Княжий сын

Тяжело и долго рожала новообращённая мавка Русалина. От её стона омут шёл рябью, попряталась жить и нéжить. У старой лобасты (1), похожей на оплывшую бородавчатую жабу, лопнуло терпение. Прогнала за камыши любопытных водяниц, чтоб не мельтешили под ногами, собрала нечёсаную зелёную гриву в пучок и закинула за спину тяжёлые груди. То ли баба, то ли мужик с двумя мешками на плечах – не вдруг и поймёшь.

– Нукось, ноги-то раздвинь, – скомандовала, склонясь над лоном, – небось перед князем широко раздвигала!

– Не могу больше, баушка, счас помру, – стонала роженица.

– Врёшь, вдругорядь не помрёшь! Тужься!

Русалина напряглась из последних сил. Мёртвый ребёнок шёл ягодичками. Лобаста подцепила когтястым пальцем согнутую ножку, другой лапищей надавила страдалице на живот. Сморщенное синюшное тельце выскочило с отвратительным хлюпом.

– Ну вот! – Довольная лобаста подняла ребёнка за ножки, перегрызла пуповину. – Хорош, лягушонок! Княжий сынок, мать его итить! Эй, дуры, подите сюды! Спеленайте игошку (2).

Водяницы кинулись, толкаясь, схватили, завертели, закружили мальца, принялись пеленать в листья лягушечника-водокраса. Получалось плохо. Больше валяли ребёнка с боку на бок, тыкая пальцами в масенький стрючок, и срамно хихикали.

Насилу завернули, выпрямив ножки, накрепко перевязали стеблем кувшинки и тут же, забыв про дитё, помчались в догонялки. Туго спелёнутый ребёнок полешком покатился по осклизлому топляку, упал на илистое дно, перевернулся на живот и резвой гусеничкой уполз в камыши.

– Нукось, давай, родя, таперя золотник! Без его никак! – Продолжая давить мавке на живот, уговаривала лобаста.

Русалина охнула и опросталась последом. Старая кикимора удовлетворённо хмыкнула, положила детское место себе на грудь и придавила тяжёлой сиськой:

– Ну вот и будя! Делов-то! А то помру-помру! Помираша! Не ты первая, не ты последняя.

Оттолкнулась от дна растоптанными жабьими лапами и грузно всплыла на поверхность.

На берегу у запруды ждал лобасту старый мельник. Завидя в свете луны внезапную зелёную кочку, заволновался, вскочил, вошёл в воду по колено.

– Ну что тама? Спать невмочь, весь извёлся!

– А спал ли, али вид делал, пока дочка в ночь до князя бегала? – Отвечала лобаста. – Внук у тебя.

– Ну, слава богам!

– Чи-и-иво ишо мне?!

– Ой, я это… – хохотнул извинительно, – спасибо, матушка лобаста! Не бросила старика в горе.

– Подь сюды, что скажу.

Мельник наклонился. Лобаста ухватила его за бороду, притянула к воде, сунула старику за пазуху что-то холодное и склизкое, зашлёпала губами в ухо:

– На вот тебе послед. Высуши, смели в порошок, половину добавь в муку, что в княжьи хоромы приготовлена. Только гляди мне, в белую сыпь! Во ржаную не сметь! Вторую половину – в грибы. Их отправь гостинцем молодой княгинюшке. Птичка насвистала, понесла она, да всё пирогов с грибами просит, такая у её прихоть. Пусть бы отведала.

Забулькала горлом, засмеялась, затряслась всем телом, выпустила мельника, нырнула и была такова.

Старик как ошпаренный выскочил из воды и, срываясь на бег, заспешил в домик на запруде.

