Княгиня змеиная

Галине, Василию, Наталье, Владимиру,

нашим матерям и отцам

Вёртко змеи-тропы вьются

По лесным просторам летним.

Чьи дороженьки сойдутся?

Чьи разделятся навеки?

(Ольга Гусева)

В отрогах горного хребта Стара-Планина, вдали от моря, расположен маленький болгарский город. И живёт там около десяти тысяч человек. Среди них выросла Цвета.

Отец её ушёл из семьи, когда Цвете было около пяти лет. И больше с тех пор она его не видела. Надежда, мать Цветы, несколько раз, когда дочь была уже взрослой, заводила речь о том, что теперь можно бы и увидеться с отцом и с Цветиными единокровными братьями и сёстрами. Дочь слушала, кивала, а после спокойно отвечала: «Нет». А затем, год назад, Надя тоже ушла. Цвета велела себе верить, что так лучше, тогда ещё была необходимость быть очень сильной. Надежда не болела, не мучилась, а просто однажды не проснулась утром. Найдя потом некоторые вещи среди маминых, Цвета осознала, что Надя, видимо, болела – и давно, но молчала.

Дочка Цветина, Снежана, отчаянно расстроилась, когда узнала, что бабушка умерла.

Шум воды в кране отвлек Цвету. Она осознала, что соседка моет посуду у неё в кухне, а она сидит и пялится перед собой уже бог знает сколько времени.

Звук воды, брызжущей из-под крана стих. Вода уже третий день именно брызгалась, нормально не текла.

− Тогда в Россию поезжай. Помню, ты говорила, что там у тебя родня живёт, баба Зоя, кажется, и с внучкой ты её хорошо дружила в детстве.

Цвета покивала, поблагодарила за помощь, извинилась несколько раз и, наверно, не очень вежливо попросила соседку уйти. Захотелось, чтобы никого рядом не было, она вдруг решила, что действительно стоит поехать к бабе Зое. Уехать отсюда, от всего, и как можно быстрее.

За окном заиграла скрипка, Цвета окно захлопнула. Душно стало, как-то прямо, сразу, и зябко.

Её муж, бывший, очень неплохо владел несколькими музыкальными инструментами, людям его исполнение нравилось, обычно. И Цвете тоже. Снежана восхищалась отцом больше всех в мире.

Цвета собирала чемодан и старалась думать только о самых практичных необходимостях.

А ночью ей снились змеи. Она ненавидела змей. Отчаянно боялась и ненавидела, до омерзения.

Накануне она сделала всё чётко и тщательно, так что с утра тоже всё прошло споро и ровно. Она, уже выйдя из дома с чемоданом, встала под берёзой и позвонила бабе Зое. Вот этого она накануне всё-таки не сделала. Но теперь подумала, что если та не ответит, или ещё что-то помешает, тогда она и решит, что дальше, не так уж важно, что именно дальше.

Зоя ответила на третий гудок, отчего-то гораздо быстрее обычного и согласилась принять Цвету в гостях, вот только задала всё-таки тот самый вопрос, который Цвета боялась услышать, потому и не позвонила вчера:

– Ты с дочкой едешь?

Цвета ответила удивительно для себя ровным тоном:

– Нет, одна, Снежана умерла, полгода назад. Несчастный случай.

Цвета невежливо повесила трубку.

Она подумала, стоит ли ехать, зачем везти к последнему родному человеку всё то, что теперь она из себя представляет?

Она решила, что оставаться там, где она есть, ещё хуже, и пошла куда глаза глядят.

Раннее утро неспешно расцветало над чередой берёзок. До автобуса было ещё время, если всё-таки ехать…

Осознание, что звонить Зое в такую рань было, наверно, не лучшей идеей, муторно легло на сердце. Эта поездка уже казалась дурной затеей, в принципе. Ненужной.

Цвета стояла на мосту над небольшой речкой. Белые невысокие домики привычно маячили тут и там. Цвета любила здесь бывать, раньше.

Золотой солнечный отблеск на воде привлёк её внимание. Цвета ощутила невероятно густой аромат леса, терпкий, наполненный хрустальной свежестью. Как будто чей-то взгляд коснулся её. Цвета обернулась к берегу. Там стояла золотоволосая девушка в длинной, чрезвычайно старомодной белой рубашке. Цвета зажмурилась, отвернулась и пошла к автобусной остановке, уже никуда не сворачивая.

Три дня назад Цвета сидела вечером там, где теперь увидела ту золотоволосую. Сидела, плакала и просила, просила незнамо кого помочь ей, она сама не знала, о какой помощи просит. А потом вдруг с реки повеяло таким неизбывным умиротворением, что Цвета враз замолчала. Она смотрела на воду и незаметно для себя встала и пошла ближе к реке. Ей вспомнились слова народной песни, она когда-то, в юности, читала их и петь пробовала, вроде бы всё забылось давно.

Сюда иди поскорее!

Тут счастье твоё появилось,

Солнечным током овито,

Выпестовано месяца светом,

Звездным дождём умылось! [1]

А потом она услышала:

− Здесь нельзя умереть, не теперь…

И чувство умиротворения ушло, а боль вернулась. Цвета пошла домой, а слова эти бились в памяти, и отчего-то злили чуть ли не до ярости.

