Карточка

Когда сердцебиение успокоилось и пришло осознание реальности происходящего, Павел Андреевич видел только небо. Барашки облаков неторопливо перетекали в воздушной реке, по-девичьи скромно из-за серой тучки выглядывало солнце. Идиллию беззастенчиво нарушил пронзительный крик, до неприятного тихое перешептывание. Павел Андреевич лениво повернул голову направо, отвлекаясь от белоснежно-чистых небесных сугробов. Красно-серая масса односельчан толпилась в стороне. Они глупо моргали глазами, шевелили своими губами, подталкивали друг друга в спину. А на лицах застыло бездумно уродливое выражение страха. Павел Андреевич не знал, за кого уцепиться своим блуждающим взглядом, снова посмотрел на небо. Там, наверху, лучше. Стать бы облаком, плыть себе неторопливо, поплевывать на букашек-людей.

- Паша, Паша, ты меня слышишь? – грубый, злобно-суровый голос вернул Павла Андреевича на землю. – Ты понимаешь, что натворил?

То был Дмитрий Астахов, отец Ани. Павел Андреевич предупреждал его, просил помочь. Белокурая, некрасивая, но очень обаятельная, веселая, общительная. А он предал родную дочь. Испугался, волновало его мнение односельчан, размазанной неприлично глупой массы. Должно быть, когда узнают, из-за чего случилась беда, станут хохотать своим бесчувственно сухим лошадиным смехом. Скажут: «Старый дурак, и как мы ему детей доверяли-то?»

Нестерпимо больно переживать моральные терзания теперь, когда и сам начнешь сомневаться, правильно ли поступил. Пускай лучше не трогают его, позволят вернуться обратно, на небо, полетать ещё чуть-чуть в синеватой дымке, набрать полную грудь свежего воздуха. Свободно мыслить, наслаждаться волей, может в последний раз в жизни. И вправду, умереть сейчас лучше всего. Пусть так, чём услышать вердикт врачей, официально-пустым тоном объявляющих незаслуженный приговор.

- Паша, Паша! – Астахов орал.

- У-у-у-бери руки, - заикаясь, Павел Андреевич упёрся ступнями в землю, оттолкнул Дмитрия Астахова. Тот отпрянул, глаза его широко открылись, зрачки растеклись и безжалостно глотали солнечные лучи, образовав в белках Астахова две глубокие ямы. Анин отец боялся Павла Андреевича. Дурак, он так ничего и не понял. Сельский учитель посмотрел на толпу за спиной Астахова, такие же чёрные глаза, бледные лица.

- Ты это, угомонись, - выдавил из себя Астахов. – Погляди, что натворил. Обернись, обернись, полюбуйся!

Павел Андреевич конечно же знал, что ожидало его, стоило только повернуть голову направо. Но требовательность, с которой Астахов выпалил свою тираду, заставила учителя подчиниться. У ведущей в рощицу сельской дороги валялся измазанный кровью труп Глеба. Молодой двадцатипятилетний учитель лежал на животе, воткнулся головой в землю, широко расставил руки. Из левой части спины торчал кол. Неповадно будет по ночам кровь молодых девушек пить. Но Аня, она ведь тоже теперь…

Надо бы раскопать могилу, и отрубить ей голову. Недолго думая, Павел Андреевич повернулся к толпе и озвучил эту свою мысль. Всё изменилось. До того безразлично-трусливая толпа пришла в возбуждение, несколько мужиков отделились, подбежали к Астахову. Павел Андреевич хотел было добавить несколько высокопарных фраз, но не успел, цепкие пальцы впились в его плечи, тяжелые кулаки опустились на его худое бледное лицо.

…

Каждый июль я ездил навестить бабушку. В детстве этот обычай был приятным времяпрепровождением, но с возрастом он превращался в обременительную обязанность. В этом году, возможно, последнее безответственное лето в своей жизни проводить в деревне не хотелось. Однако, я был не в том положении, чтобы ссориться с матерью из-за пустяка. Она и так расстроилась, узнав о том, что её сын осенью пополнит ряды российской армии. Я ведь после школы слово дал – поступлю ни в этом году, так в следующем. Не срослось. Вступительные экзамены провалил дважды, а мама, рассердившись, не упускала случая попрекнуть меня этим. Поэтому пришлось восемнадцатилетнему лбу ехать в деревню.

