглянуть в глубину моих тайников души. Я долго стояла и смотрела ей вслед. Сколько бы я ни думала об этих глазах, они так и остаются для меня тайной. И большое счастье, если я ее снова встречу. Но на мать она не похожа — мать рыжая, а она черноволосая, маленькая, худенькая девочка лет семи-восьми. В старом городе возле крепостной стены. Завтра опять туда пойду. Хочу опять увидеть эти глаза.
В её музыкальной тетради появилась рапсодия в тональности
ре-минор.
Эти глаза
Улыбки, лица, взгляды,
Как будто на параде,
Мелькают,
Исчезают,
Запоминаются,
Сверкают.
Но взгляд один,
Как никакой —
Прозрачный, голубой —
Вонзился в душу.
И не знаю,
Иду ли я
Или летаю.
Он спал во мне,
И он воскрес.
Он отражение небес,
Он глубина
И пульс земли,
И он дыхание души.
И вот теперь я в них гляжу,
И не во сне,
А наяву.
Я вижу их,
А в них себя,
И я готова,
Их любя,
В глаза глядеть
И не забыть,
Что только в этих,
Не в других,
Могу я видеть
Небо, солнце,
Тепло и радость
И себя.
В твоих глазах —
Моя судьба.
Сегодня посетила картинную галерею в старом городе. Сколько картин оккупанты немцы вывезли? Говорят тысячи. Но то, что осталось – впечатляет. Особенно поразила меня картина Павла Мерварта «Потоп». Кто однажды увидел её, тот не забудет восторга от эмоционального восприятия красок. Когда смотришь на черноволосого юношу, кажется, он сейчас откроет уста. Густые локоны, обвившие лоб, и тень, образующаяся от них, настолько правдиво изображены, что возникает ощущение, подойди поближе — перед тобой изваяние из мрамора. Сколько отчаяния, сколько тревоги в этом лице! А главное — любви. Любви к жизни. Любви к невесте, может, к жене или сестре, которую он держит на плече, спасая от воды. Это потрясающая картина, которая не постигается разумом. Вспомнились строка Альфреда Виктора де Виньи «Честь - это совесть, но совесть болезненно чуткая. Это уважение к самому себе и к достоинству собственной жизни, доведённое до крайней степени чистоты и до величайшей страстности». Как тяжело держать честь и достоинство в современном мире.
Я не сомневаюсь в том, что петь и писать я буду. Но вот, вопрос: где и как?
А для разрешения этих вопросов ещё предстоит решиться моей судьбе: поступлю ли в труппу «Ла Скала»? Или останусь преподавать композиторский класс в Академии?
Перееду ли жить в Варшаву или стану женой Андрея? Масса вопросов вызывают у меня интерес, но вместе с тем я учусь терпению. Терпение и хладнокровие стали моими привычками.
И почему мне такая фамилия досталась? Драган — это дракон.
Хочу поменять фамилию. А что, Ванца — неплохая фамилия. Только я ему не нужна.
Двадцать три года ты, Анна Мария, подпираешь небо. И ничего не добилась. Поешь. Сочиняешь. Страдаешь. Ищешь... А дальше что?...
…Озеро. Солнце. Тишина. А на берегу, в домах, люди. И они настоящие, не придуманные. Я их знаю. Мое окно на пятом этаже. Окна, окна, окна. А самое главное, пожалуй, то, что вы – окна, дали мне возможность наблюдать за людскими судьбами. О вас я буду петь, и сочинять новые полонезы, ноктюрны, рапсодии.
Что есть музыка?
Не хочу вдаваться в определения, потому что их можно трактовать совершенно по-разному, всегда можно найти «лазейку», но хочу обратиться к нашему восприятию.
Музыка. Почти уверена, что при произнесении этого слова в голове у каждого начинает звучать какая-то мелодия. Неважно, будет это тема из «Страстей по Матфею» Баха или песенка однодневка. Главное — это мелодия.
Таким образом, опытным путём, так сказать, выясняем, что основная составляющая музыки — мелодия. Следовательно, музыка без оной для меня перестаёт существовать.
Далее. Люди чувствительные, может быть, ещё и эмоциональные, при прослушивании музыки любят отстукивать ритм. Итак, получаем ещё одну составляющую — ритм.
На самом деле больше ничего и не нужно. Если есть мелодия и ритм — это уже музыка. В свете вышеизложенного, не надо меня убеждать в том, что - «Симфоническая поэма для 100 метрономов» венгра Дъердь Лигетти со своим «шедевром» — музыка.
В ней нет мелодии (неоспоримый факт), нет никакого «сложного, гипнотического ритмического рисунка». Это хаос. Закройте глаза, отвлекитесь от чарующего маятника метронома, и, уверяю вас, вся прелесть «Поэмы» моментально улетучится. Подобные произведения — эпатаж. Ни больше, ни меньше.
Это зрелище, которое можно (посмотреть) послушать раз, максимум два, удивившись изобретательности «композитора». Здесь, конечно, просится к обсуждению другая проблема, которую я бы назвала вопиющим самовыражением XX века: неважно, что ты делаешь, неважно, красиво это или уродливо, важна идея, важно, что ты сама придумала, что это твоё индивидуальное виденье.
Это проявилось, пожалуй, в равной степени в музыке, живописи, архитектуре, литературе и прочем. Ксенакис. «Synaphai». Что тут скажешь? Однозначно, есть ритм (очень сложный и изменчивый, но есть). Мелодия... Вопли скрипок, рёв тромбонов, агония рояля. Да, если изловчиться, можно вычленить мелодию. Таким образом, вполне подходит под определение музыки. Эпатажем я тоже не могу это назвать. Но и слушать не хочу. Жутко...
