Казаки тьмы

Книга 1: «Кровь и Сталь Попаданца»

Глава 1: Чужая Шкура

Боль была первым, что вернулось. Тупая, разламывающая череп изнутри. Вторым — холод. Ледяной, пронизывающий до костей влажный холод земли, на которой он лежал. Дмитрий попытался открыть глаза, но правое веко слиплось чем-то липким и тягучим. Левым он увидел размытое небо — грязно-серое, низкое, с редкими прорехами в облаках, сквозь которые лился мертвенный, лунный свет.

Он лежал ничком в густой, промозглой траве. Тело ломило, будто его переехал каток. В ушах стоял оглушительный звон, но сквозь него начали пробиваться другие звуки. Треск. Где-то совсем близко трещал огонь. Не уютный костерок, а яростное, жадное пламя, пожирающее дерево. Воздух был густым и горьким от запаха гари, смешанного со сладковато-приторным, тошнотворным душком, которого он раньше не знал. Душком паленого мяса и чего-то еще, гнилостного.

«Где я?» — первая мысль была тупой и беспомощной. Он попытался пошевелиться, и агония пронзила ребра, заставив его скрипеть зубами, чтобы не закричать. Он был не в своей квартире. Не в больнице. Он был... где-то в поле.

Собрав всю волю, он оторвал лицо от земли. Мир поплыл, закружился, но затем зрение начало фокусироваться. Он лежал на окраине какого-то подворья. Впереди, в двадцати метрах, пылал дом. Не современный коттедж, а настоящая, бревенчатая хата, с соломенной крышей, которая выгорела уже наполовину, выбрасывая в небо снопы искр. Вокруг — несколько таких же хат, тоже объятых пламенем или уже догоравших угольными скелетами.

И были тела. Они лежали в причудливых, неестественных позах. Мужик в длинной, посконной рубахе, раскинув руки, с темным пятном на груди. Старуха, прижавшаяся лицом к земле. Дальше, у колодца, виднелась маленькая, темная фигурка, слишком маленькая...

Дмитрия затрясло. Не от страха еще — тело просто отказывалось слушаться, сотрясаясь в лихорадочной дрожи. Он уперся ладонями в землю, вязкую от пропитавшей ее крови — он только сейчас это осознал, — и попытался встать на колени. Руки были чужими, тяжелыми. Он взглянул на них. Сильные, жилистые, покрытые темными волосами и свежими ссадинами. Не его руки. У него были руки офисного работника, а эти... эти руки знали труд.

Его взгляд упал на лужицу рядом. В мутной воде, окрашенной в багровый отблеск пожара, отразилось чужое лицо. Молодое, лет двадцати с небольшим, с густо насурьмленными черными бровями, спутанными темными волосами и... щетиной. Несколько дней щетины. Не его лицо. Совсем не его.

Паника, сдерживаемая болью и шоком, рванула изнутри ледяным адреналином. Он отшатнулся от лужи, снова рухнув на бок. «Это сон. Галлюцинация. Отходняк после... после чего?» Он не пил, не принимал наркотиков. В последнее, что он помнил, он сидел за своим чертежом нового затвора для спортивной винтовки, пил кофе и скучал.

Внезапно, где-то совсем рядом, с хрустом подломилась балка, и часть горящей крыши дома с грохотом обрушилась внутрь, выбросив в ночь новый смерч искр. И сквозь этот грохот он услышал другой звук. Нечеловеческий, скрипучий, похожий на то, как если бы сухое дерево терлось о камень. И тихое, мокрое чавканье.

Дмитрий медленно, с невероятным усилием, повернул голову на звук.

Из-за угла горящей хаты выползло... нечто. Оно передвигалось на четвереньках, но его конечности были слишком длинными и тонкими, суставы выгибались под невозможными углами. Кожа, обтягивающая этот костяной каркас, была землисто-серой, слипшейся от грязи и чего-то темного. Оно было голым, бесполым. Его голова была удлиненной, почти лошадиной, но без ушей и с двумя впадинами на месте глаз, из которых сочилась черная жижа. Существо низко опустило голову к телу одного из убитых, и раздалось то самое мокрое чавканье. Оно ело.