***

Моровое поветрие нашло на городище внезапно. Первой отошла стряпуха, что пекла хлебы да пироги для княжьего стола. Да не вдруг померла. Три дни мучилась, вся чорными пятнами пошла, болезная. За ней скрутило стольника, что яства отведывал перед князем. А после уж понеслось. Почитай, вся дворня на усадьбе, а вслед и дружина слегла кто с кровавым поносом, кто сразу трупными пятнами пошёл. Диво было в том, что моровое дальше княжьего двора на селище не шло. Народец за крепостью жил как жил, и на барскую беду взирал с любопытством.

Самого князя Брячислава поветрие не коснулось, а вот молодая жонка его, что на сносях ходила, а с ней весь бабий теремок, страдали почём зря. У которой волос вылез, у другой глаза гноились. Заскучал князь без женской ласки, всё больше на звериный лов стал поезживать. То за кабаном, то за лисицей. И другой раз нет-нет, да в сторону лесного омута завернёт, где прошлым летом мельникову дочку навещал. Хороша девка, но с характером, и горда не по родове. В княжеские хоромы за постелью смотреть не пошла, с тем и расстались по осени. И то пора, невесту князю сосватали с Чернобыла, ближе не нашлось. Той же осенью и оженили.

Как пёс идёт на свою блевотину, так и Брячислав, как ни крутила нелёгкая, а явился в лето на мельницу.

Заслыша громовой топот княжьей ловли, мельник кинулся вниз, шапку долой, пал на колени.

– Встань, старик. Где дщерь твоя?

– Вестимо где. В омуте. С осени, как утопла.

– Что ж ты, старый дурень, не углядел?! – Князь спешился, обнял плачущего старика. – Ну будет, будет…

– Батюшко… княже… она ведь руки на себя наложила, ребёночка от тебя ждала… Эх…

– Что ж не открылась?

– Гордá…

Князь отстранил старика, сошёл на плотину, глянул в тёмный омут. А там!.. Лицо девичье с очами зеленей травы и коса-бела струит по течению. Ан, нет, проморгался, примерещилось. То красовласка – водяна-трава змеит… И, словно кто в ухо шепнул, снял с пальца перстень золотой со смарагдом (3) в крыжовину, кинул в воду, приговаривая: «Прими, душа моя, Русалина. В цвет глаз твоих. Прости-прощай». Вскочил на коня, пришпорил, крикнул сотнику на ходу:

– Ермил, отсыпь старику серебра сколь скажет.

Уже у городища догнал сотник князя. Тот ехал шагом, молчалив и хмур, домой не поспешал. Да и что там, вестимо: жонка нелюбая да хворая, того гляди родит дитя нежеланное, круго́м бабий вой и печаль.

– Дозволь слово молвить, княже, – Ермил решил, что время подходяще для сурьезного разговора.

– Молви.

– Худо на усадьбе, княже, – словно Брячислав сам не ведал! – Людишки чернеют и мрут как мухи. Проклятье, али сглаз, не иначе. Дозволь Сыча из клетки достать. Сказывают, многих от напасти чорной спас. Кого лечил, кому советовал. Можа и нас научит чему.

Сыч тот, Троянов волхв, уж почитай седьмое лето на задворках в одной клетке с медведем жил. На потеху посажен. Только мишка драть волхва не стал, признал хозяином. Ещё прежний князь грозил Сычу язык вырвать за речи непотребные. Взял волю правду-матку в глаза молвить. Да только, видать, силён был волхв – как глянул на князя, того враз удар хватил, оземь пал, онемел, три дни пролежал поленом, да и помер. А наследник всё ни прибить, ни выпустить Сыча не решался. Бабы сказывали, по ночам волхв и впрямь сычом обертается и летит в лес, свежатинки поклевать. Но то бабы, они и соврут – недорого возьмут.

– Штош, достань, коли надо. Видать, время его пришло, – вздохнул Брячислав.

Ловчие въехали во двор. Казалось, вымерла усадьба, псы, и те не брехали. Князь поднял глаза на женскую светёлку, увидел бледное пятно лица княгини в окне и отвернулся.

– В гридницу (4) веди. Там буду.

Ермил, не сходя с коня, поскакал на задний двор за волхвом. Князь прошёл в подклеть. Дворня кланялась в пояс. Велел квасу принесть. Толкнул ногой дверь, заскрипело. Поморщился: «Распустил сукиных детей! Некому петли смазать!» Не успел сесть на престол да квасу испить, как Ермил втолкнул волхва.

Князь окинул взором пленника. Босой, высокий, жилистый, заросший до глаз сивой бородой, в оборванном, но чистом, белёного полотна платье до пят с чорными рунами на плечах, со скованными руками, стоял волхв, ещё не старый человек, смотрел исподлобья недобрыми очами.

«Ишь, платье чисто. Вольнó ж бабам стирать за ним», – подумал князь, но вслух сказал другое:

– Здрав будь, вълхове!

– И тебе здоровьичка, светлый князь.

– Слышал нашу беду?

– Слыхал, как не слыхать, сорока настрекотала.

– Что скажешь?

– Трудно тому, коли беда придёт к кому.

– Говори ясно, волхв! Жизнь твоя сей час решается.

– Мнишь, сам решаешь? – Сыч улыбнулся в бороду и смело глянул на князя. – У Белобога рук много, ано и твоими заправляет. Авось, выправит.

Брячиславу кровь ударила в голову от этакой дерзости. Хотел резкое сказать, да Ермил пал в ноги:

– Не прогневайся, княже, дозволь допросить волхва, потом уж прибей.

Брячислав уж и сам понял, что зазря разошёлся, негоже князю с простыми перебраниваться.

– Допрашивай, – кивнул, едва держа лицо.

– Слышь, Сыч, – начал Ермил, поигрывая булавой, – я человек простой, языком плести узоры не горазд. Скажи, что думаешь – ворожба или проклял кто наше городище? Всякий день да через день на погост людишек носим.

– А скажи, мил простой человек, по какому обряду хороните? – Косясь на булаву, спросил волхв.

– Известно по какому. В землю роем, – потупя взор ответствовал Ермил.

– Аки кроты, значит. Угу. Так что ж ты хочешь, простой человек? Кроту – кротовье – во мраке слепым ползать.

Сыч оглядел гридницу и продолжил, возвышая голос, глядя прямо на князя.

– Старое капище отец твой порушил, княже. А лика нового бога я тута не зрю. Не там ли должон висеть? – Указал скованными руками на красный угол. – Чьих будешь, княже? Камо грядеши? Старых богов кинувши, к новому не дошедши. Без бога сердце пусто, слепо, кротово. Ано свято место пусто не быват. Всяк чернь туда ползёт. Истинно говорю, кто от веры предков своих отошед, тот погибоша, аки Обри (5).

– Так что ж нам делать?! – Вскричал Ермил.

– Скажу, ежели князь возжелает слушать.

– Молви, душу не рви, – в звенящей тишине тихо проговорил Брячислав.

– Се ноне Русалии поминальные чтут, самое время отречься от ереси. И на летнего Ярилу, в Солнцекресъ, провести обряд старинный, водосвятный, жертвенный. Собрать ладейку, да отправить в дальний путь дедам и прадедам подарки с самым, что ни есть, дорогим, да с посланцем. А посланец тот – первенец, старший сын. И чем родовее, тем скорейше ýзрят предки ваши горести, тем быстрее откликнутся, замолвят пред богами. Ано простят. Вот моё слово.

В гнетущей тишине вдруг снаружи послышалась беготня, застучали, закричали:

– Батюшко, светлый князь! Родила, как есть родила!

Ермил распахнул двери. Ворвались две сенные девки, пали пред князем и заголосили на все лады:

– Вот только у окошка сидела, потом встала, охнула, глядь, и воды отошли!

– Едва успели принять, так наружу поспешал княжич! Ажно выпрыгнул! И часа княгинюшка не мучилась!

– Вестнику – первый золотой! Уж как есть, не поскупись!

– Не орите, дуры! – Ермил пнул ближайшую. – Говорите толком! Кто встал? Кака така вода?