На дворе был двухтысячный, июнь выдался дождливым, седые тучи на горизонте предвещали такую же погоду в июле. Я и так не знал, чем себя занять, дошло до того, что сам напрашивался на работу. Если задождит, мне суждено умереть от скуки. Бабушка моя, божий одуванчик, казалось, только тем и развлекается, что глядит в окно, спит, да по вечерам судачит со старухами. Молодежь по вечерам собиралась в другой деревне, за десять километров от бабушкиного дома. Мопеда у меня не было, а как всякий изнеженный общественным транспортом городской житель, пилить такое расстояние пешком я не собирался. Приходилось ложиться спать засветло. А дни, как назло тянулись нестерпимо медленно. Я словно попал в Советский Союз шестидесятых и вынужден был проживать один и тот же день неограниченное количество раз. Чем не ад?

Поэтому нет ничего удивительного в том, что письмо профессора Яковлева послужило чем-то вроде индульгенции, благодаря которой одиннадцатая египетская казнь скукой могла быть отменена. Пару слов о том, как я познакомился с профессором. Яковлев – человек, мягко говоря, эксцентричный.Сам себя он называл помешанным. В свободное от преподавательской деятельности время он занимался изучением фольклора европейских стран, и, как говорила его племянница Саша - красавица, притом далеко неглупая - «повернулся» на этой теме. Увы, но в данном вопросе я склонен с Сашей согласиться. Профессор зачастую буквально воспринимал мифы и легенды, предания и сказки. Пару раз привлекал меня к своим безумным расследованиям. Собственно, благодаря одному загадочному происшествию мы и познакомились. С тех пор он решил возложить на меня роль доктора Ватсона, и я не то, чтобы сильно возражал.

Как говорилось в письме, Яковлев позвонил мне домой, мать объяснила, куда я уехал, и дала бабушкин адрес. В конверт профессор вложил газетную вырезку, в которой рассказывалось об убийстве молодого сельского учителя его коллегой. Душегуб выбрал необычный способ расправиться со своей жертвой – вогнал в спину молодому парню осиновый кол. Убитый – сирота, воспитывался в детдоме, совсем молодой. Единственным близким ему человеком оказался односельчанин Астахов, отец девушки, на которой убитый собирался жениться. Она умерла за месяц до этого события. Душегуб – пожилой учитель, лишившийся рассудка. «Может быть, пустышка, но прошу тебя, Слава, проверь. Поговори с Астаховым», - этими словами профессор заканчивал своё письмо. Убийство произошло в соседнем селе, куда можно доехать на автобусе за полчаса-час. Толком не понимая, что нужно проверять, на следующий день я всё-таки поднялся в семь утра, заскочил в автобус и отправился туда.

По сравнению с бабушкиной деревенькой это село казалось прямо-таки культурным центром. На главной улице пешеходные дорожки асфальтовые, возле школы просторная площадка с помостом, где, наверное, устраивали дискотеки или какие-то публичные мероприятия. Довольно часто попадались не только грузные невесёлые лица зрелых мужиков, но и молодые, улыбчивые ребята, симпатичные девочки. Одним словом, мне здесь понравилось. Завидев меня, местные жители делались мрачнее тучи. На вопросы отвечали отрывисто, а один, узнав, кого я ищу, рявкнул, посоветовал мне уезжать из села подобру-поздорову. К дому Астахову всё-таки удалось добраться.

Крыша из белого шифера, стены из красного кирпича, неаккуратно пристроенное крыльцо, деревянные ступеньки. Хорошее такое сельское жилище. Дом окружал невысокий забор да пушисто-овальные кусты. Я подошёл к калитке, замер в нерешительности. Хоть часы и показывали только полвосьмого, сельские мужики давно разбежались, Астахов, должно быть, тоже ушёл на работу. К счастью, мои опасения не подтвердились. Дверь дома со скрипом открылась, и в узком проёме появился крупный свирепого вида мужчина с всклокоченными волосами, заспанными глазами, длинными ручищами. Поломанный нос и до колкости острый взгляд сигнализировали об опасности, исходившей от хозяина.