Желчь подкатила к горлу. Дмитрий сглотнул, чувствуя, как холодный пот покрывает все его тело. Это не было похоже ни на одно животное. Это было... из другого места. Из кошмара.

Он отполз назад, за металлический чан, стоявший рядом с забором, стараясь не издавать ни звука. Его сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Он замер, прижавшись спиной к шершавому, холодному железу, пытаясь дышать тише.

Чафканье прекратилось.

Тишина, нарушаемая только треском огня, стала вдруг зловещей. Затем послышался тот же сухой скрип. Медленный, размеренный. Существо встало на свои неестественные ноги. Высокое, под два метра, оно покачивалось на месте, поводя своей безглазой головой из стороны в сторону, словно принюхиваясь.

Дмитрий понял — оно его учуяло.

Из длинной пасти существа, усеянной мелкими, игольчатыми зубами, вырвался тихий, шипящий выдох. Оно сделало шаг в его сторону. Потом еще один. Его походка была покачивающейся, но быстрой.

Инстинкт самосохранения, древний и неумолимый, пересилил и боль, и панику, и непонимание. Дмитрий метнул взгляд вокруг, ища что угодно — палку, камень. В полумраке, у его ног, он увидел блеск металла. Короткое, тяжелое лезвие на деревянной рукояти, брошенное кем-то. Топор? Нет, нечто другое. Он схватил его. Инструмент был кованым, грубым, но смертельно острым. Рукоять легла в его чужую, но сильную ладонь так естественно, будто он держал ее всю жизнь.

Существо ускорилось, переходя на стремительный, скребущий бег. Оно не кричало, только шипело, расставив свои костлявые лапы с длинными, изогнутыми когтями.

Дмитрий вскочил на ноги, отбросив боль в сторону. Мир сузился до этого бегущего ужаса и холодной тяжести в его руке. Он принял устойчивую позу, как когда-то на тренировках по рукопашному бою, но теперь это было не спортивное единоборство. Это был дикий, первобытный бой за жизнь.

Тварь прыгнула, рассекая воздух когтистыми лапами. Дмитрий инстинктивно рванулся навстречу, приседая, и с всего размаху вонзил короткое лезвие в серую, жилистую грудь. Кость хрустнула, лезвие вошло глубоко. Из пасти существа брызнула липкая, черная слюна. Но оно не остановилось. Одна из лап с размаху ударила его по плечу, и он почувствовал, как острые когти разрывают кожу и мышцы. Боль, острая и жгучая, пронзила его.

Он рявкнул от ярости и боли, выдернул лезвие и снова ударил. И снова. И еще. Он бил, пока серая тварь не забилась в последних судорогах у его ног, исторгая из своей поруганной глотки лишь булькающие звуки.

Он стоял над ней, тяжело дыша, с окровавленным лезвием в руке, с болью в плече и с осознанием одной, простой и ужасной истины: его старая жизнь кончилась. Здесь, в этом аду из огня, смерти и чудовищ, началась новая. И первым ее уроком была простая мысль, пронесшаяся в его голове, пока адреналин отступал, оставляя лишь леденящую пустоту:

«Убить. Или быть убитым».

Он стоял, опираясь на кол, слушавшийся оружие, и пытался перевести дух. Воздух обжигал легкие, смесь гари и той странной сладковатой вони, что шла от мертвого существа. Боль в плече была живой и жгучей, но адреналин уже отступал, сменяясь свинцовой усталостью и шоком. Он посмотрел на лезвие в своей руке. Оно было коротким, с массивным, слегка изогнутым клинком и деревянной рукоятью, обмотанной кожей для лучшего хвата. «Клевец», — пронеслось в голове название, всплывшее из глубин памяти, из книг по истории оружия. Предмет, созданный для пробивания доспехов ударом острой части, но в его руке он стал инструментом выживания против немыслимого.