– Да что сказать-то, Ермилушка, уж сказано – сделано! С новорожденным нас! Мальчонка, княжич народился!

– Вот и жатва созрела! – Громовым голосом произнёс волхв, поворотясь к обомлевшему Брячиславу.

***

Всю русальную неделю мужики на берегу ладейку правили, смолили да расписывали. Ладная получилась, словно лебедь тонкошейная. Всю неделю князь ходил смурной, всё думал, как его угораздило в лещодку (6), руки и ноги увязил. К жене и сыну не приблизился. Да и то, чего привыкать. Скоро в дальний путь младенчику… Бабы возле княгинюшки то плясали, то плакали. Сама она ни жива ни мертва, с ложа не вставала, сына не кормила, звали кормилицу. Дитё было покойно, не орало. Спало да титьку теребонькало.

В сам Ярилин день, на обестну (7) собрался народ на берегу, где капище старинное ране было. Пришли нарядно одеты, рубахи белы, сарафаны красны, стали полукруг. Позади сотник гридней поставил. У ладейки волхв кострище разложил и всё в небо чрез ладонь поглядывал. Как встало солнце прямо и стало палить, что невмочь, Сыч пошёл по людям, спрашивая громко, все ли с чистой душой пришли, не затаил ли кто тёмное, сердце открыто ли предкам. Коли в ком сомневался, то выталкивал оного из круга, а гридни гнали взашей с того места. Одна баба сама пала, как подкошена, видать, полуденица её взяла. Унесли в тень.

Двух крепких мужиков волхв взял в помощники. Согнулся над огнищем, достал камешек прозрачный, поймал в него солнечный луч. Сухая солома вспыхнула, и покуда огонь разгорался, Сыч в зубанку тренькал, а как в полную силу запылало – достал бубен и почал завывать. Поднесли ему белёно полотно, окропил его и велел в ладью снести. Поднесли хлебы – туда же. Потом сказал всем тащить к ладье, кто намерился что предкам передать. Народ побрёл. Кто яйца нёс, кто сало, кто курные пироги. Бабы браслеты кованые медные с себя снимали, бусы греческого стекла. И топор поклали, и за́ступ, а уж глиняных свистулек да расписных деревянных ложек бесчисленно.

Из птицы кто курочку жертвовал, кто гуся. Подвели козочку белую, волхв велел подручным заломить ей рога, сам достал нож булатный из-за пояса, полоснул по горлу – так и брызнуло. Начал той кровью мазать лоб и щоки, кто подбежал. И себя не забыл. С княжьего двора подвели бычка-сеголетку. Принялись понарошку уговаривать волхва, что взамен княжича. Трижды падали в ноги, просили принять. Волхв всё отверг.

Тогда позвали князя, подали сына. Брячислав взял ребёнка, вгляделся в личико. Дитё было покойно, глядело белёсыми глазами по сторонам да пускало слюни. И вдруг сложило ротик в улыбку! Князь отвёл завлажневшие глаза, вышел в круг, неся сына на прямых руках. Подручные подошли с рушником, загородили дитё от глаз, волхв под рушником чиркнул ножичком, и невинная кровь побежала по Брячиславовым рукам… В глазах побелело, закружила вокруг полуденица – девка рослая, дебелая, жар от неё словно в хлебной печи…

Накрыли жертву, приняли у князя, унесли в ладейку, только ручка из-под рушника выпала и всё болталась, покуда несли. Положили на перины белые, пуховые. А волхв взял княжьи кровяные ладони и приложил ему к горящему лицу. Так и стоял Брячислав, пока не запеклась кровушка под солнцем. И побрёл домой сам не свой. А навстречу уже бежали, кричали. Едва понял, что княгиню его из петли сняли, что надо де нести, что княгинюшка чисто заложный покойник, краше жертвы не найти, ибо чужая…

И уж нёс сотник исхудавшее женское тело в белой рубашке на брег, и сложили княгинюшку в ладейку рядом с сыном, и забросали цветами полевыми… Потом песни пели на тризну и хвалы богам. На вечерней зорьке толкнули ладейку в воду, хорошо пошла по течению, а за ней венки, венки… Лучники подпалили стрелы и пустили ладье вслед. Запылало знатно! Дети долго бежали вдоль берега, крича: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!» Пока не устали. После всем миром – и молодёжь, и взрослые – сели трапезничать, упилися хмельным мёдом, стали чрез огонь скакать, хороводы водить, в воду полезли, в лещинник бегали, любовный огонь утоляли, да с такой охотою, словно за все прошедшие запретные годы отыгрывались.

Только ничего этого князь уже не видал. Брёл наугад берёзовой рощей, сквозь лещину, сквозь ельник, и по болоту. Вышел на запруду к омуту. Не разбирая броду, вошёл по грудь. Так бы и до водоворота, отколь не выбраться, вдруг глядь – корытце лубяное плывёт, и навроде дитё оттуда гулит. Очнулся князь, решил, с ума сбрендил. Ан нет – волной подвело то корытце, а в нём мальчонка-грудничок. Пелёна из кувшиночьих листьев разбрыкал и в рот цацку блескучую тянет, сосёт, беззубой десной кусает. Пригляделся князь – то перстень его со смарагдом, что месяц тому в воду кинул. Экое диво!

Враз передумал топиться и закричал на весь лес:

– Русалина-а-а! Ты ли, лю́бая моя?!

– Я-а… я-а… я-а…– понеслось эхо по-над водой, стукнулось о прибрежный камень да назад воротилось. Тишина… Туман плывёт клоками… Вышел князь из воды и понёс дитё домой.

***

Чрез неделю городище вздохнуло, моровое отошло, услыхали боги. Зажили как жили. Брячислав боле не женился, сам был, только каждые Русалии к лесному омуту бегал, всё Русалину свою звал. Выходила ли, нет ли – то неведомо. Найдёныша князь при себе оставил, Всеславом нарёк, растил как сына. Наставником Сыч у него был, много хитрого передал: как звериный язык понимать, как волком обернуться, сомом али соколом.

Ратному же делу Ермил княжича учил. Много зол и жесток стал воин, ни пощады не знал, ни жалости. А когда в истинную силу вошёл и на землю Брячиславову лихо пришло, не было Всеславу Брячиславичу равных в бою. Сколь крови вражьей пролил и не счесть, а своей ни капли не потерял. Ни стрела калёная его не брала, ни кривой половецкий меч. Ибо никому не дано убить то, что изначально мертво.

Писано в Бэйлет, лето 7532

________________

(1) Лобаста – водяной дух, нежить. Выглядит как отвратительная толстая старуха ростом с высокую осину. У лобасты огромные груди, которые она, выходя на сушу, может закидывать через плечи за спину. Имеет белую кожу, красные когти и длинные растрепанные волосы.

(2) Игоша — в восточнославянской мифологии мелкий демон, душа некрещёного или мертворождённого ребёнка.

(3) Смарагд (от лат. smaragdus из греч. σμάραγδος, зелёный) — устаревшее название для драгоценных камней берилловой группы, насыщенного зелёного цвета, из современного языка вытеснено изумрудом, считаясь совершенным его синонимом.

(4) Гри́дница (гридня) — большое помещение в подклети (на первом этаже или в полуподвале княжеского дома) или отдельно стоящее здание для размещения дружины, больших собраний, пиров. Гридь - княжеская дружина, охрана.

(5) Древнерусская пословица IV в., означает "исчезнуть без следа”. Цитата по “Повести временных лет”

(6) Попасть в лещодку (народн.) Оказаться в сложной ситуации, безвыходном положении. Лещодка - палка с расщепом и с настороженною распоркою, орудие птицелова.

(7) Обестина (обестна) — обедня, совместное собрание. Полдень у дохристианизированных славян.