Кинематограф

Эпиграф:

По темным улицам гуляет силуэт.

Под тонкий хруст пленки иль газет.

В бесконечных многогранных коридорах,

Черно-белых шахматных острогов.

Сквозь пелену красивого кино,

Впадая в пленку Чарли Чаплинского фильма.

Ты разгляди же, солнце вне сего,

На отражениях домино из диафильма.

Человек с четко очерченной шляпой, вытянутой лампадой восковой в руках, вечно одетый в помятый плащ проходился по длинному и темному коридору. Дорога, в который казалась утомительной и необычный для обычных людей, но не для всех. По сравнению с ней даже Ахиллесова пята звучала бы менее замудренно, чем эта дорога, ведущая в никуда, как многие считали. Человек всегда проходил по ней ровно в это время, ровно с этим фонарем и глухим светом, спрятанным в нем.

Время… растяжимое понятие. Для кого-то это — сейчас, для кого-то — потом, а может, через час? А может, вовсе это время было вчера? Человек, ходивший по графику, казалось, и сам не ведал часа, в который следовало проводить обход с огнем в руках. Возможно, для него так было легче. Некоторые пространства просто не подчиняются логике, и остается лишь идти и идти, подчиняясь судьбе и правилам места.

Человека никто не видел в лицо. Всем, кто его сумел увидеть, он представлялся тенью, шедшей по коридору в одном плаще и с незатейливой шляпой. Казалось, он давно уже стал частью коридора. И только один свет из его рук, в старой лампе, ознаменовывал его присутствие для других. Казалось, он шел по этой дороге вечно, пока другие томно глядели ему в спину, не смея пойти дальше или что-то сказать. И они были правы — сюда вход был запрещен. Так что сочли бы это за безрассудство, коль кто-то осмелился бы заговорить с ним или пойти за ним. Да и это место давно уже закрыто от жадных глаз. А ведь когда-то… здесь была жизнь, и услуги фонарщика иль гробовщика этому месту не требовались… в отличие от нынешних времен, когда этот Человек, как тень, бродил без сна и без отдыха по бесконечно тянущимся линиям звездных путей. Или просто коридора. Кто как видел.

Для кого-то этот коридор мог показаться сладостью, для кого-то — горечью, кто-то мог лицезреть ужасающее, от чего немел язык, и они больше не смели думать дурное. Кого-то это место учило, кого-то спасало… но сейчас оно было заброшено и оставлено. Оставлено великими и зрячими, оставив за собой лишь розовый оттенок пыли на поверхности у первых дверей. Казалось, что теперь только сам Человек был предан этому месту, веря в него, как в свое собственное.1

Стены без взоров, глазниц — лишь тишина, прерываемая звуком падающих капель воды… или карамели? А может, и вовсе апельсинного сока, шампанского или крови?2 Иногда слышалась легкая джазовая музыка, где-то — оркестр, в других местах играли барабанные палочки с такой одержимостью и громким отчаянным звуком, которая была присуща определенной двери или нескольким, переходящим из одной в другую, словно эхом через глубинные ущелья.3

Шаг человека был бесшумен. Даже при ударе его черных сапог о лужу звук исчезал. И так он бродил, бродил вечность, чего-то ожидая. Возможно, когда закончится путь? Или когда ему удастся отдохнуть? Он продолжал идти по этой бесконечной дороге, возвращаясь к началу и вновь начиная свой обход лишь с одним ярким фонарем. Без имени, без лица, без конца. С такой преданностью, будто в каждой из дверей была частичка его души. Иногда казалось, что его лицо на миг промелькнуло в темноте, освещенное выразительными, глубокими глазами, в которых, как говорили те, кто сумел увидеть этот миг, отражалась душа. Вокруг глаз были очерчены сине-фиолетовые, набухшие витрины-синяки, показывающие не одну ночь, проведенную в этом месте.

Проходя по невзрачному коридору, он видел двери, иногда с номерками, описывающими года. Для кого-то эти цифры не значили ничего; для людей, неспособных понимать эпоху, обстановку, историю, это были просто цифры, ничего не значащие и неважные. Но для тех, кто приглядывался и размышлял, они открывали двери в новое, в нечто невообразимо прекрасное, что так было близко тем, кто готов был вступить и послушать до конца, чтобы дотянуться до истинной сути, до настоящего смысла и настоящего искусства.

Таким и был он — пришедший. Сквозь забытую киноленту, человек, прошедший сюда в таинстве света. Человеком он был культурно образованным, часто посещал театры, любил сидеть на бельэтажах и никогда не пил шампанское. Время от времени он, как заядлый киноман, посещал кинотеатры или устраивал марафоны по известным трилогиям, устроившись на диване с попкорном. Человеком он был интеллигентным, хорошо развитым в разных сферах жизни, вроде философии и психологии, однако был очень и очень одинок. Одиночество свойственно гениальным или умным людям, которым трудно найти место среди тех, кто и в доле его интересов не разбирается. Филигранный запас слов, глубокие познания в каждой детали фильма и дискуссии с самим с собой приводили его в медитативное состояние. Он любил быть таким: одиноким и знающим об искусстве все грани, недоступные созерцанию менее насмотренных. Каждому человеку свойственно быть в чем-то хорошим: в кино, в представлениях, в фильмах, в театральных постановках, в литературе, в искусстве… Это все было им, его душой и сердцем, тем, чем он жил и дышал. Такие мудрые и исключительные люди обладали большой насмотренностью. Однако всему приходит конец, всех историй не пересказать и весь кинематограф не пересмотреть.

В один из дней, возвращаясь под светом фонарей, освещающих город, он спускался по большой, ветвистой дороге с холма. Его лакированная антикварная, ретро-бардовая машина с особым блеском отражала желтые огоньки на кузове. Слушая музыку, погруженный мелодией джаза в атмосферу Голливуда 90-х, он не обращал внимание на дорогу, словно ездил по этому пути, как кинопленка, сотни раз и каждый раз успешно. Громкий звук гудка, на который он не сумел вовремя среагировать — и вот уже все огни блистательного города померкли, окрашивая в черно-серые оттенки весь мир. И бардовый кузов его ретро-машины, и кожаные сиденья, утратившие свой свежий окрас. Казалось, словно кинолента скатывалась по крутой дороге, рвалась и разматывалась все дальше и дальше. Все потемнело… и казалось, что он уже стал сторонним наблюдателем когда-то своей жизни. Его не видели и о нем забыли. Кажется, весь мир не знал настоящую цену утраты, даже не зная о его существовании. Он видел там свое тело, лежащее в машине на конце склона. Он доехал, но совершенно до другого пункта назначения. Другой водитель с высоты склона эмоционально разговаривал по телефону, звонил он друзьям, полиции или, может быть, в скорую — оставалось неизвестным. Как это бывает в жизни, страница перелистывается, оставляя читателя в неизвестности, в так называемой открытой концовке, где будущее сокрыто пеленой антракта.

Закрыв глаза в недоумении, пытаясь осознать произошедшее, он очутился в прошлом… Ведь только все начав с начала, можно понять конец. Он появился у самого входа. Огромные неоновые вывески с английскими буквами, потускневшие от времени, но все еще пытающиеся вспыхнуть. Трехгранное пространство, по две пары дверей с правой и с левой стороны, приглашающие войти в этот мир, куда когда-то он вступил живым. На белом табло ярким светом освещались фильмы, которые шли в прокате: «Silent Movie», «Show People» и другие. С обоих сторон виднелись постеры в черно-белых оттенках, как казалось мужчине. Посередине стояла касса; кассир, лениво взглянув на него с неким нечитаемым удивлением, оторвал один бумажный билет, показав в сторону входа. Витражи казались немного пыльными, людей не было. Идя по красной ковровой дорожке в зал, он подмечал детали: обвисшие хрустальные люстры, в которых отражались лица когда-то сидевших в бардовых, а в его глазах выцветших, темно-серых креслах, людей. Где-то в глубине, за залом с облупившейся позолотой, все еще крутился проектор, будто ждал последнего зрителя. Усевшись на бардовое кресло, будто чего-то ожидая, он услышал усталый голос из динамика:

— Вы ведь знаете, когда это место пришло в упадок и почему здесь никого нет? — произнес он, дожидаясь ответа. Кинокритик немного помолчал, задумавшись.

— Есть догадки, но надеюсь, вы мне поясните. Боюсь признать, но я поверхностно знаком с этим периодом. Предполагаю, мы в 1970-х? — спросил он, дожидаясь полноценной истории.

— Верно. После времени немого кино, Чаплина, первых звуковых фильмов, появилось телевидение к 1950-м, от этого залы кинотеатров потихоньку стали пустеть, но на премьеры к нам продолжали заходить толпами. Но как раз к 1970-м это место, как и многие другие, превратилось в грайндхаус. Место, где умирают надежды. Здесь показывали эксплуатационное кино, которое, предполагалось, рассказывает нечто большее, чем обычные фильмы, то есть неполиткорректное. Обычно в этих кинотеатрах, чтобы привлечь зрителей, показывали два фильма подряд, так называемые double feature. Они могли быть тематически объединены или нет, зрители получали два по цене одного. Думаю, вы осведомлены про Квентина Тарантино и Роберта Родригеса, что ввели оборот «грайндхаус» и сняли фильм, сшив из двух. Часто в нашем показе было и такое. Но это уже далеко не то, что следует обсуждать, — голос исчез, оставив за собой лишь глубину памяти.

— Я забыл спросить, кто вы? Откуда вы это знаете? — поинтересовался мужчина, обернувшись назад, ища стеклянное окошко с тем, кто говорил. Словно прояснилась пелена с глаз после обсуждения их общей страсти, и он вопрошал о реальном.

— Ну что вы, я просто киномеханик, следящий, чтобы пленка не попала не в те руки. Теперь это… просто место. Со своей историей, но без настоящих ценителей, — на время он умолк, лишь потом добавил спокойным и душевным голосом; столь глубоко уходили его голосовые связки, словно впивались в душу, и слова его, граничащие с сердцем, перешли к неизвестным многим сожалениям. — Вам нужно идти дальше, вас уже давно ждут.

Сдвинулась игла с пластинки, и заиграла спокойная джазовая музыка на патефоне. Мужчина пошел на звук, к табличке, мигающей черным оттенком выхода, открыл пыльную дверь, начав путь по длинному коридору. Полированный пол устелен звездами, выгравированными с именами и без. Где-то имена и фамилии смешивались, таблички были потертые или вовсе сломанные, некоторые мутные, другие недосказанные. Легкий мигающий свет и едва слышимый звук передвижения по алому ковру тележки. Несмотря на переход, мир продолжал видеться ему черно-белым, лишь иногда знакомые предметы и оттенки возвращали ему часть воспоминаний, что связывали его с настоящим когда-то.

Идя по незамысловатому коридору, он видел меняющиеся двери, выступы, на которых стояли разные предметы, а иногда и таблички. На некоторых дверях обозначались секции: «Вечные», «Массовые», «Авторское», «Короткий метр», «Неизвестные», «Коммерческие», а также жанровые разделения, разделение режиссеров, сценаристов с множеством подразделов и коридоров, выходящих из одного в другой. Казалось, этот бесконечный коридор все равно сводился к другому и менялся в бесконечной череде, или двери прибывали в двух и более местах одновременно.

Проходя по бардовому ковру в серых оттенках, он замечал полки с разными элементами; над какими-то дверями висели часы, абсолютно разные, кривые, неправильно идущие. По некоторым элементам можно было догадаться, чья это была дверь, вернее, какой мир она открывала. Мужчина приметил, что они все были ему знакомы. Он рассматривал каждую, отмечая детали острым взглядом.

Вначале пути виднелись черно-белые фильмы с смытыми названиями, иногда складывающиеся воедино. Рядом с одной дверью находился люк с потоками странно идущего вверх воздуха. Был легкий аромат духов, богатств. Виднелась гравированная надпись «Мэрилин Монро». Продвигаясь дальше, он заметил дверь Чарли Чаплина, которую сразу узнал по корзинке цветов, трости, усам и котлообразной шляпе. Приоткрыв ее, он увидел поразительное количество фильмов, человека, который остался преданным немому кино и глубокому смыслу. Там виднелись и «Огни большого города», «Кармен», «Маскарадная маска» и другие. Закрыв дверцу миров, он направился дальше, подмечая фильмы из СССР: «Обыкновенное чудо», «Калина красная», «Бриллиантовая рука» и многие другие вместе с режиссерами — начиная от Эйзенштейна, Бондарчука, заканчивая такими, как Рязанов, Гайдай, Тарковский, Роу, Захаров, Меньшов. Казалось, для других эти фамилии бы не значили ничего, но не для него. Он смотрел. Смотрел многие фильмы из их фильмографии. Затем он заметил старые голливудские фильмы, как «Касабланка» с почти стертой датой 1940-х… Переходя через великих, он достиг настоящего, когда он начал жить и начал знакомиться, на тот момент, с современным кино. Его черно-белое зрение словно отцвело, залилось ярким контрастом и цветными осколками глазниц. Он переступил через порог в виде бесконечно тянущейся киноленты, которая обрывалась по другую сторону порога; на отцветшей, обрезанной кинопленке с едва видным концом виднелась частичка продолжения жизни, но уже в других правилах.4 Он направился дальше.

Его взгляд скользнул по одной из ближайших дверей, над которой висела изящная, словно собранная из карточных домиков, рамка с именем Уэс Андерсон. Дверь была выкрашена в нежный розовый цвет, а рядом на позолоченной полке стояла крошечная, идеально детализированная модель «Отеля «Гранд Будапешт» с миниатюрным лифтом, вечно курсирующим между этажами. Симметрия была абсолютной, почти болезненной. Он улыбнулся, вспомнив стерильную, но трогательную меланхолию этих миров. Рядом лежала шляпа консьержа и подделка картины Эгона Шиле, а также «Мальчик с яблоком», что высовывался из-за фальшивой картины. Индийские портреты, а также работы за пределами дома Тененбаумов. Казалось, дверь была усыпана вокруг бесконечными маленькими деталями, отражающими душу и символы, показывая эпоху и раскрывая персонажей по-новому, иногда противопоставляя с помощью обстановки саму жизнь героев. Тот смысл, что вносила каждая картина, перекликался с большим кругозором мужчины. Он вспоминал обстановку в доме Авроры, похожую на элементы интерьера из отеля «Оверлук» Стэнли Кубрика… Но нельзя было задерживаться дольше — стук часов — и он направился вперед.

Чуть дальше дверь Кристофера Нолана представляла собой нагромождение вращающихся шестеренок и оптических иллюзий. Над ней вечно крутился волчок7, а вместо обычной ручки висели застывшие карманные часы, стрелки которых замерли на одних и тех же цифрах, будто закольцевав время. У порога лежал смятый листок с чертежом летучей мыши. Здесь царил парадокс, где самое грандиозное становилось самым сокровенным, сочетая в себе черты массовости и одновременно авторского, индивидуального.

Проходя по бардовому ковру в серых оттенках, он замечал полки с разными элементами. Над одной дверью висели часы вместо маятника и табличка «Квентин Тарантино». Рядом валялась потрепанная газета с заголовком «Криминальное чтиво», а на полу, будто только что оброненный, стоял стакан с газировкой и торчащей из него соломинкой. Чуть поодаль на вешалке висел костюм. Также висела картина девушки, расположившейся на диване. Здесь витал запах бензина и поп-культуры.

Проходя другую дверь, он заметил статуэтку зеленого жука рядом с давно поставленным соком, череп с рождественским переливающимся леденцом в зубах. Это была дверь Тима Бёртона с определенной готичностью и узнаваемостью его кукол, графики, где мрачные тона смешивались с настоящей жизнью, передавая уникальное видение. Из-под двери просачивался тонкий слой желтого песка. Мир готических сказок и одиноких чудаков или безумцев.

И вдруг — взрыв цвета. Дверь, оплетенная живыми растениями и причудливыми ростками. Гигантский листок фуки прикрывал замочную скважину, а рядом кружил бумажный самолетик. Но его сердце сжалось: механическая рука в форме солдата методично срывала самые яркие цветы и бросала их в плетеную корзину, на дне которой уже темнела лужа увядших цветов. На двери прояснилась табличка Хаяо Миядзаки... Глубокая лужа у порога, в которой отражалось небо. Он знал, что стоит сделать шаг — и уже не выйдет сухим, навсегда оставив на себе след того детского восторга и щемящей грусти, из которых сотканы эти миры.

Другой мир, противоположный, казалось бы, сказочности, был Дэвида Линча. С его особенной стилистикой, здесь виднелась и сонология со стиранием границ между явью и сном, также, присущая некоторым мирам Кристофера Нолана, психология и символизм с определенной сюрреалистичностью отображали дверь и предметы, где выступал еще и звук. Ощущение дежавю. Была одновременно тревожная и давящая атмосфера, сочетающаяся с меланхоличностью и таинством. Дверь напоминала чем-то заставку из «Твин Пикса». Казалось, здесь была однозначность взгляда: человек, посмотревший его фильмы, сериалы, либо влюблялся в его работы и продолжал смотреть, либо понимал, что это не его, и бросал. Он подметил эту однозначность еще в прошлом, но попал в первую категорию тех, кому искренне полюбился особый стиль Дэвида Линча.

Он двигался дальше, и коридор менялся. Теперь под ногами хрустел просыпанный попкорн, а слышимый сквозь стены гул был не механическим, а живым — это бурлило «Настоящее». Он слышал обрывки возбужденных фраз: «...но концовка все испортила!», «...кассовые сборы просто ошеломительные, неудивительно, что отзывы такие… кхм, позитивные!», «...а смысл? Я не особо понял, ощущение, будто они просто запихали все идеи в диалоги, забив на образы!», «Да! А что насчет путей героев, одна линия развития персонажа перекрывалась другой! Я почти запуталась, раньше до ремейка все доносилось привлекательнее, а так на меня впечатление не произвело, картинка красивая, но содержание… пустое», «Да ладно тебе, это просто очередной ремейк… Может, у них фантазия кончилась на оригинальные истории? Забавная тенденция и у нас, и на Западе. Одни сказки переснимают, другие ремейки фильмов 2000-х и других делают… эх!», «Да, таков нынче кинорынок, не рискуют, помните, как та «Белоснежка» неудачная?»... Он улыбнулся, проходя мимо двери с простой табличкой «Меню» — одного из его любимых фильмов. У дверцы стоял идеальный, но абсолютно холодный бургер на серебряном подносе. Иногда зрителю не нужен смысл. А нужна обыкновенная простота, которая бы жизнеутверждающе безмолвно ответила бы ему на все вопросы. Рядом располагались яркие, нежно-желтые двери, в цвет любимого окраса его бывшей девушки. Не такие желтые, как лимон или солнце, но и не такие блеклые, как в романах у Достоевского, и вовсе они не означали несчастье. Одна из дверей и вовсе была розовой, столь яркой и виднеющейся с фигуркой собаки с гражданским кодексом и черными очками. Таблички, что он узнал сразу. Это были фильмы, что они часто смотрели вместе раньше… В их числе были «Дьявол носит Prada», «Завтрак у Тиффани», «Блондинка в законе» со слегка потрепанной табличкой и датой, указывающей на эпохудоп, «Дрянные девчонки», «Властелин колец». Мужчина с ностальгией взглянул, на секунду на его лице промелькнула легкая улыбка. Он вспомнил финальный аккорд незавершенной симфонии, произнесенный ею: «Твоя жизнь застряла в лифте между этажами «Ла-Ла Ленда» и «Бердмэна». В одном мире ты паришь в звёздном вальсе ради призрака славы, в другом — задыхаешься в тесных коридорах собственного эго, пытаясь доказать миру, что ты существуешь. Пока ты не решишь, ради чего ты готов умереть — ради оваций в пустом зале или ради тихого «дома» в глазах того, кто ждёт, — у нас не будет продолжения. Возможно, в другом сценарии...» В его печальном взгляде читался акт незавершенности, будто он не успел. Не успел сделать то, что желал, не успел определиться... Он печально вздохнул и, словно по обломкам стекла, пошел дальше по коридору, хрустя в пустом коридоре собственной жизни.

В одной из ниш, за стеклом, пылилась «Золотая пальмовая ветвь», а рядом висела шляпа капитана и лежала потрепанная карта. Рядом, в тени, валялась разбитая статуэтка «Оскара» — горькая ирония для франшизы, которую обожали миллионы, но которую критика так и не приняла в свой пантеон.

Были и другие: от дверей «Гарри Поттера» с шляпой, летающими свечами и какой-то родной энергетикой, «Аватара» с горными банши и запахом леса и водного мира с летающими рядом частичками Эйвы, «Дюны», заканчивая «Голодными играми» с рогом изобилия, луком и знакомой брошкой сойки-пересмешницы, которой когда-то владела Китнисс, «33 несчастья» со словами песни Графа Олафа, с бесконечными часами и песком, отделенным небольшими камнями, «Скользящими», «Матрицей», «Форсажем», «Персонажем» с нотками трагедии и комедии, «Джона Уика», «Игрой в кальмара» с вилкой в крови рядом, «Звездные войны», «Звездные врата» и «Библиотекари», а также бескрайнее количество других просмотренных фильмов и сериалов, которые он помнил или уже начал забывать… Некоторые были столь отдаленными, словно уже забывались и уходили из его памяти, а другие, наоборот, выступали в лидирующее, ближнее положение разума, напоминая о том, что они привнесли в его жизнь.

Он шел, вспоминая все. Он был кинокритиком. Эти миры были кирпичиками его сознания. Он узнавал почерк Скорсезе — по стопке старых сценариев, на верхнем из которых было выведено чернилами «Таксист», а рядом стояли две башни из банок с томатным соком, напоминающие картину «Банки с супом Кэмпбелл», одна из которых была почти полностью выпита. Узнавал он и феномен забытости: скромные, неприметные двери без имен, за которыми скрывались целые вселенные, созданные теми, чьи имена стерлись из памяти, кем-то когда-то вычеркнутые из собственного проекта.

И вот он дошел до конца главного коридора. Перед ним расстилался огромный зал, уходящий ввысь и вглубь дальше, чем хватал глаз. Это был Мемориал. Бесконечные стены из черного мрамора, на которых были высечены тысячи, миллионы имен. Не только сценаристов или режиссеров, но и тех, кого забыли упомянуть в титрах. Гримеров, директоров киностудий, осветителей, каскадеров, монтажеров. Тех, кто придумал одну-единственную фразу, которая ушла в народ. Тех, кто оставил свой труд за кадром и при упоминании фильма о них и не вспомнят. Тех, кто до ночи писал сценарий, но его имя не будет ассоциироваться с фильмом. Тех, кого вырезали при монтаже. Тех, чьи фильмы так и не увидели свет. Вечный мемориал тем, кого забыли, оставили, не вписали в субтитры и вычеркнули из собственного проекта.

А в самом конце этого зала, в глухой, ничем не примечательной нише, была еще одна дверь. Самая дальняя и темная. Над ней висела лампа, но стекло треснуло с годами, а свет давно погас. На двери, едва заметно, было нацарапано его собственное имя, перечеркнутое кривой линией. И на полу, у самого порога, лежал один-единственный, помятый билет. Его последний сеанс. Его неснятый фильм. Он замер перед ним, не решаясь сделать шаг. Последний путь. Из прошлого — через настоящее — в будущее, которое ему уже не принадлежало.

Он зашел в пустоту, и вокруг него появился тусклый темный коридор, едва освещаемый вдали, коридор без стен в воздушном космическом пространстве средь звезд. Блекло виднелся фонарь когда-то уборщика, а когда-то киномеханика этого места… Хранитель времени, истории, памяти. Он брел по бесконечному коридору, уже не надеясь, что к нему заглянет путник. Коридор разветвлялся на белые полупрозрачные тропинки, ведущие на разную высоту, на разные пути в неизвестность. Казалось, эта сцена молчалива, одновременно одинока и меланхолична, и живая… своя. Кинозалы, виднеющиеся из прозрачных стен, были пустыми. Двери многие были закрыты, некоторые приоткрыты с написанными едва названиями. Где-то виднелись голограммы с короткими фильмами и видео, где-то в залах шли короткометражки. Он знал, к чему все это ведет и что хотел сказать этот путь. Ему не нужно было лишних слов, он все понимал в силу своей образованности. Он знал: это последний путь, последний путь по его памяти, киноленте, заполненной всеми любимыми и запомнившимися ему фильмами. Так было, так должно было быть. Казалось, все вокруг начало проясняться яркими, привычными для него цветами. Яркие звезды освещали его путь, даря надежду и глубокую духовную любовь в его сердце. Он видел скомканную банкноту в луже, видел отражение небес в зеркальной поверхности, видел неизвестное. В черноте неба, освещенного только звездами, виднелся большой застывший циферблат, чьи стрелки либо стояли на месте часами, либо быстро бежали сквозь пространство и время. В конце пути, поднимаясь к звездам, он увидел лестницу словно в небо. Идя по выступающим небесным ступеням, он пришел к небесной двери и, открывая ее, произнес, как из одного своего любимого фильма: «На случай, если мы не увидимся, добрый день, добрый вечер и доброй ночи!»5. Сказал он с радостью в звездное пространство, улыбнувшись на последней дороге, он поклонился на ступенях, заходя в неизвестную пелену ночи.

Вместе с ним ушла и его память, и каждая пленка его сознания смоталась в единое, появившись на складе памяти, куда в конечном итоге дошел фонарщик. Поставив лампу, он взял новую кинопленку, поставил ее в архив с подписью: «П. З.», нанес дату чернильной лазурью ночи и пошел, направившись заново в путь по бесконечным барханам жизни и смерти.

«Сноски или объяснение необъяснимого»

3. Здесь говорится об «Одержимости» — первом фильме, а затем тот же актер играет на барабанах в «Ущелье» .

4. На определенном этапе развития кино перестали снимать на пленку, что упростило процесс, но при этом утратился определенный шарм и душа. При пересмотре старых фильмов люди часто замечают их красочность и особую особенность — того невозможно добиться в современном кино, так как кинопленка сейчас повлечет большие траты, а кинотеатры уже перешли на другой уровень. Однако душевность очень хорошо передавалась благодаря краскам киноленты; многие считают, что такое кино «живее». Обрезанная фраза, наверное, о том, что идеалисты, любящие кинопленку, еще остались, как, например, в сериале «Киностудия» — рекомендую.

5. Это отсылка к «Шоу Трумэна» — одна из моих любимых цитат.

Доп. Отсылка к поломанным стереотипам, эпоха указывалась у дверей лишь для тех, где важна дата, чтобы понимать события, обстановку и историю, как сказано ранее.

Блондинка в законе ломала стереотипы о мужской профессии юриста и об блондинках в целом.

7. Волчок из фильма «Начало», мышь летучая – «темный рыцарь», часы - это иллюзорность времени и также, отсылка на сонологию в его фильмах, где реальность смешивается с сном, как в «Начало».

Также, упомяну концепцию «коридора». Коридор — это и память человека, и история кинематографа, и лимб между жизнью и смертью, и в целом магическое пространство, где время и логика теряют силу.

Теперь о самой задумке. Весь путь, который проходит герой, — это его разум, его память, его собственные воспоминания, о чем я решила говорить напрямую. Он вспоминает фильмы в зависимости от того, что он посмотрел, но я постаралась сделать кинокритика максимально полным в плане кругозора. У меня был план создать композицию с точки зрения прошлого, настоящего и будущего на киноленте. Все начинается с Фонарщика и им же заканчивается — это кольцевая композиция, что можно считать показателем повторений жизни и её поворотов, что как раз олицетворяет ремейки, переснятые фильмы, которые уже были (как было сказано — ахиллесова пята).

Изначально этот рассказ задумывался для портфолио, но потом всё усложнилось, и я его бесконечно долго редактировала, изменяла, думала, как лучше, лепила заметки прямо в текст… Слишком много идей и возможностей из-за безграничного мира кино.

Стоит отметить самого Человека (Фонарщика) и переключения между цветами. Мне хотелось создать ощущение перепутья между черно-белым и цветным кино — такой эффект сделан для того, чтобы читатель будто бы сам мог прочувствовать смену кадров, цветов, фильмов. Также это похоже на воспоминания, которые то проясняются, то угасают. Невозможно помнить всё идеально, поэтому присутствуют некоторые помутнения, смытые записи, черно-белые цвета, отдаленные двери сознания.

Что касается Человека, он предстает перед нами в трех ипостасях: киномеханик, уборщик, фонарщик. В конце он и вовсе выступает как хранитель или как смерть — это я оставляю на размышление читателям. Для меня он также олицетворяет память, людей, которые помнят кино, режиссеров, живут кинематографом и останутся преданными ему, даже если у них начнется клиповое мышление или личным проблемы, они остаются верными искусству. Первоначально я хотела назвать «Последний зритель», но как-то отказалась от этого. Но такие люди как фонарщик и есть последний зритель, самый верный и чудесный.

Вероятно, самый большой страх — что большие фильмы станут неинтересны в будущем и их перестанут смотреть. Так как время — важная валюта, риск есть. Еще страшнее, что кино окончательно перейдет грань коммерции и тогда станет «бессмысленной жвачкой». Но герой все же надеется на хорошее будущее, иначе бы на небе не было звезд. Все не так плохо, пока горит надежда.

А в конце — это ирония: мы узнаем его инициалы, его имя и фамилию, чтобы вы, как читатель, ее не запомнили. Чтобы читатель забыл, так же как забываются и другие режиссеры, в конечном итоге, попадая на мемориал. Из-за того, что я упоминаю его инициалы лишь раз в конце текста, большинство людей не вспомнят его. Я специально не даю ему особой характеристики и даже черт. Если бы я постоянно повторяла имя или инициалы, уже более 50% сумели бы вспомнить хотя бы начало его имени. А так — можно понять, что его имя также появится на мемориале, будучи забытым.

Если покопаться там есть на разные фильмы отсылки и образы, характерные коммерции, но так досконально я не буду объяснять. По типу «пункта назначения» или черепа с леденцом, как «Ночь перед рождеством». Просто знайте, вам не показалось, если вспомнили фильм какой-то.

В целом, это история не просто о кино. Это история о том, как наша страсть, наши знания и наша память формируют нашу личную вселенную, которая продолжает существовать даже после того, как мы сами уходим. И о тихих, незаметных хранителях, которые поддерживают огонь в этих вселенных.