Мысли путались, пытаясь найти рациональное объяснение. Попадание в виртуальную реальность? Эксперимент, о котором он не знал? Но боль была слишком реальной. Липкая кровь на плече, ноющая боль в ребрах, холодный пот на спине — все кричало о подлинности происходящего. Он больше не Дмитрий Волков, инженер. Он был... кем? Он взглянул на свои руки снова, на грубую одежду — темные шаровары, заправленные в сапоги, и просторную рубаху, разорванную в клочья. На ногах — мягкие сапоги из толстой кожи. Одежда воина. Простого казака.

Новый звук заставил его вздрогнуть и прижаться к чану. Не скрип, а отдаленный крик. Человеческий. Полный боли и ярости. Затем другой голос, хриплый, прокричавший что-то неразборчивое. Не один. Он здесь не один.

Инстинкт приказал ему двигаться. Оставаться на месте рядом с трупом чудовища и в свете пожара значило стать мишенью. Он осмотрелся. Пожар бушевал, но уже можно было разглядеть контуры деревни — десяток хат, разбросанных беспорядочно, гумно с проломленной стеной, колодец-«журавель». И повсюду тела. Мужчины, женщины. И снова это мокрое чавканье, доносящееся теперь с другой стороны.

Он должен был выбраться. Найти других выживших. Понять, что происходит. Сжав клевец так, что кости на руке побелели, он рванулся от укрытия, двигаясь от тени к тени, прижимаясь к стенам еще не горящих хат. Его раненое плечо пылало, каждый шаг отзывался болью в ребрах, но страх придавал сил.

Пробегая мимо одного из погорелых срубов, он чуть не споткнулся о другое тело. Молодой парень, почти мальчик, лежал на спине, его глаза, широко раскрытые, смотрели в безразличное небо. Горло было перерезано с нечеловеческой жестокостью, почти до позвоночника. Но не саблей. Рана была рваной, словно горло вспороли когтями. Большими когтями.

Дмитрий почувствовал, как желудок сжимается в комок. Он отшатнулся и увидел рядом с телом оружие — длинное, с деревянным древком и блестящим наконечником. «Рогатина». Охотничье копье, часто использовавшееся против медведей. Оно было тяжелым и надежным. Без лишних раздумий он поднял его. Клевец он заткнул за широкий кожаной пояс, на котором висели какие-то кошели и то, что показалось ему кресалом.

Теперь, вооруженный дальним и ближним оружием, он почувствовал чуть больше уверенности. Он двинулся на звуки боя. Они доносились с центра деревни, с широкой площадки, где, вероятно, собирался сход. Пробираясь за тыном, он наконец увидел их.

Человек десять-пятнадцать таких же, как он, одетых в шаровары и простые свитки, с саблями, рогатинами и самодельными пиками, стояли спиной к спине, образовав круговую оборону. Они были ранены, измождены, но сражались с отчаянием обреченных. Их лица, искаженные гримасами ярости и страха, были знакомы — такие же смуглые, с усами и чубами-оселедцами. Казаки.

А вокруг них кишела настоящая стая тех самых тварей. Их было штук двадцать. Они наскакивали, отскакивали, пытаясь разорвать оборону. Движения их были резкими, порывистыми, неестественными. Но теперь, при свете множества пожаров, Дмитрий разглядел их лучше. Они не были идентичными. Некоторые были ниже, приземистее, с когтями, растущими прямо из плеч. Другие — высокие и тощие, как первое, что он убил. Все они были слепы, с этими сочащимися глазницами, и ориентировались, казалось, на слух и запах.

И был лидер. Существо, стоящее в стороне, в тени горящего гумна. Оно было крупнее других, почти под два с половиной метра, и его тело казалось более... оформленным. Его кожа была темнее, отливая багровым, а на спине и плечах росли костяные пластины, словно примитивный панцирь. Вместо тонких когтей его лапы были увенчаны массивными, похожими на тесаки, костяными лезвиями. Оно не нападало, лишь поворачивало свою уродливую голову, словно наблюдая, направляя стаю.

— Держись, братва! — проревел один из казаков, могучий детина с окровавленной повязкой на голове, размахнувшись тяжелой саблей и отсекая конечность одной из тварей. — Не дадим этой нежити-поганой порухать над нами! За Сечь! За веру!

Его крик вдохнул в остальных новые силы. Но твари не унимались. Одна из них, приземистая, проскочила под пикой и впилась когтями в ногу молодому казаку. Тот закричал, и строй защитников дрогнул.

Дмитрий стоял в тени, его разум работал с бешеной скоростью. Он был чужим здесь. Он мог развернуться и бежать, попытаться спастись в степи. Но вид этих людей, сражающихся против немыслимого ужаса, вызывал в нем что-то первобытное, стадное. Они были его единственным шансом. Одиночка в этом мире был обречен.

И тогда его взгляд упал на бочку, стоявшую неподалеку от него, у стены хаты. Из ее горлышка шел сладковатый, хмельной запах. Самогон. А рядом валялась тряпица, оброненная кем-то, вероятно, использовавшаяся для чего-то.

План родился мгновенно, отчаянный и безумный. Инженерное образование, знание элементарной физики и химии слились с инстинктом выживания.

Он рванулся к бочке, сорвал с себя поясной кошель, вытрях оттуда какие-то крошки и монеты. Дрожащими руками он оторвал полотнище от своей рубахи, сунул его в кошель, соорудив примитивный фитиль. Затем, опрокинув бочку, он стал лить крепкий, пахнущий сивушными маслами самогон на тряпку внутри кошеля, пропитывая его. Его пальцы скользили, он чуть не уронил все это, слыша, как крики на площади становятся все отчаяннее.

Костяной монстр-вожак наконец сдвинулся с места. Он медленно пошел на круг казаков, его костяные клинки поднялись для удара.

— Ну, слава Богу, что умерли не все! — кто-то из обороняющихся заметил Дмитрия.

У него не было времени. Он вытащил кресало. Сталь, кремень. Несколько снопов искр — и пропитанная алкоголем ткань вспыхнула ярким, почти белым пламенем.

Не думая, собрав всю свою силу, Дмитрий метнул горящий кошель прямо в груду тварей, кишащих вокруг казаков.

Огненный шар, слабый и недолговечный, но яростный, ударил в спину одной из тварей. Огонь перекинулся на ее сухую кожу, на шерсть другой. Они завизжали. Это был не крик боли, а нечто иное — высокий, пронзительный визг, полный ненависти и... страха. Они боялись огня.

Эффект превзошел ожидания. Запах горящей плоти, смешанный с сивухой, и сам вид пламени заставил стаю отхлынуть в панике, разрывая кольцо окружения.

Вожак, уже занесший свою костяную лапу для удара, резко остановился и повернул свою безглазую башку в сторону Дмитрия. Пустые глазницы, казалось, впились в него с такой концентрацией злобы, что по спине у него пробежал ледяной холод.

Он привлек внимание главного хищника.

Могучий казак с повязкой на голове, воспользовавшись замешательством, рванулся вперед.
— Братья! Рубай погань! — и его сабля, описав серебристую дугу, вонзилась в шею одной из отступающих тварей.

Бой перешел в новую фазу — хаотичную, яростную резню. А костяной вожак, отставив казаков, медленно, неумолимо пошел на Дмитрия. Его костяные клинки поскрипывали, издавая сухой, угрожающий звук. Он был намного больше, сильнее и страшнее первого существа, с которым столкнулся Дмитрий.

И теперь у него не было фактора неожиданности. Только рогатина в потных ладонях, горящее плечо и леденящий душу ужас.

Костяной вожак не бежал. Он шел. Медленно, тяжело, его лапы с костяными тесаками оставляли глубокие вмятины в раскисшей от крови земле. Каждый шаг был отмерен, полон уверенности в своем превосходстве. Это был не зверь, ведомый инстинктом, а хищник, наслаждающийся моментом. Пустые глазницы были прикованы к Дмитрию, и в них читалось безраздельное владение ситуацией.

Дмитрий отступил на шаг, уперев древко рогатины в землю, нацелив острие на приближающуюся смерть. Руки дрожали от напряжения и страха, но хват был железным. Все знания из его прошлой жизни свелись теперь к примитивной, но жизненно важной формуле: вот он, враг. Вот я. Между нами — сталь.

— Держись, хлопче! — донесся хриплый крик со стороны площадки. Казаки, воспользовавшись его отчаянной диверсией, рубились с оставшейся нежитью, но один из них, тот самый детина с окровавленной головой, метнул в сторону Дмитрия короткий, тяжелый топор.

Топор с глухим стуком воткнулся в землю в паре метров от него, рукоятью подрагивая. Жест помощи. Жест, говорящий, что он теперь не один.

Но времени, чтобы поднять топор, не было. Вожак, казалось, только этого и ждал. Он резко ускорился, преодолев оставшиеся метры одним мощным прыжком. Костяной тесак, огромный и острый как бритва, со свистом рассек воздух.

Дмитрий не стал пытаться принять удар на рогатину — его бы просто вырвало из рук вместе с костями. Он рванулся в сторону, в грязь, чувствуя, как ветер от взмаха опаливает ему лицо. Он кубарем откатился, вскакивая на одно колено, и тут же воткнул рогатину в землю снова, создавая импровизированный барьер.

Тварь промахнулась, ее клинок с размаху вонзился в бревенчатую стену хаты позади, вырвав щепки размером с ладонь. Она зашипела, выдернула лезвие и развернулась. Ярость, исходящая от нее, была почти осязаемой.

— Эй, уродье! Сюда! — крикнул Дмитрий, пытаясь отвлечь ее, дать себе еще секунду. Его мозг лихорадочно работал. Броня на спине и плечах. Шея? Шея была прикрыта лишь более темной, грубой кожей. Глаз нет — значит, ориентируется на звук и, вероятно, вибрации.

Он рванулся вдоль стены хаты, уводя монстра от казаков, которые заканчивали разбираться с остатками стаи. Вожак последовал за ним, его тяжелые шаги отдавались в земле. Дмитрий резко свернул за угол, прижался к горячим бревнам, пытаясь затаить дыхание.

Существо остановилось на том месте, где он только что был. Его голова повернулась, словно улавливая малейший шорох. Из ее пасти, усеянной такими же игольчатыми зубами, капала черная слюна, шипящая при попадании на землю. Яд? Кислота?

Оно сделало шаг в его сторону. И еще один. Дмитрий сжал рогатину. Он знал, что у него один шанс. Прямая атака — смерть. Нужно использовать среду.

Его взгляд упал на покосившийся навес, под которым стояли дровни. Неподалеку валялась куча пустых мешков и какая-то рваная сеть. Идея, безумная и отчаянная, сформировалась в его голове.

Он метнулся от стены к навесу. Вожак, уловив движение, ринулся за ним, его костяные клинки подняты для удара. Дмитрий, не оборачиваясь, схватил край сети и, развернувшись на пятке, на бегу набросил ее на приближающегося монстра.

Сеть была легкой, гнилой, она не удержала бы и ребенка. Но она на мгновение опутала голову и передние лапы твари, зацепившись за костяные выросты. Этого мгновения хватило. Вожак, ослепленный и разъяренный, на миг замедлился, пытаясь стряхнуть помеху.

Дмитрий использовал эту задержку. Он не стал атаковать спереди. Он рванул к дровням, вскочил на них, оттолкнулся ногами от навеса и, словно заправский скалолаз, прыгнул на спину чудовища.

Это было как запрыгнуть на каменную глыбу, покрытую скользкой кожей. Он едва удержался, впившись пальцами одной руки в щель между костяными пластинами, а другой занося рогатину. Тварь взревела — впервые издав не шипение, а низкий, гортанный рык, полный ярости и удивления. Она принялась метаться, пытаясь сбросить наездника, крутясь на месте, ударяясь о стены хат.

Мир для Дмитрия превратился в карусель из огня, боли и ярости. Его раненое плечо горело адским пламенем, каждый удар о стену отзывался глухим стуком в костях. Но он держался. Вцепившись мертвой хваткой, он поднял рогатину и изо всех сил вонзил ее в основание шеи твари, туда, где не было костяной брони.

Сталь вошла с хрустом и влажным чавканьем. Черная, густая, как смола, кровь хлынула из раны, обжигая ему руку едким, кислым жаром. Он закричал — не от страха, а от дикой, животной ярости, от желания жить. Он выдернул рогатину и ударил снова. И еще.

Тварь бешено металась, ее рев становился все слабее, движения — более хаотичными. Наконец, с глухим стоном, она рухнула на колени, а затем — на землю, сотрясая ее.

Дмитрий лежал на спине монстра, тяжело дыша, весь в крови — и своей, и черной, вонючей. Его тело онемело от боли и пережитого напряжения. Он слышал, как к нему подбегают люди.

Сильная рука грубо перевернула его на спину. Над ним стоял тот самый детина с повязкой на голове. Лицо у него было обветренное, испещренное шрамами, с густыми усами и умными, пронзительно-холодными глазами, в которых читалась и усталость, и любопытство.

— Ну ты и шалапут, — сиплым голосом произнес казак, оглядывая его с ног до головы. — Откуда ты взялся, черт? Я всех своих парубков знаю. И борода у тебя какая-то... несчастная.

Дмитрий попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Он лишь покачал головой, не в силах найти слов.

— Ладно, язык не поворачивается — не беда, — казак наклонился, подхватил его под руку и с силой, не оставляющей сомнений в его намерениях, поднял на ноги. — Меня Грицько зовут. А тебя, ясное дело, пока что «Выжившим». Пойдем, хлопче. Ночь еще не кончилась, а нежить, она как тараканы — где один выполз, там и остальные шныряют. Надо собирать оставшихся и валить отсюда, пока не пришла другая, позубастее.

Он оглядел догорающую деревню, искаженные лица погибших, и его собственное лицо стало жестким, как камень.

— А потом расскажешь, как это тебе в голову пришло запрыгнуть на спину к ящеру-сколоту, будто на коня. Бредовая идея. Но... работающая.

Грицько оказался не просто детина, а настоящий волопас — старший в этом небольшом отряде. Его слово было законом, и этот закон звучал просто: «Выживаем».

Пока двое казаков, молодой, тщедушный Степан и коренастый, молчаливый Охрим, собирали уцелевшие припасы и проверяли тела, Грицько занялся Дмитрием. Он был груб, но эффективен. Разорвав уцелевшую часть его рубахи, он засыпал рану на плече каким-то едким порошком из кошеля, от которого слезились глаза, и туго перевязал ее. Боль притупилась до терпимой, ноющей.

— Шраму добавишь, будешь выглядеть побойчее, — проворчал Грицько, затягивая узел. — А то по тебе и не скажешь, что с ящером в обнимку валялся. Смотрелся бы как перепуганный хлопчик.

Дмитрий лишь кивнул, с трудом подбирая слова. Его язык будто онемел. Он понимал, что говорит Грицько — странный, насыщенный укранизмами и архаизмами диалект, но понятный. А вот говорить самому... получалось коряво, с акцентом, которого у этого тела, по идее, быть не должно.

— Спаси... бо, — выдавил он.

— Не благодари, — отмахнулся казак. — Ты нам жизнь спас, мы тебе — шкуру. В диком поле счет короткий. Очко в очко.

Степан и Охрим вернулись, неся мешки с сухарями, крупами и несколькими бурдюками с водой. Лица у них были мрачные.

— Все, пане Грицько, — доложил Степан, с ненавистью пиная ногой труп одного из «ящеров». — Живых нет. Ни наших, ни... их. Всего нас шестеро осталось. Да он, — кивок в сторону Дмитрия.

— Шесть с половиной, — уточнил Грицько, окидывая Дмитрия оценивающим взглядом. — Ладно. Хутор Соколовый сожран. Но нежить эту мы потравили. Значит, идем к Сечи. Дорога три дня. Если не нарвемся еще на такую же веселую компанию.

Они двинулись, оставив позади дымящиеся руины и мертвых. Шли не по дороге, а напрямик, по высокой степной траве, серебристой от лунного света. Грицько шел впереди, его фигура, казалось, впитывала всю тьму ночи. За ним, ковыляя, — Дмитрий. Степан и Охрим — по бокам, а двое других казаков, Остап и Юрко, замыкали шествие, постоянно оглядываясь.

Степь была не пустой. В темноте шевелилось что-то, слышались странные шорохи, далекие, леденящие душу вопли, не принадлежащие ни зверю, ни человеку. Воздух был густым и сладким, как перезрелый плод, но с гнилостной ноткой. Это был воздух мира «Скиф». Воздух Вечной Угрозы.

Дмитрий шел, и в его голове, поверх усталости и боли, медленно складывалась картина. Казаки. Нежить, которую они называли «ящерами», «поганью», «нежитью-сколотой». Сечь Запорожская. Он читал про это. Слушал лекции по истории. Но там не было чудовищ с костяными клинками. Там не было этой давящей, враждебной магии, что висела в воздухе.

«Попаданец». Слово из фантастических романов. Оказаться в другом мире, в чужом теле. Он был Дмитрием Волковым в голове. Но его тело, его мускулы, его рефлексы принадлежали другому. Молодому казаку, чье имя он не знал. Чью жизнь, вероятно, и прожил бы, если бы не набег.

Мысли прервало приближение Степана. Тот шел рядом, нервно теребя рукоять своей сабли.

— Слушай, а ты как это... с тем ящером-вожаком? — спросил он, понизив голос. — Я такого еще не видел. Обычно они тупые, как пни, бегут на свет и шум. А этот... думал.

Дмитрий сглотнул. Голос срывался на хрип.

— Увидел... сеть. Решил... использовать. А запрыгнуть... отчаяние.

— Отчаяние — лучший советчик, бывает, — хрипло рассмеялся Охрим, шедший с другой стороны. Его молчаливость, оказалось, была избирательной. — Мой дед говаривал: «Когда жопа в огне, не до церемоний».

В его голосе не было насмешки, скорее — мрачное одобрение.

— Ладно, философы, язык на привязь, — рявкнул Грицько, не оборачиваясь. — Шумят тут, будто на ярмарке. Хотите, чтобы вся нежить Дикого Поля на нас сбежалась?

Разговор стих. Шли молча, прислушиваясь к ночи. Дмитрий чувствовал, как на него смотрят. Взгляды были разные: любопытство, подозрение, а у Степана — даже зачаток уважения. Он был для них загадкой. Чужим, который вписался в бой и не сбежал. Это давало ему шанс. Маленький, зыбкий, но шанс.

Перед рассветом они вышли к небольшой балке, скрытой кустами дикой сливы. Грицько приказал сделать привал.

— До утра отдохнем. Днем по степи — себя на погляд выставлять. Спите по очереди. Я первый, потом Охрим, Степан, — он посмотрел на Дмитрия. — А ты... как звать-то тебя, хлопче? Совсем из головы вылетело.

Все замерли, глядя на него. Вопрос, которого он боялся. Он не мог назвать себя Дмитрием. Это имя здесь резало бы слух. Он посмотрел на свои руки, на грубые пальцы, на клевец за поясом. Имя... ему нужно имя этого тела. Оно должно было прийти само.

И оно пришло. Тихо, из самых потаенных уголков чужой памяти. Шепотом.

— Марко, — выдохнул он. Имя было простым, казацким, своим.

— Ну, вот и славно, — кивнул Грицько, не заметив или сделав вид, что не заметил его замешательства. — Значит, Марко, будешь последним. Проснешься, когда солнце встанет. Все ясно?

— Ясно, — ответил уже увереннее Марко-Дмитрий.

Он прислонился к холодной земляной стенке балки, глядя, как казаки, кроме Грицько, забирающегося наверх для дозора, почти мгновенно проваливаются в тяжелый, смертельный сон. Эти люди спали, как убитые, но их руки по-прежнему сжимали рукояти оружия.

Он закрыл глаза, но сон не шел. В ушах стоял скрежет костяных клинков о бревна, а в ноздрях — сладковатый запах горящей плоти. Его