Книга Андрея, сына Пустоты

"Путь Андрея в бездну под звёздным небом"

Ночь — тугая кишка тишины. Трасса — ртутный нерв, дрожащий под кожей мира. Тайга справа — застывшая шахта, ветки-крюки впиваются в мысли, смолистые и саднящие, словно боль упавших иголок. Слева — вязкое чрево Камы, её дыхание, тяжёлое и влажное, обволакивало кожу, как больное одеяло. Ветер донёс обрывок его детского смеха — тонкого, звонкого. Андрей резко дёрнул головой: никого.

Но тень на обочине шевельнулась не в такт фонарям — низкая, коренастая, в рваных кедах.

Он едет. Инерция круга сильнее смертельного холода, что медленно стекает в суставы, как физиологический раствор в ледяной капельнице. Колени дрожат, пальцы мёрзнут, а грудь сжимает вопрос без ответа:

«Зачем я еду? Ради кого?»

Каждое движение отзывается рывком: руль дёргается, как усики умирающего насекомого, колёса вот-вот сложатся.

Цепь шуршала приглушённо, с масляной плавностью, будто машина, осторожно сбрасывающая с себя кожу — слой за слоем, без боли, но с неумолимой точностью. Контроля нет — только его призрак. Тормоза хватают слишком поздно или не хватают вовсе, их сопротивление — как нажатие пальцем на остывшее мясо. Педали убегают впёрёд, на полсекунды быстрее ног, издеваясь над его запоздалыми движениями. Дорога не твёрдая — она скользит под колёсами, как слизистая плёнка на чёрном льду, каждая трещина — пропасть, каждый камешек — валун, готовый отправить его в кувырок.

Скорость — пьяное, тошнотворное падение снов.
Ветер хрипит, густо, влажно, болезненно.
Тени не плывут за ним — они опережают, облизывают колёса, как пальцы, примеряющиеся к петле. «Стрекоза» едет на нём. Он брыкается под ней, живой и злой. Рама — мышца с перерезанным нервом, дрожащая от спазма.

Один неверный вдох, одно лишнее моргание — и весь этот механизм сложится, сомнётся, поглотит его, выплюнув на асфальт в перекрученных суставах, обмотанных синтетическими композитами.

— Куда ты мчишься?
— Чтобы не услышать.

Он ищет знаки: пульс в гниющем корне, отражение в луже, пятно на замшелом камне — хоть что-то, что оправдает остановку. В детстве он искал их в её лице. Но мир нем, и даже лес, казалось бы, безгласный, наблюдает за ним, стоит часовым: не пускает ни впёрёд, ни назад.

Справа — куча мусора, прислонённая к корням упавшего дерева: старая белая оконная рама. Стекло треснуло по диагонали, острые края тускло блестят, как кости в грязи. Он замирает — и воздух меняется.

Цепь велосипеда замолчала. Андрей замер… И вдруг — память.

Не вспышка, а медленное просачивание: будто ветер, пробирающийся сквозь щели в окне, принёс запах старой краски и ржавых цепей. Воздух густеет, становится вязким, как сироп в аптечном флаконе, и лесные тени — безглазые часовые — растворяются, уступая место… окну.

Белая деревянная рама, холод стекла, вжатого в лоб. За ним — двор, застывший в сизой плёнке ноября: облезлая горка, ржавые качели, чьи цепи скрипят, будто перемалывают кости. Он стоит у окна. Внутри — жара стыда. Внизу — огромные призраки, не люди, а функция пространства: тени подъезда, вышедшие из облезлой плитки и горячих батарей.

[ГРАВИЙ-ВИЛДАД, голосовое сообщение]:
«Спринт до клаустрофобии? Это окно всё ещё не откроется, да? Хардкорчик, ага. Я пытался разбить его за тебя. Стекло режет, как цепь без смазки. Твой FTP ниже, чем моя оценка твоей психики. Дропни руль и плачь.»
(2 пропущенных вызова, 00:33)

— Слышь… — их голос не вопрос, а приговор.

Они не били. Смотрели. Ждали, когда он сам отстегнёт уважение, которого у него не было. Потом исчезли — словно никогда и не были.

— Выйди! — рявкнула мать из кухни раздражённым голосом. — Посмотри на Витьку — он в поле с отцом, а ты в сопли уткнулся! Мужиком растили — бабой вырос! Сколько можно сидеть дома?!

Она не знала. Или знала.

И вот теперь он снова здесь, на трассе, под пологом ночи. Лес темнел, глуше того подъезда.

Пот — как вечер после унижения, липкий и солёный, стекающий по спине не каплями, а ручьями стыда. Холод — как старая обида, застывшая льдом между временем и мыслями. Пальцы скользят по рулю, как по стеклу, за которым осталось всё, что когда-то имело смысл.

Он верил, что эта ночь выжжет из него детство — как спиртовая горелка вытравливает бактерии с лабораторного стекла. Думал, что дистанция расплавит жир подростковой неуверенности, а под ним обнаружится мускулистая броня взрослости — холодная, как скальпель, и блестящая, как хром на хирургических инструментах. Он выжал руль, словно пытался выдавить из пластика цифры: 35 км/ч, 120 ударов пульса, 2.5 часа в седле — сухие факты, не оставляющие места детским соплям.

Он едет не потому, что может. Он едет, потому что боится остановиться.

ПОГРУЗИТЬСЯ В БЕЗДНУ

Для полного погружения ссылка в профиле.