Клинок и Спираль

Серый цвет въелся в саму его суть. Он не помнил, когда это началось. Возможно, в тот день, когда понял, что «семья» — это не то, о чем показывают в редких мультиках по старому телевизору. Семья — это липкий, кислый запах перегара и чего-то сладковатого, от чего у матери стекленели глаза. Семья — это тяжелая отцовская рука, пахнущая дешёвым табаком и злобой, и звук расстегиваемой пряжки ремня, от которого он инстинктивно вжимался в угол, стараясь стать меньше, незаметнее, исчезнуть.

Его первым домом был ад, раскрашенный в грязно-желтые тона обоев, пропитанных дымом. Он помнил, как прятался в шкафу, среди воняющих старьем вещей, и слушал. Слушал их крики, их странный, то плачущий, то хохочущий бред. Иногда они забывали о нём на целый день, и тогда голод скручивал живот в тугой, больной узел. Иногда вспоминали, и тогда было еще хуже. Он научился определять степень их безумия по шагам в коридоре. Тяжелые, шаркающие — можно сидеть тихо. Быстрые, рваные — нужно искать щель поглубже. Ненависть в нём не родилась — она росла медленно, как ядовитая плесень в сыром подвале, питаясь каждым ударом, каждым равнодушным взглядом, каждым днем, прожитым в этом чаду. В десять лет, когда люди в форме вывели его из квартиры, он не плакал. Он смотрел на осунувшееся, безразличное лицо матери и чувствовал только одно — ледяное, всепоглощающее презрение.

Он думал, что хуже быть не может. Он ошибался.

Приют оказался адом иного рода. Ад серый, казённый, упорядоченный. Здесь не было яркого безумия, только тупая, монотонная безнадежность. Десятки таких же, как он, брошенных, преданных, озлобленных волчат, запертых в одной большой клетке. Законы были просты: бей первым, никому не верь, ничего не проси. Его встретили кулаками, проверили на прочность. Той же ночью, лежа на скрипучей койке с разбитой губой, он понял, что его война просто перешла на новый уровень.

Здешние воспитатели были страшнее родителей. Те были чудовищами, но они хотя бы были живыми в своей ярости. Эти же были… пустыми. Тётя Валя, с её массивным телом и лицом, застывшим в маске вечной усталости, видела его синяки и просто отводила взгляд. Её равнодушие било сильнее отцовского ремня. Оно кричало ему в лицо: «Ты — пустое место. Твоя боль ничего не значит». И он верил. Ненависть к родителям переплавилась в нечто большее — в ненависть ко всему этому серому миру, которому на него было плевать.

Он считал дни. Одна тысяча девяносто пять дней до восемнадцатилетия. До свободы. Эта цифра стала его мантрой, его единственной молитвой в мире, где не было богов.

А потом, в один из таких серых дней, в их мир пролилось солнце. В мешках с благотворительной помощью нашлись два поцарапанных диска. «Наруто». Старенький DVD-плеер, подключенный к пузатому телевизору, стал для них порталом.

То, что он увидел на экране, сломало что-то внутри него. Там был мальчишка, такой же одинокий, как и он. Изгой, которого все ненавидели. Но в его глазах горел огонь. Он не сдавался. Он кричал, что станет Хокаге. А потом… потом появился взрослый, который посмотрел на этого мальчишку не с презрением или равнодушием, а с теплотой. Ирука-сенсей. В тот момент, когда он сказал Наруто, что признает его, что-то в груди у него, у безымянного сироты из серого приюта, болезненно сжалось. Он впервые увидел то, чего не существовало в его вселенной — безусловную доброту. Дружбу. Верность. Командный дух. Это было настолько нереально, что казалось волшебством.

Он подсел на эту иглу. В этом выдуманном мире он находил то, чего его лишили в реальном. Он смотрел на Наруто и учился не только выживать, но и хотеть чего-то большего. Мечтать. Мечтать о дне, когда он выйдет за ворота приюта, и его собственная жизнь, наконец, начнется.

Драка была неизбежна. Она всегда была неизбежна в этом месте. Старшие отбирали еду у мелкого, новенького, который еще не понял здешних законов. Он видел в глазах этого пацана тот же страх, что жил в нём самом годами. И он не выдержал. Ненависть, которую он так долго копил, нашла выход.

Он не был героем. Он был берсерком И вцепился в обидчика, как цепной пёс, вкладывая в каждый удар всю свою ярость на родителей, на воспитателей, на этот проклятый серый мир. Их было трое. Они повалили его на пол. Удар ногой в бок выбил воздух. Ещё один пришелся по лицу, и мир на миг окрасился в багровый. Он извернулся, попытался встать, оттолкнул одного… и это было его последним движением.

Кто-то в суматохе толкнул его слишком сильно. Он неловко полетел спиной вперед, прямо на угол чугунной батареи отопления, торчащей из стены.

Удара как такового он не почувствовал. Он почувствовал оглушительный треск, будто у него в голове раскололся мир. Звуки пропали, сменившись оглушительным звоном. Серая комната поплыла, теряя очертания. Он лежал на полу и смотрел в потолок, чувствуя, как по шее под грязную рубашку растекается что-то теплое и липкое.

В глазах темнело. В угасающем сознании не было страха. Только одна мысль, полная едкой, вселенской несправедливости.

«Три года… Всего три года… Ненавижу…»

Он ненавидел их всех. И в этой последней вспышке чистой, незамутненной ненависти его мир окончательно погас.

А за ней — наступила тишина. А за ней — ослепительно яркий свет.