Когда она вернулась домой, как раз оказалось, что вода из-под крана не течёт, а именно брызжет. Но больше ничто, казалось бы, не изменилось.

В автобусе Цвета задремала. На неё нашло странное оцепенение, воспоминания яркие, ярче чем она помнила, и она не могла очнуться от них, плакала, наверное, но не могла открыть глаз…

Они сняли домик в лесу на выходные, зима, прохлада, солнце далёкое, но яркое необычайно. Тодор сразу во всём Цвету обвинил, а потом ушёл, она даже толком не помнила, когда, теперь казалось, что как-то вмиг.

Гуляя, они увидели знатное дерево, высокое, ветвистое, древнее. Муж и жена заговорили о том, сколько тому дереву лет, и в шутку стали прикидывать, какие времена оно может помнить. Цвета историю знала лучше, чем Тодор. В детстве ещё заинтересовалась, когда гостила у бабы Зои. Дед Гриша, Зоин муж, Цвете и Яре, родной внучке Григория и Зои, рассказывал много такого, завлекательного. Он был учителем истории.

Цвета засмеялась азартно, чувствуя, что выигрывает мини-спор, потому что Тодор уже не знал, что и припомнить.

Треск сломанной ветки просто не мог быть на деле таким раскатистым и нарастать, словно приближающийся каменный вал, наверное, не мог, но в памяти он заполнил весь Цветин мир, и с каждым воспоминанием становился громче.

Как и Надежда, Снежана просто не проснулась. Этот сон завершился спустя сорок дней, она так и не пришла в себя после того падения.

Цвета открыла глаза. Измаранные слезами ресницы и щёки отирать не хотелось, она заставила себя смотреть в окно. Осознавать, что там за пейзаж. Что-то горное, что-то лесное, что-то водное…

Омут образов снова вытянул очередной старый ворох воспоминаний – да таких, о которых она никогда никому не говорила, с Ярой поделилась бы, наверно, при встрече, если бы она ещё могла состояться. В чем Цвета уверена не была, ведь ни она, ни её мать, когда ещё жива была, толком не знали, что теперь было с Ярой. Баба Зоя ничего конкретного им не говорила, а то, что им удалось вытянуть, было мутным, как капля из грязной лужи на окне проехавшего по луже автобуса. Цвета знала, что вроде бы Яра вышла замуж, не стала учиться, и уехала далеко с мужем. А куда уехала и за кого вышла, того баба Зоя не говорила и при попытках расспросов переводила разговор на другое.

Однажды в юности Цвета оказалась в горах. Там было что-то вроде познавательно-исследовательского похода от школы, но с утра она приболела и осталась в лагере одна, пока прочие изучали где-то поблизости здешние виды растений и насекомых.

Она почувствовала себя лучше, но ей отчаянно хотелось умыться. А вот ни капли воды в лагере не нашлось. Возможно, она искала не там. Она уже и не помнила толком. Её словно бы тянуло в горы, она и пошла.

И пришла к горному озерцу. Волшебно-чудесному на вид. Там она умылась и воды хлебнуть осмелилась, больно притягательна та была, а на вкус сладковатая оказалась. А пахла та вода солнцем и свежестью. Подняв взгляд от воды, Цвета увидела двух прекрасных женщин, купающих младенцев. Только смотрела на них юная Цвета и словно бы видела и не видела. Но они не только увидели её, а ещё и заговорили странное:

− Здравствуй, Цветушка, сестрица, – так одна из них сказала.

− Нам бы деток ты купала, оставайся Цвета с нами, мы тебя так долго ждали, – так вторая говорила.

Цвета отвечала в тон им:

− Раз меня вы долго ждали, − Цвета тогда хихикнула, хотя вот смешно ей вовсе не было, – то ещё и подождете.

А вслед ей звучали слова так, будто бы одна из тех девушек летела прямо подле неё и всё нашептывала на ухо до самого лагеря:

− День минует, ночь минует, много что ещё случится, но потом ты будешь с нами, будет так, сестрица Цвета.

Но когда Цвета миновала условную границу лагеря, настойчивый голосок смолк. Она юркнула в палатку, а, очнувшись, решила, что то был болезненный бред. Только ничего смутного в том воспоминании не было. Даже спустя столько-то лет Цвета помнила всё это кристально чётко. В то время она как раз увлекалась старыми народными песнями и от ума рассудила, что лихорадочное состояние сознания породило на основании прочитанного нереально реальную картинку. «Наверно, в древности так вот и рождались все мифы иной раз», – так Цвета думала обычно. А сейчас, вспомнив тот день, она и вовсе ничего о том не подумала.

Цвета смотрела теперь на свои пальцы, след от обручального кольца привлёк внимание, надо же, до сих пор остался.

О, как Тодор любил себя, собственно, пока она сама была влюбленной в него же, ей казалась та любовь заслуженной.

Вот теперь она вдруг вспомнила, как именно состоялся его уход.

– Я взял всё, что было на общем счету, знаю, что ты понимаешь, что и так чуть не загубила мне карьеру, и потому знал, что ты не будешь возражать. У нас с тобой не сложилось, но хоть я ещё могу заниматься музыкой. Слава богу все эти беды не загубили мой талант… Ты не погладила мне футболку? Ты что даже носки не постирала вчерашние? О чём ты думала, ты же знала, что я уезжаю утром… Ах, да. