Книга Пращуров

Книга Пращуров: Зов Черноборья

Есть места, о которых не пишут в путеводителях. Места, съеденные временем, затерянные среди болот и непроходимых лесов, где само понятие цивилизации кажется неуместной шуткой. Такие места хранят свои тайны не в пыльных архивах, а в скрипе половиц, в завывании ветра в печной трубе, в тяжелом взгляде редких обитателей. И тайны эти – темные, древние, лучше бы им никогда не видеть света дня. Я, Кирилл, двадцатилетний разгильдяй, вылетевший с треском из универа и готовый на любую работу ради копейки, по иронии судьбы, оказался в самом сердце такой тайны. В Черноборье. И та цена, которую я чуть не заплатил за свое знание, до сих пор леденит кровь в жилах.

Все началось до банального просто. Объявление на одном из тех сайтов, где работа ищет тебя сама, чаще всего – не самая лучшая. «Требуется сиделка с проживанием. Уход за пожилым мужчиной в удаленной сельской местности. Оплата высокая, питание и проживание за счет работодателя». Ни фото, ни названия деревни, минимум информации. Подозрительно? Да. Но мое финансовое положение было таково, что подозрительность уступала место отчаянию. Я позвонил. Трубку сняли не сразу, после долгих, гулких гудков. Ответил голос – сухой, скрипучий, как несмазанная дверная петля. Мужчина представился Михаилом, доверенным лицом некоего Ивана Аркадьевича. Вопросы были стандартные: возраст, опыт (которого у меня не было, но я соврал), вредные привычки. Я ожидал отказа, но Михаил неожиданно сказал: «Подходите. Завтра в восемь утра за вами заедут. Адрес…» Он назвал адрес на окраине города, возле старого кладбища. Странный выбор места встречи, но я был слишком рад, чтобы придать этому значение.

На следующее утро, ровно в восемь, к указанному месту подкатила старая, побитая жизнью «Нива» цвета гнилой листвы. За рулем сидел тот самый Михаил – угрюмый, небритый мужик лет пятидесяти, с тяжелым взглядом и руками, похожими на корневища старого дуба. Он не проронил ни слова, лишь кивнул на заднее сиденье. Мы ехали молча. Сначала по оживленным городским улицам, потом по трассе, затем свернули на дорогу похуже, потом еще на одну, совсем разбитую. Асфальт сменился гравийкой, гравийка – размытой грунтовкой, которая петляла среди полей, а потом нырнула в лес.

И это был не просто лес. Это был Бор. Мрачный, дремучий, почти черный. Вековые сосны и ели стояли так плотно, что их кроны смыкались наверху, почти не пропуская солнечный свет. Даже в полдень здесь царил сумрак. Воздух был густым, неподвижным, пахло сыростью, прелой хвоей, грибами и чем-то еще – едва уловимым запахом стоячей воды, болота. Машина ехала медленно, осторожно объезжая корни и ямы. Тишина давила на уши, нарушаемая только урчанием мотора да редким криком какой-то невидимой птицы, который звучал скорее как предупреждение. Мне стало не по себе. Казалось, сам лес наблюдает за нами, недружелюбно, оценивающе. Иногда мне чудилось движение между стволами – то ли тень метнулась, то ли зверь какой-то, но слишком быстрый, неуловимый.

Наконец, мы выехали на поляну, если можно так назвать небольшое пространство, отвоеванное у леса. Здесь и притулилась деревня. Черноборье. Название подходило идеально. Два десятка домов, не больше. Почти все – старые, почерневшие от времени срубы, многие покосившиеся, с пустыми глазницами окон или наглухо заколоченными ставнями. Некоторые выглядели совсем заброшенными, другие – едва живыми. Дымок вился лишь над парой труб. Людей на улице не было видно, только раз мелькнула сгорбленная старушечья фигура в темном платке, тут же юркнувшая за калитку ветхого забора. Атмосфера была гнетущей – смесь запустения, бедности и какой-то затаенной, недоброй тайны. Казалось, деревня не живет, а медленно умирает, или, скорее, спит тревожным, кошмарным сном, и боится проснуться.

Дом Ивана Аркадьевича стоял особняком, на самом краю деревни, почти упираясь задним двором в стену леса. Он был больше и когда-то, видимо, богаче других домов. Двухэтажный, из массивных бревен, с остатками сложной резьбы на наличниках и коньке крыши. Но время и запустение сделали свое дело. Бревна почернели, местами подгнили, крыша просела, двор зарос бурьяном по пояс, в котором виднелись какие-то ржавые железяки и остатки сгнившего забора. Дом выглядел как старый, больной великан, доживающий свой век в одиночестве и мрачной задумчивости. Михаил молча высадил меня, выгрузил мой скромный рюкзак и, не сказав ни слова, развернул машину и уехал обратно в сторону леса, оставив меня одного перед массивной, окованной железом дверью. Я почувствовал себя так, будто меня доставили на край света и бросили на съедение чему-то неизвестному и голодному.

Я постучал. Ответа не было. Постучал громче, настойчивее. За дверью послышалось долгое шарканье, скрип отодвигаемого засова, который звучал так, будто его не трогали месяцами. Дверь со стоном приоткрылась. На пороге стоял он – Иван Аркадьевич. Я ожидал увидеть дряхлого старика, но, несмотря на явную немощь, худобу и пергаментную бледность кожи, он держался удивительно прямо. Высокий, с копной седых, непокорных волос и лицом, испещренным глубокими морщинами, словно карта прожитых лет, страданий и мрачных секретов. Но самое поразительное – его глаза. Темные, глубоко посаженные, они смотрели не по-старчески остро, пронзительно, с какой-то пугающей смесью вековой усталости, затаенной боли и тяжелого, мрачного знания. Взгляд, от которого хотелось съежиться, спрятаться, исчезнуть. Он не поздоровался, лишь молча окинул меня с ног до головы этим своим взглядом, который казался почти физически ощутимым, и кивнул, приглашая войти.

Внутри дом оказался таким же мрачным и запущенным, как и снаружи. Огромные сени, пахнущие пылью, мышами и сухими травами, связки которых висели под потолком, источая странный, горьковатый аромат. Дальше – просторная комната, служившая, видимо, и гостиной, и столовой. Громоздкая, темная мебель, покрытая толстым слоем пыли. Старый буфет с потускневшим стеклом, за которым виднелась какая-то не менее старая посуда, покрытая паутиной. Большой обеденный стол, накрытый выцветшей клеенкой с трещинами. В углу – старинные часы с маятником, стоявшие, судя по всему, уже много лет – их стрелки замерли на без четверти три. Окна были занавешены плотными, темными шторами, пропускавшими лишь скудный, серый свет, который тонул в углах, создавая ощущение постоянных сумерек. Пахло здесь так же, как в сенях, но к запаху пыли и трав примешивался еще один – слабый, кисловатый, лекарственный. И еще что-то… неуловимое, тревожное. Запах старости, болезни и… застоявшегося страха, въевшегося в сами стены.

Моя комната находилась на втором этаже, маленькая, с низким потолком и одним окном, выходившим прямо на стену черного леса. Обстановка спартанская: продавленная железная кровать с комковатым матрасом, шаткий стул и колченогий столик с облупившейся краской. Но хотя бы было относительно чисто, если не считать паутины по углам и пыли на подоконнике.

Мои обязанности оказались несложными, но однообразными и удручающими. Приготовить простую еду (ИванАркадьевич ел очень мало, почти клевал, как птица), убрать в комнатах, где он бывал, сходить за водой к старому колодцу на заднем дворе (вода была ледяной и отдавала железом), подать лекарства по расписанию, помочь старику подняться или лечь. Большую часть дня он проводил либо сидя в глубоком, продавленном кресле у окна в гостиной, молча глядя на лес невидящим взглядом, либо запершись в своем кабинете на втором этаже, куда мне вход был строго-настрого запрещен. Говорил он крайне редко, в основном короткими, отрывистыми фразами по делу: «Подай воды», «Время лекарств», «Оставь». Не жаловался, не спрашивал, не интересовался мной совершенно. Казалось, я был для него просто функцией, парой рук, неодушевленным предметом.

Дни тянулись медленно, однообразно, сливаясь в серую, тоскливую неделю. Тишина в доме нарушалась лишь скрипом половиц под моими шагами, боем несуществующих часов в моей голове да редким сухим кашлем старика, который звучал как треск сухого дерева. Снаружи – вечный сумрак под сенью бора, монотонный шелест ветра в кронах, да иногда – карканье воронья, которое здесь почему-то звучало особенно зловеще, будто птицы о чем-то предупреждали или над кем-то смеялись. Связи не было, интернета тоже. Телевизор в гостиной не работал, покрытый толстым слоем пыли. Я чувствовал себя отрезанным от мира, запертым в этой глуши вместе с молчаливым стариком и его тяжелым взглядом. Тревога, поначалу слабая, росла с каждым днем, превращаясь в постоянное, гнетущее чувство необъяснимой опасности, липкое, как паутина в углах этого дома.

От скуки и желания хоть как-то разогнать тоску, я начал исподтишка исследовать дом. Он был полон старых вещей, забытых историй, молчаливых свидетелей прошлого. Пыльные книги на полках шкафа в гостиной – в основном сельскохозяйственные справочники, старые подшивки «Нивы» и несколько дореволюционных романов в потрепанных переплетах. Пожелтевшие фотографии в треснувших рамках на стенах – суровые, бородатые мужчины и женщины в темных платках, с похожими на взгляд Ивана Аркадьевича глазами – тяжелыми, знающими. Предки? Их взгляды словно следили за мной, когда я проходил мимо.

Однажды, убирая в небольшой, заваленной всяким хламом кладовке под лестницей – старой одеждой, пахнущей нафталином и тленом, какими-то ржавыми инструментами, пустыми бутылями из-под керосина, – я обратил внимание на массивный деревянный сундук, окованный потемневшими от времени железными полосами. Он был покрыт толстым слоем пыли и паутины, и явно стоял здесь нетронутым долгие годы. Замок был большим, ржавым, но, на удивление, не заперт – просто прикрыт. Любопытство, подогреваемое скукой и гнетущей атмосферой дома, пересилило всякую осторожность. Я с трудом поднял тяжелую, скрипнувшую крышку.

Внутри, поверх каких-то ветхих тряпок, лежали все те же пожелтевшие фотографии, но более старые, на плотном картоне. Лица на них были строгими, почти враждебными, люди смотрели в объектив так, будто бросали вызов судьбе. Под ними – странные предметы: почерневшие от времени амулеты из темного дерева и желтоватой кости, пучки сухих трав, связанных кожаными ремешками, издающие слабый пряный запах, небольшой ритуальный нож с рукоятью из потемневшей кости и лезвием из тусклого, как будто неметаллического материала, и несколько свитков потрескавшегося пергамента, исписанных непонятными знаками. А на самом дне, завернутая в кусок грубой, колючей мешковины, лежала Книга.

Я понял, что это ОНА, еще до того, как развернул ткань. От нее исходила аура древности, тайны и… чего-то темного, чужеродного, неживого, но полного злой воли. Я осторожно развернул мешковину. Книга была большой, толстой, необычайно тяжелой, будто сделана из свинца. Переплет был сделан не из кожи, а из чего-то похожего на окаменевшее дерево или даже черный базальт, темно-серого цвета, шершавый и ледяной на ощупь, даже в теплой кладовке. На обложке не было названия, только сложная, глубокая резьба, изображающая чудовищное переплетение корней, костей, ветвей и человеческих фигур. Фигуры были искажены до неузнаваемости, их лица выражали то ли невыносимую агонию, то ли жуткий экстаз, их тела сплетались с корнями, уходящими вглубь переплета, будто книга сама росла из человеческих страданий. Среди этого кошмарного переплетения виднелись символы – не руны, не буквы, а что-то более древнее, зловещее, напоминающее когтистые лапы, зияющие пасти с рядами острых зубов, спирали, закручивающиеся в бесконечность, от которых рябило в глазах. От одного взгляда на эту резьбу по спине пробежали мурашки, а к горлу подкатила тошнота.

Я с трудом открыл книгу. Тяжелая крышка поддалась с сухим, протестующим скрипом, похожим на стон. Страницы были толстыми, плотными, желтовато-коричневыми, похожими на выделанную человеческую кожу или очень плотный, неизвестный мне пергамент. Они были покрыты строками текста, написанного выцветшими бурыми чернилами, которые казались темными пятнами ржавчины или крови. Язык был незнакомым, архаичным, с гортанными, щелкающими звуками, хотя отдельные буквы напоминали исковерканные старославянские или рунические знаки. Текст перемежался рисунками и диаграммами, выполненными с пугающей детализацией. Некоторые изображали растения, но странные, хищные, искаженные, с шипами, ядовитыми цветами и корнями, похожими на скрюченные пальцы. Другие – карты звездного неба, но созвездия на них были незнакомыми, зловещими, образующими фигуры страдающих чудовищ. Были схемы каких-то подземных строений, похожих на лабиринты, норы или гробницы. Но самыми жуткими были изображения ритуалов – схематичные человеческие фигуры в неестественных, вывернутых позах, стоящие кругом, склонившиеся над дымящимися алтарями, окруженные теми же символами, что и на обложке. На некоторых рисунках были явные намеки на жертвоприношения, пусть и символические, но от этого не менее страшные. И еще – генеалогические древа. Огромные, разветвленные, занимающие десятки страниц. Имена, написанные тем же архаичным шрифтом, переплетались с символами, датами, какими-то непонятными пометками, от которых веяло холодом и безнадежностью. Я заметил, что некоторые ветви древа обрывались внезапно, помеченные особым знаком – жирной черной точкой или перечеркнутым символом, похожим на сломанный крест. И таких оборванных ветвей было много.

От книги исходил слабый, но отчетливый, тошнотворный запах. Смесь пыли, сухой земли, плесени и чего-то еще… тонкий, едва уловимый металлический привкус, похожий на запах старой, засохшей крови и гниющей плоти. Меня охватила волна дурноты, смешанная с иррациональным, темным любопытством. Пальцы сами собой потянулись к шершавым страницам, к непонятным, гипнотизирующим символам. Я почувствовал странный низкий гул в голове, тихий, настойчивый шепот, будто сама книга пыталась что-то сказать, просочиться в мой разум.

Я резко захлопнул ее. Звук получился глухим, окончательным, как удар могильной плиты. Сердце бешено колотилось в груди, во рту пересохло. Что это, черт возьми? Дневник чернокнижника? Летопись какого-то чудовищного культа? Наследство Ивана Аркадьевича? Я должен был спросить его. Немедленно.

Я нашел старика в его обычном кресле у окна. Он не дремал, а смотрел на лес тем же отсутствующим взглядом. Но когда я вошел, его глаза резко сфокусировались на мне, и мне показалось, что он уже знает, зачем я пришел. Я осторожно кашлянул. Он медленно повернул голову. Я, запинаясь, рассказал о своей находке, снова стараясь не упоминать, что влез в сундук без спроса. Просто «нашел в кладовке, когда убирался, среди старых вещей».

Когда я описал книгу, лицо Ивана Аркадьевича окаменело. Морщины на лбу залегли глубже, глаза потемнели, превратившись в две черные точки, в которых плескался холодный огонь. Он медленно, с видимым усилием, поднялся с кресла, опираясь на палку, которую я раньше у него не видел – темную, гладкую, с набалдашником в виде когтистой лапы. «Где она?» - голос его был тихим, почти беззвучным, но в нем прозвучали такие ноты, что меня пробрал озноб до самых костей. Это была смесь ярости, страха и какой-то жуткой, вековой обреченности. «Там… в сундуке… под лестницей», - пролепетал я, отступая на шаг. Он медленно, тяжело ступая, пошел к кладовке, я – тенью за ним. Он наклонился над сундуком, увидел книгу, завернутую в мешковину. Его рука в старческих пятнах дрогнула, когда он коснулся ее. Потом он выпрямился, посмотрел на меня долгим, нечитаемым взглядом. «Ты ее открывал?» - спросил он снова, и в голосе его не было вопроса, только констатация факта. «Да… немного… я просто… любопытно стало…» - слова застревали в горле. «Не твоего ума дело, что в этом доме лежит», - резко оборвал он. Голос его снова стал скрипучим, но теперь в нем отчетливо слышалась угроза. – «Забудь, что видел. Понял? Забудь. Это не игрушка. Это… долг. И проклятие». Он помолчал, потом добавил тише, почти шепотом, глядя не на меня, а куда-то в темноту кладовки, где плясали тени: «Не буди прошлое, парень. Оно не спит. Оно всегда рядом. И оно голодно».

С этими словами он с неожиданной силой поднял тяжелую книгу, кряхтя от натуги, и понес ее к себе в кабинет на второй этаж. Я слышал, как тяжело щелкнул замок. Весь остаток дня он не выходил. А я… я не мог забыть. Образ книги, ее зловещая резьба, непонятные символы, тошнотворный запах и слова старика – «оно голодно» – все это засело в голове, как заноза, вызывая приступы тошноты и ледяного страха.

С этой ночи все изменилось кардинально. Дом ожил. Не в хорошем смысле. Он превратился во враждебное, наблюдающее существо. Скрипы и шорохи стали громче, настойчивее, осмысленнее. Теперь они не просто были – они будто следовали за мной по пятам, передразнивали мои шаги, затихали, когда я останавливался, и возобновлялись, стоило мне двинуться дальше. Я шел по темному коридору второго этажа, и за спиной отчетливо скрипела половица, хотя там никого не было. Я сидел в своей комнате, пытаясь читать при свете тусклой лампочки, и слышал тихое, упорное царапанье за стеной, будто кто-то или что-то пыталось пробраться внутрь. Иногда мне казалось, что я слышу быстрые, легкие шаги на чердаке над головой, хотя Иван Аркадьевич точно был внизу, или наоборот, слышал его тяжелое шарканье внизу, когда он был заперт у себя в кабинете. Предметы стали не просто перемещаться – они будто издевались надо мной. Книга, которую я оставил на столе, оказывалась на полу, раскрытая на странице с особенно жутким рисунком. Чашка с недопитым чаем – на другой полке, перевернутая. Двери скрипели и хлопали сами по себе, даже когда не было сквозняка. Мелочи, которые поначалу можно было списать на собственную рассеянность или старый дом, теперь складывались в зловещую картину целенаправленной травли.

Появились тени. Не просто игра света, а плотные, чернильные сгустки на периферии зрения, которые не исчезали мгновенно, а медленно таяли, если на них посмотреть прямо. Стоило отвернуться – они снова собирались в углах, под мебелью, в темных дверных проемах. Я чувствовал их присутствие, их холодное, немигающее внимание. Особенно ночью. Холодные сквозняки гуляли по дому даже при наглухо закрытых окнах и дверях. Иногда температура в комнате резко падала без всякой причины, так что зуб на зуб не попадал, а изо рта шел пар, а через минуту снова становилось душно и жарко. Я начал замечать странные пятна сырости на стенах, появляющиеся и исчезающие сами по себе, иногда они напоминали очертания искаженных лиц или скрюченных рук.

Сны превратились в непрекращающийся, изматывающий кошмар, от которого не было спасения. Мне снился тот же черный, бесконечный лес, но теперь я не просто бежал от теней – я видел их отчетливо. Искаженные, вывернутые фигуры, сотканные из черного дыма, гниющих корней и чего-то склизкого, влажного, с зияющими дырами вместо лиц и множеством тонких, извивающихся отростков. Они тянули ко мне свои ветви-руки, шептали мое имя тысячей голосов, похожих на шелест гнилых листьев, бульканье болотной жижи и треск ломающихся костей. Мне снились страницы Книги – символы оживали, ползали по пергаменту, как насекомые, сплетались в жуткие узоры, складывались в слова на незнакомом языке, но я понимал их смысл. Это были призывы, заклинания, обещания немыслимой силы и вечного знания в обмен на… мою жизнь? Мою душу? Что-то еще более ужасное? Я просыпался в ледяном поту, сердце выпрыгивало из груди, горло сдавливал беззвучный крик. После таких ночей я чувствовал себя совершенно разбитым, измотанным, будто не спал вовсе, а всю ночь таскал камни. Я похудел, под глазами залегли темные круги, руки начали дрожать.

Иван Аркадьевич тоже вел себя все страннее и страшнее. Он почти перестал есть, только пил воду и какие-то темные, густые травяные отвары с резким, удушливым запахом, от которого слезились глаза. Большую часть времени он проводил в своем кабинете. Я слышал оттуда глухое, монотонное бормотание, похожее на чтение или молитву на том же архаичном языке, что и в Книге. Иногда бормотание сменялось приглушенными стонами или резкими, яростными выкриками. Несколько раз я заставал его стоящим посреди гостиной или коридора, абсолютно неподвижно, с совершенно отсутствующим взглядом, будто он прислушивался к чему-то, не слышному мне, или смотрел на что-то, невидимое мне. Его глаза… иногда в них вспыхивал странный, лихорадочный блеск, нечеловеческий, пугающий, будто внутри него горел чужой, темный огонь. Он начал заговариваться чаще, роняя обрывки фраз, от которых кровь стыла в жилах: «Время пришло…», «Кровь помнит зов…», «Корни требуют дани…», «Нельзя ошибиться… иначе все…», «Долг… вечный долг…». Однажды ночью я услышал, как он разговаривает сам с собой за дверью кабинета, вернее, не с собой – он отвечал кому-то, чей голос я не слышал, но ощущал его присутствие – холодное, древнее, нетерпеливое.

Через пару недель после находки книги, когда мое состояние приблизилось к нервному срыву, у нас снова закончились какие-то продукты. Мне пришлось опять идти в деревню, в тот самый единственный магазинчик. Я шел по пустынной, грязной улице под низким серым небом, чувствуя на себе невидимые, но тяжелые взгляды из темных окон. Казалось, вся деревня затаила дыхание, сжалась в комок, ожидая чего-то страшного. Я заметил странные вещи, которых не видел раньше: на некоторых калитках и дверях были нарисованы мелом или углем те же символы, что я видел в Книге. У края леса, недалеко от тропинки, на ветке дерева висел какой-то узелок из черной тряпки, похожий на кустарный оберег или… подношение?

Тетка Маша, хозяйка магазина, встретила меня без удивления, но с явным любопытством и… плохо скрываемой жалостью. Ее лицо осунулось, под глазами были темные круги, как и у меня. Пока она молча взвешивала мне муку и сахар, я решился спросить, стараясь придать голосу безразличие, хотя внутри все дрожало: «Тетя Маша, а что это за книга такая… Книга Пращуров? Вы упоминали в прошлый раз… Просто интересно стало, легенды местные, старик мой молчит все…» Она перестала ссыпать сахар в пакет, медленно подняла на меня свои маленькие, глубоко посаженные глазки. В них не было прежней подозрительности, скорее – бесконечная усталость и застарелый страх. «Ох, паря… Любопытство твое не к добру», - тяжело вздохнула она, оглядываясь на дверь, хотя на улице было пусто. – «Не надо тебе про нее знать. Гиблое это знание. Бесовское». «Но все-таки? Что за Хранители? Что за обряды? Почему все такие… напряженные?» - настаивал я, понизив голос. Она поколебалась, потом махнула рукой с какой-то безнадежностью. «Да что уж теперь… Все одно к тому идет. Видать, судьба твоя такая – узнать». Она понизила голос до едва слышного шепота. «Род Аркадьича твоего, да еще пара семей тут… они Хранители. Испокон веку. С тех пор, как деревня стоит, а может, и раньше. Землю эту держат. Ну, как держат… Договор у них. С теми, кто под землей спит. С Пращурами. Или кто они там на самом деле… Духи леса, аль еще какая нечисть древняя, кто их разберет. А Книга эта… она как печать договора. В ней вся их сила, вся история рода их проклятого, все обряды записаны». «Какие обряды?» - внутри у меня все сжалось в ледяной комок. «Страшные, парень. Кровные. Раз в поколение, аль когда Сила в Книге слабнет, али Хозяева под землей беспокоиться начинают, надо обряд обновления проводить. Кровью своей Книгу поить, Пращуров ублажать, дань платить. Чтоб они лес держали в узде, чтоб не вылезло чего из болот да из-под корней, чтоб деревню не трогали. А если не сделать… или сделать не так… быть беде великой. Говорят, прадеды рассказывали… бывало такое… люди пропадали без вести, скот дох, мор на деревню шел, лес на дома наступал, живьем пожирал…» Она судорожно перекрестилась. «А Иван Аркадьевич?» «Последний он. Последний Хранитель из мужиков их рода остался. Старый, больной совсем. А срок подходит. К новолунию надо успеть. Видать, чует деревня… потому и тишина такая мертвая стоит. Ждем все… боимся… чем кончится на этот раз». Она посмотрела на меня с нескрываемой жалостью и страхом. «А ты, парень… угораздило ж тебя сюда попасть именно сейчас. Бежал бы ты отсюда, пока не поздно, пока не затянуло совсем». «Я пытался», - глухо сказал я, вспомнив внезапный ураган и туман, полный шепчущих теней. – «Не выпускают». Тетка Маша только тяжело вздохнула, и в этом вздохе была вся безнадежность Черноборья. «Значит, не пускают. Значит, нужен ты им для чего-то… Ох, не к добру все это… Не к добру».

Я возвращался в дом Ивана Аркадьевича, и ноги подкашивались от ужаса. Легенды оказались страшной правдой. Древний культ, кровавые ритуалы, договор с какими-то жуткими подземными сущностями, и старик, готовящийся провести обряд, от которого зависит судьба деревни, а может, и чего похуже. И я… я оказался втянут во все это по уши. «Нужен ты им для чего-то». Для чего? Свидетель? Помощник? Или… новая жертва для голодных Пращуров?

В последующие дни атмосфера в доме стала совершенно невыносимой. Холод пробирал до костей, даже когда печь была натоплена. Тени стали гуще, наглее, они уже не таяли, а просто отступали в углы, наблюдая. Иногда мне казалось, что я вижу в них очертания фигур – тех самых, с фотографий, только искаженных, злобных, или тех чудовищ, что являлись мне во сне. Шепот стал отчетливее, настойчивее, он звучал почти постоянно, то затихая, то нарастая, как мерзкий прибой. Он звал меня по имени, искушал, обещал знание, силу, спасение от ужаса, если я «приму наследие», «помогу старшему», «открою дверь». Я затыкал уши, но шепот звучал прямо в голове, в мыслях, в крови. Я начал бояться оставаться один, но еще больше боялся находиться рядом с Иваном Аркадьевичем, в глазах которого все чаще вспыхивал тот самый чужой, темный огонь.

Однажды днем, когда старик задремал в кресле, я, поддавшись отчаянному импульсу, решил проникнуть в его кабинет. Дверь была заперта на ключ, но я вспомнил про связку старых ключей, висевшую в сенях. Один из них, ржавый и кривой, подошел. Сердце колотилось, руки дрожали. Я заглянул внутрь. Кабинет был маленьким, заваленным книгами и бумагами. Пахло пылью, сухими травами и тем же странным, тяжелым запахом, что и от Книги. Самой Книги я не увидел – видимо, старик держал ее при себе или спрятал надежнее. Но на столе лежали развернутые карты местности, испещренные непонятными символами и пометками. Были толстые папки с генеалогическими древами, гораздо более подробными, чем в Книге – я увидел свое имя, вписанное нетвердой рукой в самом низу одной из веток, с датой моего приезда и вопросительным знаком рядом. На полках стояли банки с заспиртованными уродливыми корнями, похожими на человеческие эмбрионы, и пучки неизвестных мне трав. В углу висела странная ритуальная маска из темного дерева с пустыми глазницами и оскаленной пастью. А на стене висел старый, потемневший от времени портрет мужчины, удивительно похожего на Ивана Аркадьевича, но с еще более тяжелым, безумным взглядом. Под портретом была табличка: «Афанасий Игнатьевич К. 1888-1913. Прервавший». Что он прервал? Обряд? Род? Мне стало так жутко, что я выскочил из кабинета, заперев дверь и повесив ключ на место.

Я предпринял еще одну, последнюю отчаянную попытку побега. Ночью, когда Иван Аркадьевич, казалось, спал своим тревожным сном (я слышал его бормотание и стоны из-за двери), я тихо выбрался из дома и бросился бежать не по дороге, а через задний двор, к колодцу, а оттуда – в лес, надеясь затеряться в нем, обойти деревню и выйти к людям. Лес встретил меня враждебной тишиной и непроглядной тьмой. Луны не было, небо затянули тучи. Я бежал наугад, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь колючие кусты, задыхаясь от страха и усталости. Но чем дальше я углублялся в лес, тем сильнее становилось ощущение, что я бегу по кругу. Деревья вокруг казались одинаковыми, зловещими, их ветви сплетались над головой, как костлявые руки. И я слышал его – прерывистое, сиплое дыхание за спиной, треск сучьев под чьими-то тяжелыми шагами. Я не осмеливался обернуться. Я бежал, пока не выбился из сил и не упал на мох, лицом вниз. Преследователь не приближался, но и не отставал, он просто был там, во тьме, наблюдая, ожидая. Я понял, что лес – это ловушка, такая же, как и дом. Обезумев от ужаса, я поднялся и побежал обратно, к дому, который теперь казался единственным, хоть и страшным, но убежищем. Когда я ворвался во двор, звуки погони стихли. Я обернулся – лес стоял тихий и равнодушный.

За три дня до назначенной ночи (я понял, что это новолуние, сравнив пометки старика с фазами луны в старом отрывном календаре, висевшем на кухне) Иван Аркадьевич позвал меня к себе. Он сидел в кресле, прямой, как палка, бледный, изможденный, но глаза его горели холодной, стальной решимостью. «Кирилл», - сказал он непривычно твердым, почти официальным голосом. – «Ты должен знать. Обряд будет здесь. Внизу». Он указал своей палкой на центр гостиной, где пол был покрыт старым, вытертым ковром. – «Там вход. В святилище. Оно древнее дома, древнее деревни. Место Силы». «Что я должен делать?» - спросил я, чувствуя, как язык прилипает к небу, а по спине струится холодный пот. «Ты будешь наверху. Следить. Что бы ни случилось – не вмешивайся. Ни звука, ни движения. Просто следи. Если… если я не справлюсь…» Он запнулся, тяжело, судорожно вздохнул. «Книга. Книга не должна попасть ИМ. Никому. Понимаешь? Лучше пусть сгорит дотла, чем достанется им. Это ключ. И печать». «Кому – ИМ?» - переспросил я, хотя уже знал ответ. «Тем, кто ждет. Внизу. Под корнями. Тем, кого мы сдерживали веками ценой своей крови». Его взгляд стал отсутствующим, устремленным в прошлое или в будущее. «Они голодны. Они всегда голодны. И они помнят каждую клятву, каждую жертву, каждое предательство».

Последние три дня были пыткой ожидания. Напряжение в доме стало почти физически ощутимым, воздух загустел, стал вязким, трудно было дышать. Я почти не спал, вздрагивая от каждого шороха, питался кое-как, машинально, не чувствуя вкуса еды. Иван Аркадьевич завершал последние приготовления. Он убрал ковер из центра гостиной. Под ним оказались грубые, неровные каменные плиты, одна из которых была чуть приподнята над остальными, с вделанным в нее потускневшим металлическим кольцом. Вход. Старик окропил пол вокруг входа какой-то темной, маслянистой жидкостью с резким, тошнотворным запахом гнили и железа, начертил мелом новые, еще более сложные и зловещие символы. Он достал Книгу Пращуров из кабинета и положил ее на небольшой круглый столик, покрытый черной тканью, похожий на алтарь, рядом с приготовленными ритуальными предметами – ножом, чашей, пучками трав. Теперь она постоянно находилась здесь, в центре комнаты, источая волны холода и безмолвного, темного зова. Мне казалось, что сама книга стала темнее, толще, а резьба на обложке – рельефнее, живее, будто корни и фигуры на ней медленно извивались, когда на них не смотрели. Иногда, проходя мимо, я чувствовал исходящий от нее не только холод, но и тихий, вкрадчивый, искушающий шепот прямо в голове: «Возьми… ты достоин… сила ждет…».

Наступила ночь новолуния. За окном было черно, хоть глаз выколи. Небо затянули тяжелые, неподвижные тучи, не пропускавшие ни единого луча света. Поднялся сильный, порывистый ветер, он завывал в трубе, как заблудшая душа или голодный зверь, он бился в ставни, пытаясь ворваться внутрь. Дом стонал и скрипел под его порывами, будто живое существо в агонии. Иван Аркадьевич надел длинную, темную, грубую холщовую рубаху до пят, без пояса. Он был страшно бледен, лицо осунулось, превратившись в пергаментную маску, руки его заметно дрожали, но в глазах горел фанатичный, безумный огонь. Он зажег черные, толстые свечи, расставленные по кругу вокруг люка. Их неровный, пляшущий свет создавал глубокие тени, искажал черты лица старика, превращая его в жуткую, неживую маску колдуна из страшных сказок. «Пора», - сказал он глухо, и голос его прозвучал чуждо, надтреснуто. Он подошел к люку, нагнулся и с видимым усилием потянул за металлическое кольцо. Каменная плита сдвинулась с места с оглушительным скрежетом, открывая черную, квадратную дыру, ведущую прямо вниз, в неизвестность. Оттуда мгновенно пахнуло ледяным холодом, сырой землей, вековой плесенью и чем-то еще – тяжелым, одуряющим, органическим запахом гниения, застоявшейся воды и… первобытного, животного страха. «Помни, что я сказал», - прошептал старик, не глядя на меня, его глаза были устремлены в черную пасть люка. Он взял тяжелую Книгу с алтаря, ритуальный нож, пустую каменную чашу и начал медленно, осторожно спускаться по грубым каменным ступеням, уходящим во тьму. Его сгорбленная фигура в темной рубахе быстро растворилась во мраке.

Я остался наверху, у самого края люка, парализованный ужасом. Сердце колотилось так, что отдавало в висках и, казалось, было слышно в гулкой тишине комнаты, нарушаемой лишь воем ветра и треском свечей. Ноги были ватными, отказывались слушаться. Я заставил себя подойти ближе и посмотреть вниз. Ступени вели в небольшое, низкое помещение, вырытое, казалось, в самой земле под домом. Стены были неровными, влажными, покрытыми скользкой зеленоватой слизью и какими-то белесыми, похожими на грибы, наростами, которые слабо фосфоресцировали в темноте. В центре стоял грубый, неотесанный валун с плоской вершиной, похожий на древний жертвенный алтарь. Иван Аркадьевич стоял перед ним, положив на него Книгу, раскрытую на середине. Поставил рядом чашу, положил нож. Свет от свечей наверху едва достигал дна этого подземелья, выхватывая из мрака его согбенную фигуру и зловещий алтарь с Книгой.

Он начал читать. Голос его, поначалу тихий и дребезжащий, как будто он преодолевал неимоверное сопротивление, постепенно креп, менялся, наполняясь силой и гулкими, резонирующими, нечеловеческими обертонами. Слова на древнем, гортанном языке, полном щелкающих и шипящих звуков, эхом отдавались от влажных стен подземелья, сливаясь с воем ветра снаружи в жуткую, дикую симфонию. Я не понимал ни единого слова, но чувствовал их колоссальную мощь, их темную, первобытную, вызывающую энергию. Воздух стал плотным, тяжелым, как вода, дышать стало трудно, грудь сдавило, будто невидимым обручем. Пламя свечей наверху затрещало еще сильнее, вытянулось, изогнулось и приобрело нездоровый, мертвенно-зеленоватый оттенок. Тени внизу… они перестали быть просто тенями. Они ожили, начали двигаться сами по себе, сплетаться, уплотняться, образуя бесформенные, клубящиеся сгустки живого мрака по углам святилища, которые медленно, неумолимо ползли к центру.

Я услышал шепот. Не тот, что звучал у меня в голове, а реальный, множественный, идущий снизу, из самой земли, из стен, из темноты. Множество голосов, старых, скрипучих, сухих, как осенние листья, шепчущих в унисон со словами Ивана Аркадьевича, повторяющих за ним окончания фраз, подхватывающих ритм его чтения. Казалось, сама земля под домом отзывается на его призыв, пробуждаясь от долгого сна. Стало невыносимо холодно, холод пробирал до самых костей, замораживая кровь.

Иван Аркадьевич взял ритуальный нож. Его рука заметно дрожала, но он с силой полоснул себя по левой ладони. Темная, почти черная, густая кровь закапала сначала в подставленную каменную чашу, затем он плеснул ее прямо на раскрытые страницы Книги. В тот самый момент, когда кровь коснулась древнего пергамента, шепот резко усилился, превратившись в низкий, утробный, вибрирующий гул, от которого задрожал пол подо мной и посыпалась земля со стен подземелья. Книга жадно впитала кровь и вспыхнула тусклым, багровым, пульсирующим светом, похожим на тлеющие угли. Символы на страницах, пропитанные кровью, казалось, зашевелились, запульсировали, ожили, извиваясь, как черви.

Старик продолжал читать, вернее, выкрикивать слова заклинания, голос его звучал теперь как раскаты далекого грома, хотя он явно был на пределе человеческих сил. Он раскачивался из стороны в сторону в каком-то жутком трансе, глаза его были закрыты, лицо искажено гримасой неимоверного напряжения и страдания. Тьма в углах подземелья сгустилась еще больше, почернела, начала медленно, но неумолимо ползти к центру, к алтарю. И теперь я отчетливо увидел – или мой разум сам дорисовал это от ужаса? – как из этой бесформенной тьмы формируются очертания… чего-то. Чего-то огромного, бесформенного, копошащегося, состоящего из сплетенных корней, сырой земли, обломков костей и клубящихся теней, с множеством извивающихся, слепых отростков и черных провалов, похожих на бездонные глаза или голодные пасти. Оно было живым, мыслящим, древним и невообразимо чудовищным. Оно поднималось из-под земли, привлеченное зовом и запахом крови.

Внезапно Иван Аркадьевич страшно пошатнулся, схватился рукой за сердце, закашлялся, и на его бледные губы брызнула кровь. Чтение оборвалось на полуслове, на высокой, надрывной ноте. Гул резко прекратился. Наступила оглушающая, противоестественная тишина, нарушаемая только тяжелым, хриплым, булькающим дыханием старика и тихим, склизким, омерзительным шорохом медленно ползущей к нему тьмы. Свечи наверху замигали, готовые вот-вот погаснуть. Старик упал на колени перед алтарем, хватаясь за грудь, его тело сотрясала дрожь. «Нет… нет… сил… не хватило… Слишком… слаб…» - прохрипел он, с невыразимым ужасом глядя на Книгу. Багровое свечение погасло, но страницы продолжали испускать слабое, нездоровое, трупное зеленоватое мерцание. И тогда я увидел это. Как из Книги, из пропитанных кровью, мерцающих символов, начала сочиться сама Тьма. Не та, что клубилась по углам, а другая – концентрированная, черная, вязкая, как горячая смола. Она медленно, неохотно поднималась над страницами, формируя что-то вроде столба черного, маслянистого дыма, который начал быстро обретать очертания той самой сущности, что ползла из углов, но гораздо более плотной, более… реальной, более злой. Я почувствовал исходящий от нее не только пронизывающий холод, но и волну такой концентрированной, первобытной злобы, такой древней, нечеловеческой ненависти и голода, что у меня перехватило дыхание и потемнело в глазах. Оно пробудилось окончательно. Оно было свободно. И оно было голодно как никогда. В этот момент я ощутил его внимание на себе – ледяное, изучающее, полное мерзкого любопытства и предвкушения. Оно знало, что я здесь.

«Беги, Кирилл! Беги!» - из последних сил, из глубины легких, крикнул Иван Аркадьевич, из последних сил поднимая на меня лицо, искаженное смертельным ужасом и невыносимой болью. – «Книга! Не дай им Книгу! Сожги ее! Сожги… сейчас!» Он попытался подняться, дотянуться до алтаря, до Книги, но клубящаяся тьма из углов метнулась к нему с хищной быстротой, окутала его черным, шевелящимся коконом. Я услышал его последний, булькающий, захлебывающийся крик, который резко оборвался. Фигура старика обмякла, как тряпичная кукла, и была поглощена мраком.

Паника ударила по мне, как разряд тока, вырывая из оцепенения. Тварь, сочившаяся из книги, росла на глазах, пульсировала, заполняя подземелье, ее черные, дымящиеся щупальца уже тянулись к лестнице, ко мне. Слова старика горели огнем в мозгу: «Сожги ее! Сожги!»

Не помня себя от ужаса, инстинктивно, я рванулся вниз по каменным ступеням. Холод обжигал легкие, тошнотворный запах гнили и тлена почти сбивал с ног. Я споткнулся на последней ступеньке, упал на колени почти у самого алтаря, на холодный, влажный каменный пол. Книга лежала передо мной, открытая, ее страницы слабо светились трупным зеленым светом. Тварь нависала надо мной – черная, бесформенная, клубящаяся масса живой тьмы, из которой на меня смотрели десятки невидимых, но отчетливо ощутимых глаз, полных голодной, сосущей злобы. Ее главное щупальце, черное и блестящее, медленно, почти лениво, тянулось к книге.

«Не тронь!» - заорал я, сам не узнавая свой сорванный, дребезжащий голос. В кармане старой куртки я нащупал зажигалку – старую, бензиновую, дедов подарок, единственное, что связывало меня с прошлой жизнью. Руки тряслись так, что я едва смог высечь искру. Пламя вспыхнуло, маленькое, жалкое, но живое и горячее перед лицом этой бездны холода и мрака. «Гори, проклятая! Сдохни!» - я швырнул горящую зажигалку прямо в раскрытую книгу, целясь в центр.

Сухие, пропитанные веками, магией и кровью пергаментные страницы вспыхнули мгновенно, с сухим треском. Яркое, яростное, оранжевое пламя взметнулось вверх, на мгновение осветив все подземелье безумным, пляшущим светом, выхватив из мрака корчащуюся тень старика и чудовищные очертания Твари. Раздался оглушительный, нечеловеческий, многоголосый вой, который, казалось, шел не от твари, а от самой земли под ногами, от стен, от всего Черноборья. Клубящаяся тьма взметнулась к низкому потолку подземелья, забилась в диких конвульсиях, отпрянув от священного огня. Дом затрясся, как при землетрясении, со стен градом посыпалась земля и мелкие камни. Пламя жадно пожирало древние страницы, черные символы корчились и исчезали в огне, превращаясь в пепел. Тварь выла и металась в агонии, ее очертания таяли, истончались, рассеивались, как дым на сильном ветру. От горящей книги исходила волна такой силы, что меня отбросило к стене. Казалось, огонь уничтожал не просто бумагу и чернила, а сам источник ее силы, разрывал древний договор, сжигал саму суть заключенного в ней зла.

Я понял, что это мой единственный шанс. Не дожидаясь, пока огонь погаснет или тварь оправится, или дом рухнет окончательно, я вскочил на ноги и бросился обратно к лестнице. Я карабкался наверх, не чуя под собой ног, подгоняемый воем угасающей тьмы и грохотом рушащегося подземелья. Выбравшись в гостиную, я из последних сил рванул на себя тяжелую каменную плиту люка. Она с оглушительным грохотом встала на место, погребая под собой огонь, останки последнего Хранителя и вековые тайны Черноборья.

Не оглядываясь, я бросился к входной двери. Ветер снаружи все так же выл и бился в окна, но теперь он не казался угрожающим – он звал на волю, обещал спасение. Я распахнул тяжелую дверь и выбежал в ночь, в хлещущий ледяной дождь, в спасительную тьму. Я бежал прочь от дома, который уже начал озаряться изнутри неровным багровым светом пожара, прочь от проклятой, замершей в ужасе деревни, сквозь стену черного, равнодушного, молчаливого леса. Я не знал, куда бегу, я просто бежал, пока ноги держали, пока легкие не начали гореть огнем, пока спасительное, милосердное забытье не накрыло меня на какой-то грязной, размытой дождем проселочной дороге, далеко-далеко от Черноборья. Моим последним воспоминанием был далекий грохот – рухнувший дом Ивана Аркадьевича.

Меня нашли под утро случайные лесорубы на своей старой «буханке». Я был без сознания, промокший до нитки, грязный, в бреду, бормотал что-то про огонь, книгу, тени, корни и старика. Они решили, что я стал свидетелем какого-то несчастного случая или пьяной разборки, и отвезли меня в больницу ближайшего райцентра.

Я никому не рассказал правды. О Книге Пращуров, о Хранителях, о ритуале и о том, что чуть не вырвалось из-под земли. Кто бы мне поверил? Меня бы сочли сумасшедшим, напичкали бы таблетками и заперли бы в палате с мягкими стенами. Я сказал, что Иван Аркадьевич, старый и немощный, случайно устроил пожар ночью, а я чудом успел выскочить. Мне поверили. Или сделали вид, что поверили. Слишком уж диким был мой вид и бессвязным рассказ. В больнице я провел неделю. Меня преследовали кошмары, я вздрагивал от каждого шороха, боялся темноты и недоверчиво смотрел на врачей и медсестер, ожидая подвоха. Мне казалось, что ужас Черноборья не отпустил меня, что он смотрит на меня из темных углов палаты, что он проник мне под кожу.

Как только меня выписали, я уехал из тех мест. Забрался как можно дальше, на другой конец страны, сменил номер телефона, оборвал все старые связи. Пытался жить обычной жизнью, нашел простую работу, даже попробовал снова поступить учиться. Но Черноборье не отпускает меня до конца. Оно приходит во снах – черный лес, дом у его кромки, пустые, обвиняющие глаза Ивана Аркадьевича и зловещая Книга, которая горит в моих руках, но никак не сгорает до конца, а ее символы въедаются мне в кожу. Иногда, в полной тишине ночной комнаты, мне кажется, я слышу тихий, вкрадчивый шепот на древнем, незнакомом языке. Иногда я чувствую на себе чей-то тяжелый, невидимый взгляд из темноты. И я знаю, что частичка той тьмы, того первобытного, корневого ужаса, навсегда осталась со мной. Как невидимый шрам на душе, который будет ныть и кровоточить до конца моих дней, напоминая о том, что есть тайны, которые лучше не будить. И о том, что некоторые книги действительно не стоит открывать.