- Чего тебе надо?! – с вызовом в голосе бросил он.

- Я хотел расспросить вас по поводу… - слова застряли у меня в горле. Если сейчас прямо спрошу о дочери, он меня здесь и изобьёт.

- По поводу! А без повода спрашивать не хочешь? – он спустился с крыльца, подошёл к заборчику, сжал кулаки, вынудил меня попятиться. – Значит так, бумагомарака, я твоим уже сказал – ещё раз здесь объявитесь, решите на костях моей дочери да её жениха танцевать, я вам … - мужчина выругался матом. – Так что катись отсюда и больше не показывайся.

- Но я не журналист, - хорошо, что в автобусе мне пришло в голову продумать разговор с Астаховым. – Покойный, Глеб Свиридов – мой однокашник. Мы с ним в школьные годы большими друзьями были.

Астахов по-бараньи посмотрел на меня, опустил голову.

- Ты это, парень, того, - он снова посмотрел на меня. – Не обижайся. Сам понимаешь, какое дело…

- Ничего страшного. Я всё понимаю, - не думал, что придётся успокаивать Астахова.

- Зайти хочешь, чаю выпить?

- Да, спасибо.

- Ну, пошли.

Астахов впустил меня в дом. Я оказался в маленькой темной прихожей, сразу переходившей в кухню. На стене справа прибито несколько крючков для одежды, слева выключатель света. Я стал разуваться, но Астахов меня остановил.

- Заходи так, на кухне грязно.

Я пошёл прямо, окинул взглядом по-спартански обставленную кухню. Стол, три табуретки да обшарпанная газовая плита в углу. Я не сразу заметил раковину, которая оказалась у меня за спиной, в небольшом углублении в стене.

- Присаживайся, - предложил Астахов. Я оккупировал скамейку, хозяин ушёл куда-то вглубь дома, вернулся с бутылкой водки. Я хотел было отказаться, но потом вспомнил, что изображаю двадцатипятилетнего мужика. Нужно соответствовать.

- Что уже знаешь? – спросил Астахов, налив две рюмки водки.

- Знаю, что убили, зарезали вроде.

- Пригуби, - скомандовал Астахов. Я подчинился. Обжигающе горько. Легкий рвотный позыв. Полегчало. – Без закуски, молодец, - он опрокинул свою рюмку. – Кол ему в спину вбили. Насквозь, представляешь? – Астахов вздохнул, налил ещё. – Учителем работал.

- Я знаю.

- Да не твой друг, псих этот. Павел Андреевич. Дочка у меня болела, он заявился. Сначала к девочке приставал, да я ему врезал и выставил, а он мне уже на улице говорит, мол, дело нечисто. Жених Ани – упырь. Не до шуток мне тогда было. Хотел наподдать ему ещё разок. А он всё талдонит, - Астахов вздохнул, опрокинул рюмку, я последовал примеру хозяина. Он долил, продолжил рассказ. – Этот гад чокнутый, вся деревня знает. Я лучше всех. Три года он у меня классным руководителем был. На всю голову больной. Дебильные шуточки, ухмылочка чудика. Дети его не любили, да его вообще никто не любил. Но вреда он до поры до времени никому не причинял, вот я его слова всерьёз и не воспринял. Думаю, завидует Глебу. Какой парень погиб… Его школьники обожали, на уроках тише воды, ниже травы сидели. А этот козёл бесился. Да ещё видать на Анюту глаз тоже положил. Видит, я ему к доченьке пальцем притронуться не дам, решил, как собака на сене, потявкать на Глеба. Знал бы, как Аня его любила, как Глеб убивался у неё на похоронах. Мать твою, как же противно-то на душе, - он опрокинул третью рюмку, я тоже. Водка оказалась крепкая. Да и я не то, чтобы мастер выпивать.

