Клубника

С улицы скрипнуло, как если бы кто-то очень лёгкий встал на нижнюю ступеньку. Именно нижнюю, что от времени прогнулась больше остальных, и теперь немного напоминает кукольную колыбельку. А у меня в затылке от этого скрипа скопилась мурашечная волна, приподнявшая дыбом самые короткие волосинки. Это же она? Пусть будет она!

Я поднял глаза от «останков» разобранного радиоприёмника, но паяльник откладывать не спешил. Только сосредоточился на оконном изразце, изображающем похожую на пряничную жар-птицу. Хотелось считать её птицей счастья, хоть она и не голубая, а оражево-красная. Как и практически всё на этой летней дачной кухне.

— Есть кто дома? — доносится до меня весёлый, только чуть-чуть смущённый голос и я, не сдерживая улыбки, почти бросаю паяльник на потёртую подставку.

— Да, Вик, я тут! — тороплюсь отвечать, вскакивая из-за стула.

Машинально отталкиваю деревянную дверь, хотя она и так настежь и недовольно бухается об косяк, позвякивая внутренним механизмом замка. И я вижу Вику.

Невысокая фигурка в белом платье, которым можно было бы рекламировать стиральный порошок. Подхваченное узким пояском под грудью и с распушающемся почти парашютом подолом. Из-под которого торчат ровные, округлые коленки. Ещё почти не загорелые.

— Привет, Саш! — увидев меня, Вика, задирает голову и щурится от солнца, которое будто пляшет на её лице светлыми веснушками. Выпускает изогнутую ручку плетёной корзинки, которую держит в руках, чтобы убрать толстую русую прядку волос за ухо.

Голос её пытается звучать весело и беззаботно, хотя на концах интонации всё-таки подёргиваются. Как от волнения. Которое будто бы начинает передаваться и мне. И расплывающаяся на собственном лице улыбка ощущается мною очень глупой.

— Клубники хочешь? — она снова берётся двумя руками за ручку корзинки, словно Красная шапочка с пирожками.

— У вас уже поспела что ли? — не очень умно спрашиваю я.

Чего бы ей не поспеть, если уже середина июня и тепло? И у Вики — целая корзинка, наполненная с небольшой горкой будто подмигивающей зелёными хвостиками ягоды.

— Ну, она может кислая чуть-чуть… — сразу извиняется Вика, опуская голову, и мне становится видно, какие у неё густые ресницы.

— И хорошо, — подхватываюсь я, — так витаминов больше. — И, наконец, запоздало догадываюсь пригласить девушку: — Ой, заходи!

Вика тут же подхватывается и в одно мгновение взлетает по короткой лестнице, постукивая подошвами босоножек и подпрыгивая на каждом шаге. Как только не потеряла ни одной ягодки? Наверное, годы тренировки — она всё-таки постоянно здесь живёт, а не как я — на лето.

Я отступаю назад, и Вика заскакивает на терраску, сразу же скидывая обувь, пятки которой перекрещиваются на верхней ступеньке. И остаётся босиком.

— Ой, ты занят? — она не успевает сдержать разочарования в голосе, развернувшись к клеёнчатому столу и увидев там радиокружок на минималках.

— Ерунда, — отмахиваюсь я. — Пойдём в комнату?

Вика мнётся. Ей явно хочется принять предложение, но останавливает сельский негласный кодекс, согласно которому младшему поколению рассиживаться в чужом доме в разгар рабочего дня не очень-то и полагается.

— Нет никого, — успокаиваю я, и Вика воспаряет духом.

Её голые шаги попятам следуют за мной, и я придерживаю двери, чтобы они на пружинах не хлопали. Запоздало думаю, что надо было бы забрать корзину. Но может и нет — Вика только иногда кажется, как сейчас, скромной. А зачастую бойкая и своего не отдаст.

В просторной комнате она сразу забирается с ногами на мою кровать, прикрытую сейчас пушистым покрывалом, и торжественно ставит перед собой корзину. Я, прежде чем забраться напротив, беру со стола газету — не с хвостиками же есть.

В комнате, как и во всём доме — прохладно. Это летний дом и зимой не обогревается. Плюс в саду за окном растут высокие ели, закрывающие солнечный свет. Поэтому даже в самую лютую жару здесь прохладно и без кондиционера. И не очень светло, потому что еловые ветки будто бы просачиваются своим сине-зелёным цветом через двойные фрамуги. Даже окрашивает стоящий на столе букетик в маленькой вазе — папа вчера маме принёс. В такой обстановке почему-то очень не хочется шуметь, и мы с Викой инстинктивно притихаем. С улицы слышится несмелое пение птиц.

Вика сидит напротив меня, перекрестив ноги. Белый подол охватывает её коленки, словно скатерть. Распущенные волосы копной спускаются и на грудь, и за спину. Они длинные — почти до пояса. И на лбу лежит густая, плотная чёлка. До самых васильковых глаз. И тут дело не только в их цвете, хотя они и голубые. Просто вокруг зрачка рисунок радужки напоминает цветок, сходящийся и расходящийся. Кстати, зрачки у Вики сейчас очень большие и круглые. Красиво…

Мы немного начинаем есть клубнику, оставляя листики на газете — надеюсь, никому не понадобится статья о влиянии солнечного света на удои. Клубника действительно кисловатая. И в ней много «косточек», похрустывающих на зубах. Но я, конечно, не подаю вида. А Вика несмело поворачивается и смотрит куда-то влево.

Тоже смотрю туда. И вижу, как сквозь завесу еловых веток через окно в комнату просачивается солнечный лучик. Он кажется тонким и длинным, словно его нарисовал ребёнок жёлтым карандашом. И Вика протягивает к нему руку. Делает ладошку чашечкой и подставляет солнечному свету. И лучик будто плещется на маленькой ладошке. Я смотрю на неё.

Вика — красивая. Нет, на обложку модного журнала, наверное, не возьмут. Потому что затмит любую их дурацкую модель. Вика — тёплая. Вика — настоящая. Вика — единственная. И живая. Как-то самое лето, ожившее в человеческой девушке. Никогда таких раньше не видел… Не знаю, если бы я был фотографом и художником, я бы непременно написал её на фоне ржаного или пшеничного поля. Чтобы суховатые стебли задевали её тело, а она протягивала руку, оглаживая их головки. И чтобы ветер пытался приподнять светлую копну волос, но ему не удавалось. И чтобы солнце заливалось на безоблачно-синем небе. Вот тогда, наверное, будет понятно, кто такая Вика.

Которая, налюбовавшись, «вылила» из ладони лучик, и лёгкая, загадочная улыбка скользнула по её лицу. Как у лесной нимфы, закончившей какое-то своё дело. А потом она посмотрела на меня. Так открыто и доверчиво, что у меня в груди запекло. И откуда-то появилась неуёмная жажда деятельности. Так что я, ни слова не говоря, встал и снова подошёл к столу. И взял из вазы маргаритку — самую большую среди остальных — и подошёл обратно к кровати.

Вика посмотрела на меня снизу вверх. Лицо её неожиданно приняло какое-то растерянно-выжидательное выражение. Она несколько раз опустила и снова подняла на меня ресницы.

Я стоял перед ней. С цветком. И никак не решался ни протянуть его Вике, ни сделать ещё хоть что-нибудь. Пока, в конце концов, рука сама не поднялась и не вставила цветок осторожно Вике за ухо. Путаясь в длинных волосах.

Вика моргнула. И у меня замерло сердце, когда её губы тронула лёгкая улыбка. И взгляд стал каким-то… хитроватым и понимающим. И ещё теплее, чем был.

— А пойдём, я тебе целый букет нарву? — глядя в лучащиеся глаза совершенно неожиданно для самого себя предложил я. И, кажется, покраснел.

Не отвечая, но глядя только мне в глаза, Вика медленно и неторопливо опустила ноги на пол. Сначала одну, потом вторую. Выпрямилась, и маргаритка в её волосах покачнулась. Но не выпала.

Я вздрогнул, когда её ладонь аккуратно опустилась мне на плечо. И вздрогнул снова, когда её лицо стало приближаться — Вика приподнялась на носочках.

Когда её губы коснулись моих, я подумал, что задохнусь. Потому что сердце застучало очень быстро. И в груди забурлило что-то приятное и неожиданное.

— Пойдём, — ответила Вика, когда отстранилась и снова встала на полную стопу.

А я вдруг вспомнил, что клубника без кислинки называе

тся Викторией.