«На первый взгляд, в музыке Ксенакиса ничего не изменилось. Она сохраняет ту же жёсткость, терпкость, категоричную ясность рисунка; ей присуща выразительность стальной конструкции, и в то же время, радость грубого осязания живых тканей, сложно устроенных текстур. Как никто другой из авангардистов, за исключением разве что Вареза, Ксенакис смог привнести в звуковую область ощущения плотности и тяжести, тепла и холода, трения и рикошета.
Он изобрёл большую часть ставших типовыми приемов авангардной инструментальной игры. Рассчитывая на ЭВМ «стохастическую» структуру своих опусов, Ксенакис разбудил в музыке дыхание доисторической природы и сделал мир ненасытно прожорливым к звуку; его творчество явило собой альтернативу музыке пауз, тишины, среды и атмосферы».
Мне ближе немецкая классика. Как, говорит Генрих Вакенродер: «Музыка создала инструменты из металла и золота, и человек может теперь по своей воле вызвать сонм поющих духов, стоит ему лишь захотеть.»
И еще… «Как и каким образом должно непосредственно рассматривать творения великих художников земли и ко благу своей души употреблять».
Скрябин и Чюрленис. Светомузыка. Живописная музыка. Музыка живописи. Декаданс в музыке. Модерн. Импрессионизм музыкальный. Наверное, я очень глупая. Ничего не понимаю. А ведь надо экзамены сдавать. И светомузыка, и Ксенакис, и декаданс в музыке.
Я тихонько, чтобы не разбудить Стефана, собираюсь, затаив дыхание, открываю дверь (которая, как и полагается, издает неприлично громкие звуки) и выхожу на площадку. Непродолжительная битва с замком, не пожелавшим закрываться, закончилась, как ни странно, его поражением. Лифт, конечно, не работает. Правильно, нечего в четыре часа ночи на лифте ездить.
На лестничной площадке — темно и страшно.
Естественно, из-за угла выскакивает маньяк, бьёт меня тупым предметом по затылку и... Ну и что, если это только у меня в воображении. Мне же все равно страшно. Площадка четвертого этажа манит неземным светом... Вот оно — светлое будущее. Долгожданное избавление от фантасмагорических искажений реальности.
Вышла во двор. Тихий ветерок, лениво перебиравший листья деревьев, подлетел, шепнул на ухо что-то невразумительное и, довольный, уселся на плече. Ничего, я ему это прощаю. По старой дружбе. Ночью мой двор более напоминает полосу препятствий: тьма кромешная. Дорога отвратительная.
Из-за угла дома, рыча и фыркая, выехали два трактора чистильщика.
Подняли пыль и гордо удалились. А потом было самое страшное.
Идти по улице, сознавая, что вот там, в кустах справа, на тёплых трубах живут люди, в которых, боюсь, человеческого осталось катастрофически мало, довольно жутко. Ещё выяснилось, что я боюсь уличных собак. А их мне встретилось три. Обратный путь прошёл без эксцессов, возможно, потому, что я увлечённо писала в уме новую рапсодию. Должна получиться оригинальной.
А еще я видела месяц. Стареющий. И с удивлением обнаружила, что у него, такого светлого и романтического, есть тёмная, неприметная половинка. В детстве я этого не замечала…
Варшава — изумительный город. Иногда бежишь на учёбу или с учёбы (не опоздать бы на трамвай, иначе минут пятнадцать ждать придётся), вдруг какая-то неведомая сила вырывает из этой сосредоточенной целеустремлённости, и ты видишь истинную, ничем не замутнённую Красоту. Красоту города, природы, людей, красоту жизни. В этом есть что-то божественно иррациональное. Понимаешь, что находишься здесь и сейчас, все, что видишь, реально, материально, но в то же время сознаешь, что этого не может быть: слишком совершенно, причудливо, иллюзорно...
Варшава умеет успокаивать, сочувствовать, дарить подарки. Может рассмешить, а может поплакать с тобой. Как человек.
Фотографии. Первые две — из журнала, остальные — мои. Первая. Улица Маршальского, по которой я почти каждое утро хожу в Академию.
Вторая. Что тут скажешь? Висла. И я на лодке в жутком коричневом платье.
Третья. Старое Място — Рынок. А вот это очень интересно. На заднем плане стена королевского замка. Белые прямоугольники — это таблички с именами меценатов. Традиция жива по сей день. Хотите видеть там своё имя — пожертвуйте пару тысяч злотых.
Храм св. Екатерины. Здесь мы пели в прошлом году. Потрясающая акустика. Кстати, здесь у меня спина горбатая какая-то... Вот и я стала столичной паненкой. А еще три года назад ходила по улочкам Львова. Как быстро все меняется...
Художественный вкус, вырабатывающийся во мне, заставляет не только думать о моем будущем творчестве, но и создавать образы, сюжеты, зарисовки, которые ещё не имеют чёткого стиля и формы. Но мне кажется, я уже ощутила свой стиль. И хотя он ещё не отработан, все же я пою правдиво и искренне.
Неразрешенные жизненные проблемы, теперь навалившиеся на меня, вносят в жизнь какое-то трепетное ожидание осуществления моих дум и чаяний. Но, в большей вероятности, совершится именно то, что мне предначертано.
Та колея, в которую я постепенно вхожу, для меня не только интересна и увлекательна, я чувствую, что это моя родная стихия. Стихия поиска и выработки своего стиля. Поиски истины, поиски Бога в самой себе и в окружающем меня мире, художественного отображения внутреннего мира верующего человека в ХХ веке.
А этот сценический мир настолько интересен и разнообразен, что требует детального изучения. Надо пролистать гору старых журналов на польском, немецком и английском языках. И, главное, правдивое осмысление тех образов, символов и идей певцов, которые творили на сцене до войны.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги