Кельт

Нордэм не просыпался. Он пребывал в вечном, тягучем похмелье, на дне остывшей пепельницы после грандиозной вечеринки, которую кто-то отгремел, а ему оставили счет и рвотный позыв. Его утро начиналось не с рассвета, а с гула ночных электричек и хриплых гудков барж на затянутой маревом Норд-Ривер.

Промышленный гигант, когда-то ковавший сталь для всей страны, раскинул выжженную плоть на мили вдоль Восточного Побережья. Он давно стер память, что под асфальтом и бетоном существовало что-то живое. Мили урбанистического пейзажа как напоминание о собственной агонии. И в её центре, по ту сторону широкой, маслянистой ленты реки, сияли строгие небоскребы делового квартала, словно открытки из чужого светлого будущего. Стеклянные стены отражали лучи восходящего солнца, будто отворачивались от своей больной, уродливой тени. Нордсайд. Место, слывшее кладбищем амбиций. Надгробиями здесь служили почерневшие от столетий копоти фасады былого величия, а эпитафии выводили баллончиками на облупившейся штукатурке.

За рекой лежало сердце умирающего великана, его черная, изъеденная язвами душа. Район, втиснутый между ржавеющими доками и поясом мертвых заводов, последний приют для тех, кого город давно списал со счетов. Здесь время текло по своим законам. Величие не вымерло — его повесили на крест и заставили медленно ржаветь на глазах у всех. Викторианские особняки с облупленной лепниной соседствовали с обугленными брандмауэрами, гранитные банки прошлого века — с забитыми фанерой витринами, где когда-то продавали шелка, а теперь царила голая нужда. Ржавые пожарные лестницы, как прикованные скелеты, цеплялись за умирающие здания, и по ночам их решетчатые тени ложились на асфальт бесконечной клеткой, ключи от которой давно потеряли.

Воздух в Нордсайде имел даже привкус: специфический — едкий коктейль из выхлопных газов, металлической пыли с давно закрытых литейных цехов и сладковато-кислого душка с Норд-Ривер. Она несла в мутных водах отбросы и погребенные секреты, выплевывая их на берег у Причала Металлистов вместе с ржавыми якорями и обломками барж.

Ночью Нордсайд преображался, сбрасывая дневное оцепенение и надевая маску агрессивного блеска. Неоновые вывески дешевых баров и стриптиз-клубов отбрасывали на мокрый асфальт кроваво-красные и ядовито-синие блики, окрашивая лужи в цвет дешевого вина. В переулках слышалась ругань, лязг металла и приглушенные выстрелы — обычный ночной монолог города. Тени, рожденные тусклыми фонарями, виделись длинными и предательскими. Каждая из них могла таить в себе нож или обещание легких денег.

Нордсайд — мир, где честность настоящая роскошью, которую никто не мог себе позволить, а будущее — абстракция, за которую не давали и ломаного гроша. Город, который смотрел на тебя выбитыми окнами заброшенных фабрик, и в его взгляде не было ни сожаления, ни осуждения. Только холодная констатация факта: ты здесь родился, здесь и сгниешь. Если, конечно, не найдешь в себе сил и подлости, чтобы вонзить в его гнилое нутро клыки и вырвать себе кусок.

Именно здесь, в чреве умиравшего железного зверя, приютилась автомастерская «Нордвинд». Своего рода чистилище для угнанных автомобилей. В ангаре стояла жара: плотная, обволакивающая, пахнущая маслом и бензином. Две фигуры, обливавшиеся потом в этом аду, двигались с размеренностью мясников на конвейере. Под потолком, на стальной балке, висел старенький транзисторный радиоприемник. Из динамиков вырывались рваные рифмы поэзии улиц — биты идеально подходили к скрежету гаечных ключей.

Пневматический гайковерт в крепкой руке выдирал из искалеченной двери последние болты. Раздетый до остова кузов седана обнажил внутренности. Ему не было больно, когда его разбирали деталь за деталь, отрывали кусок за куском. Машина — это механизм. В отличие от людей.

— Эй, Эванс! Закругляйся! — громоздкая фигура Джерома Мастерса вылезла из-под капота другого «клиента». — Тут как в микроволновке, — утирался он засаленной ветошью и тюка возле инструментов. Растянутая и местами рваная майка натянулась на его мощных бицепсах и насквозь пропиталась потом.

Эванс молча кивнул, тряхнув длинными космами, и дернул посильнее: дверь с жалобным скрежетом отошла от кузова. Под ее весом мускулы на его предплечьях напряглись и заиграли под кожей, покрытой тонким слоем грязи и машинного масла. Сальные русые пряди потемнели от пота, но лицо оставалось спокойным, почти отрешенным. Атлас не ненавидел работу. Он ее уважал. Здесь все было просто, логично, понятно. Ее можно разобрать на винтики, и каждая деталь будет иметь цену.

Именно в такие моменты он чувствовал себя наиболее ясно. Мир снаружи оставался хаосом, но здесь царил порядок. Разобрать. Оценить. Продать. Выжить. Чистая математика. Он отложил гайковерт и взял монтировку. Ему нужно было сорвать бампер. Металл заскрипел, сдаваясь с неприятным визгом. В этом звуке была своя музыка. Примитивная, простая, понятная.

Мастерс прав. На сегодня действительно хватит. Атлас закончил с разбором машин. Теперь предстояло собрать себя — по деталям, винтик за винтиком, — в того, кого от него ждал мир. Это была самая сложная работа дня. Он провел рукой по холодному металлу. Скоро смена закончится. Атлас примет душ, сменит вонючую робу на спортивную форму, возьмет рапиру и пойдет в чистый, пахнущий краской зал общественного центра. Потом он наденет яркую майку болельщика и будет улыбаться, кричать заученные речевки, подбрасывать девочек, чьи отцы не умирали от рака, полученного на литейном цеху.

— Думаешь, на этом хламе старик хоть что-то заработает? — Мастерс почесал нос огромным гаечным ключом, потер нос огромным гаечным ключом, оставляя на коже сажный след.

Взгляд скользил по искривленному кузову. «Хонда». Когда-то красная. Теперь — комок жести с призраком былой скорости. Задний мост цел, старик Хендерсон загонит его за полцены. Двигатель убит в хлам, но блок цилиндров сойдет за сто, может за сто пятьдесят. Электроника... Атлас потянулся к блоку управления: пальцы, длинные и ловкие, привычно отсоединили разъемы. «Клиент» уже мертв. Аппарат жизнеобеспечения не поможет.

— А как еще он нам заплатит? — коротко бросил Эванс. Голос был ровным, без эмоций. Он посмотрел на Джерома. Доброе, простое лицо друга. Мастерс видел в этой работе тяжелую необходимость. Атлас — необходимость, да, но и странное умиротворение. Ему нравилось наблюдать, как нечто целое превращается в набор деталей. Это упрощало мир.

Изуродованная «Хонда» выглядела отражением всей сути Нордсайда. Когда-то яркая, быстрая, полная жизни. Теперь — лишь набор запчастей на продажу, груда металлолома, из которой можно выжать пару тысяч. Он чувствовал то же самое и в себе. Под маской примерного ученика, спортсмена и заботливого сына скрывался холодный, разобранный на винтики механизм, который только и делал, что считал, оценивал и искал самые эффективные пути к цели.

— Верю, братан. Ты у нас мозг, — Джером хлопнул его по плечу, оставив масляный отпечаток. — Пошли отмывать. Щеткой по спинке пройдусь, — он схватил с полки щетку с железной щетиной и замахнулся.

— Ну-ка свалил, — Эванс уклонился от выпада с ловкостью танцора, подпрыгнул, оттолкнулся от капота и перекатился через остов «Хонды».

— Ну че, давай-давай, попробуй догони! — подначивал он, уже исчезая в проеме, ведущему к душу.

Смена в «Нордвинде» закончилась с приходом вечера, который в Нордсайде наступал не по часам, а по степени густоты мрака в подворотнях. Атлас и Джером, смыв с себя въедливую грязь, стояли у ворот, когда к ним, с шиком, не подходящим для этих улиц, подкатил бирюзовый «Кадиллак» модели конца восьмидесятых — длинный, как баржа, с бархатными сиденьями, проглядывающими сквозь треснувшее стекло.

Окно со стороны водителя опустилось с противным скрежетом. Изнутри донесся ритмичный бит хип-хопа. За рулем сидел Джейсон Форман, щегольски откинувшись на спинку сиденья.

— Что, пацаны, подбросить? — крикнул он, сверкая белоснежной улыбкой, и тряхнул дредами.

Джером свистнул, оценивая вид автомобиля.

— Форман, чтоб меня! Где ты взял этот хлам? Ухажер твоей тетки сел, что ли?

Атлас молча обошел машину кругом. Его взгляд, привыкший оценивать ущерб, скользнул по лакированному, но поцарапанному борту. Уголки его губ дрогнули в едва заметной усмешке.

— Это ж тачка сутенера, — произнес Эванс ровным тоном, останавливаясь у открытого окна. — Долли точно не с тем парнем встречается.

Джейсон лишь рассмеялся, отмахиваясь.

— Полный бак, братан! И Долли разрешила на недельку покататься. Пока ее хахаль не откинется. Че, падайте на хвост!

Атлас кивнул, открывая переднюю пассажирскую дверь. Он всегда садился вперед. Это была его позиция — рядом с водителем, где лучше обзор. Громоздкий Джером, с грохотом, втиснулся на заднее сиденье.

«Кадиллак» поплыл по узким улочкам, мимо почерневших кирпичных фасадов, словно гигантская, нелепая рыба в мутном аквариуме. Они свернули на Оушен-авеню — парадную, но обветшалую артерию Нордсайда, где некогда сияли витрины, а теперь ютились лавки с дешевыми париками и провонявшие куревом бары. Путь лежал к церкви Святого Игнатия — массивному готическому зданию, чьи шпили, как корабельные мачты, упирались в вечно пасмурное небо Нордэма.

У кованой ограды возле старого клена на фоне серой стены едва различался хрупкий девичий силуэт. Зоркий глаз Эванса сразу заметил сестру, как бы старательно она не пыталась слиться с обстановкой: скромная серая юбка и белая блузка — униформа добропорядочной прихожанки. Русые волосы были убраны в тугую, идеальную косу. В одной руке она сжимала маленький молитвенник, в другой — тлеющую сигарету. Портрет благочестия с дымящимся грешком на кончиках пальцев.

Увидев бирюзовый «Кадиллак», она сделала последнюю, глубокую затяжку и изящным, отработанным движением швырнула бычок в канализационный сток. Она никогда не курила при брате. Это было их молчаливое соглашение — не видеть друг в друге того, что могло бы причинить боль.

Машина притормозила. Миа подошла к задней двери, ее лицо оставалось невозмутимым.

— Тетя Долли явно пересмотрела «Крестного отца», — произнесла она, открывая дверь и ловко скользя на сиденье рядом с Джеромом. — Поздравляю, Джейсон, ты теперь официально выглядишь как сутенер с Миллер-стрит.

Джейсон лишь фыркнул, включая передачу.

— Вам просто завидно, что у меня есть стиль.

— Угу, и леопардовое пальто, — на лице Мии ни тени улыбки. Только усталость, а в глазах — старая душа.

Атлас, не оборачиваясь, спросил:

— Как оно, Мэймэй?

— Скучно, — отозвалась Миа, глядя в окно на проплывающие мимо трущобы. — Раздавала обеды, помогала старикам заполнять квитанции. Собрала подписи для портфолио. Еще пару недель, и Принстон сочтет меня достаточно альтруистичной...

Она говорила это без тени иронии, с холодной, деловой расчетливостью. Церковь была для нее просто строчкой в резюме. Еще одним кирпичиком в мосте, который они с Атласом строили через пропасть, разделявшую Нордсайд от остального мира, чтобы когда-нибудь никогда больше не возвращаться в «Нордвинд» и к церковной ограде с сигаретой в руке.

Атлас, не отрываясь, смотрел в лобовое стекло, но краем глаза фиксировал каждое движение в салоне. Он заметил, как Джером, обычно такой громкий и размашистый, на заднем сиденье вдруг стал неестественно собранным. Как он украдкой поглядывал на Мию, когда та смотрела в окно, и как быстро отводил взгляд, встречаясь с глазами Атласа в зеркале заднего вида. Взгляд был каким-то... мягким. Не дружеским, а каким-то другим. Эванс резко отвернулся к окну.

Джейсон высадил их у подножия старого многоквартирного дома. «Кадиллак», похожий на прокаженного павлина, с грохотом умчался в сгущавшиеся сумерки.

— Общественный центр до понедельника закрыт, — бросил Атлас, впихивая ключ в замочную скважину двери их квартиры.

Медленно-быстро-быстро-медленно. Четыре оборота. Миа запирала последней. Дверь поддалась, выпустив им в лицо тяжелое дыхание дома — запах лекарств, пыли и тлена.

— Будем заниматься на крыше.

Миа привычно закатила глаза, бормоча что-то под нос. Усталое, ясное раздражение. Атлас видел его, но не слушал. Вернее, слушал только то, что касалось обстоятельств: фактов, задач, инструкций. Ее полу-упреки, усталость, гнев — любая эмоция, отскальзывала от него дождевыми каплями от промасленной куртки. Чувства других людей стали для Атласа статикой на фоне главного сигнала — его собственного расчета.

Вечер растворился в рутине, как всегда — быстро и бесследно. Домашние дела, ужин из вчерашней овсянки, быстрая проверка отца — он спал. Единственная хорошая новость дня. И вот они поднялись по последнему пролету, навстречу ветру и иллюзии свободы.

Крыша давно стала их необитаемым островом, где время от времени появлялась жизнь. Единственное место, где можно дышать, не ощущая на языке привкуса гари. На смену ему приходил другой — морская соль. Его приносил ветер с залива вместе с запах далекой воды и призрачного простора. Под ногами хрустел гравий, а над головой, вместо ламп, горели неоновые буквы вывесок и тусклые, едва живые звезды, пробивавшиеся сквозь вечную дымку Нордэма.

Эвансы замерли друг напротив друга, подняв рапиры. Призрачные фехтовальщики на краю крыши, затерянные в поднебесье над гниющем городом. Этот импровизированный спортзал под открытым небом был вынужденной мерой — часы в общественном центре урезали, а найти спарринг-партнера в Нордсайде, где баскетбольный мяч был священным граалем, а рапира — чудачеством, не представлялось возможным. Они были друг у друга и тренером, и мишенью, и единственным звеном, связывающим с миражем иного будущего.

— Готовься, — голос Атласа смешался с порывом холодного ветра. Его стойка — не поза, а законченная форма, отточенная, безжалостная.

Миа кивнула, пальцы впились в эфес. Она всегда отличалась завидной ловкостью, в бою была стремительной и гибкой. Ее атаки порой напоминали танец, но в них не хватало главного — той хищной, стальной эффективности, что жила в каждом движении брата. Та разница, что дарована им при рождении: когда она боролась за жизнь, он просто родился. Никакие тренировки не могли стереть эту грань.

Скрежет стали о сталь, резкий и сухой, разорвал вечернюю тишину. Это был звук, чуждый Нордсайду — не грохот, не выстрел, а точный, холодный конфликт. Атака Атласа была не просто быстрой; она была неотвратимой, как падение камня. Укол. Еще один. Точечный, безрассудный.

— Слишком широко ведешь клинок, — его голос слышался лишенным одобрения или раздражения, как чтение инструкции по сборке. — Ты открываешься. Снова.

Они двигались по кругу, две одинокие тени, сплетающиеся в странном, воинственном балете на примятом гравии крыши. Миа отбивалась, злая, сосредоточенная, с стиснутыми зубами. Она знала, что проиграет. Она всегда проигрывала. Но в этой роли была ее собственная, горькая сила. Она оставалась его единственным по-настоящему живым спаррингом, подвижной мишенью, на которой Атлас оттачивал технику для турниров, что сулили заветные баллы для стипендии — их общего пропуска из Нордсайда.

Взамен он часами стоял краеугольным камнем в пирамиде чирлидеров, её бесстрашной опорой, позволяя ей отрабатывать трюки для её портфолио. Они были системой замкнутого цикла, двумя шестеренками в одном механизме выживания.

После очередного точного укола, холодным жалом вошедшего в плечо, Миа с рыком швырнула рапиру на старый матрас.

— Хватит! Это бессмысленно! Я тебе не ровня! — ее голос, сорвавшийся на высокой ноте, болезненно резко прозвучал в опустевшем небе.

— Выбора нет, — отсек Атлас, опуская клинок. — Или ты, или стена. Стена не контратакует.

Он развернулся и подошел к краю. Ржавая ограда впилась в ладони. Миа, все еще тяжело дыша, прислонилась рядом. Внизу, у их ног, расползался Нордсайд — море тонущих в грязи огней, уродливые силуэты цехов и, вдали, сияющий иероглиф другого мира — центр Нордэма, ослепительный и недосягаемый.

Атлас повернул голову к сестре. В свете неона и угасающей зари его лицо было похоже на маску из бледного мрамора.

— Мы делаем то, что умеем, Миа. Мы будем пытаться. Будем ждать. — Он перевел взгляд на сияющий берег. — И когда появится шанс, мы будем готовы.

Атлас поднял рапиру, и острие, холодная серебристая точка, точно указало на сияющий город за рекой, словно мушка на прицеле.

— Мы оттуда, — повторил он, и в его голосе впервые прозвучала не надежда, а притязание. — Мы его заслуживаем.

Миа вздохнула, коротко и резко, будто делая последний выдох перед решающим прыжком. Затем наклонилась и подняла рапиру.

— Ладно. Еще раз. — Ее голос снова стал собранным и острым. — Но в этот раз я тебя достану.

Они снова встали в стойки. Две одинокие фигуры в ореоле городского света, отбрасывающие длинные, искаженные тени на гравий крыши. Два клинка скрестились с сухим звоном, разрезая вечерний воздух. Они отрабатывали удары, вкладывая в каждый из них всю ярость, все отчаяние и всю веру. Удары, которые, как они верили, однажды проложат им дорогу в другой — отличный от их мир.