- После смерти Ани он озверел, - продолжил Астахов.

- Кто?

- Да Павел этот, Андреич, будь он неладен. Не знаю, сколько он вынашивал эту мысль. Напоил Глеба, отвёл к лесу, на землю свалил спиною вверх и кол вбил. Сам лег рядом с трупом, да на небо смотрит. Я к нему подошёл, говорю – погляди, что наделал. Он голову повернул туда, снова на меня посмотрел и деловито так заявляет: «Анне голову отрубить нужно». Клянусь тебе, я человек добрый, но когда услышал эти слова, словно на глаза пелена упала. Ничего не помню, только вот как сельские мужики меня оттягивали. Измесил эту скотину. Убил бы, да не дали. Правда, он в первую же ночь в тюряге себя и порешил – лезвием горло порезал. Есть Бог на свете!

Выслушав историю, я уже жалел, что приехал. Не стоило мне вмешиваться в настолько интимные дела. Астахов говорил очень медленно, из-за этого детали чудовищного происшествия отпечатались у меня в памяти. Нужно было найти предлог и скорее покинуть село. Если Астахов узнает о моей лжи, мокрого места от меня не оставит.

- Оно знаешь как, всё разом наваливается. Сначала дочь связалась со своим учителем. Вся деревня косо смотрела. Но оказалось, парень он неплохой, даже замечательный. Дело к свадьбе шло, а тут такое, - Астахов вздрогнул, – Умерла почти как жена. Давай по последней и пойдём.

- Куда?

- На кладбище. Ты ж Глеба повидать приехал?

- Да, - я не на шутку разволновался. Мысли путались, как бы не ляпнуть чего лишнего. С четвертой рюмкой я справился подозрительно легко, хорошо захмелел.

Астахов встал из-за стола, я последовал его примеру, ощутив, что ноги сделались ватными. Мы отправились на кладбище, которое располагалось в трех километрах от села по живописной дороге, с обеих сторон окруженной полями. Астахов долго распинался о своём горе, но я его уже не слушал, любовался. Колоски пшеницы по-партизански тихо шептались друг с другом. Я пытался разобрать их разговоры. Наверняка болтали о погоде. С запада надвигались чёрные тучи. Скоро должен был пойти дождь, может быть с грозой.

Вдоль поля мы шли около получаса. Кладбищенский забор внезапно вырос из-под земли. Унылый пейзаж серых плит и склонившихся над ними рябин загородил собой золотой океан. Анну Астахову и её жениха похоронили рядом друг с другом, недалеко от входа на кладбище. Увидев топорщащиеся кучки земли, я почувствовал себя неуютно. Свежие могилы всегда пугали. В землю вбиты два деревянных креста, к ним приставлены портреты. Аня некрасивая блондинка с широким лицом и маленькими глазами. Глеб оказался улыбчивым веснушчатым скуластым парнем с искрящимися голубыми глазами, светлыми волосами. Откровенно говоря, он мог бы найти себе невесту лучше. Я попытался изобразить скорбь, склонил голову. В этот момент меня шатнуло, я чуть было не рухнул прямо на кучу земли. Астахов меня придержал.

- Слабые вы, горожане. С четырех рюмок захмелел, - заметил он.

Я снова посмотрел на портрет Свиридова, на даты, значившиеся на кресте: 20. III 1975 – 3. VII 2000. И вправду грустно, сумасшедший погубил молодого парня, которому жить да жить. А что, если бы на его месте оказался я?

- Ладно, пошли. Гляди, сколько червей повылезало, не иначе к грозе, - Астахов взял меня под руку, потащил к выходу с кладбища. Я шёл спиной вперед, смотрел на два креста, а глаза мои наполнились слезами.

По дороге назад Астахов молчал, мне тоже сказать было нечего. Поле больше не вдохновляло. Перед мысленным взором стояли кресты с портретами у их основания. Никогда не забуду этого зрелища. Два молодых, пышущих здоровьем человека мертвы. Как же так можно-то? В голову лезли страшные мысли. Вот сейчас приеду, а бабушки уже нет в живых. Или вернусь в город, а мама умерла. Или не доберусь до деревни, автобус в аварию попадет, я насмерть расшибусь, и похоронят меня рядом с этой парочкой, так и не успевшей обручиться. Пытался всячески отогнать такие мысли, да ничего не получалось. Быстрее бы вернуться домой и позабыть о сегодняшнем дне. Скука меня деревенская не устраивала. Ишь какой выискался. Весело теперь?

Мы подошли к дому Астахова, когда на улице стало темно, как ночью. Я к этому времени протрезвел, сделался злым и раздражительным.

- Зовут-то тебя как, парень? – спросил Астахов, остановившись у калитки.

- Вячеслав, - представился я.

- Молчаливый ты, мне это нравится. Хочешь, заходи, ещё выпьем, дождь переждёшь.

- Нет, спасибо, я поеду.

- Как знаешь. Вижу, не на шутку расстроился. Хорошими друзьями были?

- Да. Вы примите мои соболезнования. Очень жаль вашу дочь.

Астахов кивнул, протянул мне руку, я её пожал.

- Погоди минутку, - сказал он и убежал в дом. Погода портилась стремительно, ветер крепчал, дорожная пыль попадала в глаза и рот. Я хотел уже уходить, когда Астахов выскочил из дома, сжимая в руке какой-то пакет.

- Вот, - он протянул мне пакет.

- Что это?

- Память о Глебе. Тебе нужней, я его плохо знал, а вы друзья. Тебе нужнее.

Я начал было отказываться, но Астахов настаивал, пришлось взять пожитки незнакомого мне человека.

- Глеб был хорошим парнем, ты такой же. Удачи тебе, Славик, - крикнул мне в след Астахов. – Благослови тебя Бог!

- Вам того же, - отозвался я. На том мы и распрощались.

Мне повезло, автобус как раз отходил, когда я добрался до остановки. Водитель остановился, открыл двери, я прошёл по салону мимо группы женщин с тяпками в руках, пьяно пошатываясь, добрался до сиденья, свалился туда. Качаясь, как лодка во время шторма, автобус отправился в путь. Через полчаса я буду у бабушки. В окна автобуса ничего нельзя было разглядеть. Чем-то напоминало песчаную бурю. Водитель ругался отборными матами. Доставалось автобусу, погоде, дороге и чьей-то матери. Мне предстояло осмыслить трагедию, невольным участником которой я стал. Но что можно добавить к сказанному Астаховым? Я открыл пакет, высыпал на колени его содержимое. Документы, книги, альбом с толстым твердым переплетом буквально топорщился от фотографий. Я открыл его. Глеб и вправду хороший парень. Везде улыбается, и не постановочной искусственной улыбкой, а искренне. Дети любили с ним фотографироваться. Особенно мне понравилась фотография с выпускного. Глеб в несколько старомодном пиджаке и таких же брюках, вокруг него толпятся ребята, а у них за спиной встает солнце. Веснушки так и переливаются на лице учителя, выпускники сияют, даже внешне некрасивые ребята на этой фотографии вышли замечательно. Не соврал Астахов.

Я пролистал альбом до конца, автобус сильно качнулся, книжка чуть не выпала у меня из рук, фотографии рассыпались по салону. Пришлось наклоняться, собирать их, вкладывать обратно. Альбом пострадал, обложка надорвалась. Нужно будет приехать домой, заклеить скотчем. Или ещё что-то придумать. Снова кочка, на этот раз альбом вырвался из обложки с корнем. Водитель выругался, я отозвался эхом. Снова пришлось собирать фотографии с пола. Хотел засунуть альбом на место, но тут заметил полость в обеих половинах обложки.

Внутри оказались ещё фотографии. Чёрно-белые. Особенно запомнилась карточка, где Глеб с другими ребятами в своём старомодном костюме. Школьники льнули к любимому учителю. Он улыбчивый, веснушчатый, позитивный, как и всегда. А на обороте карточки надпись: 10 «Б», выпуск 1935 года.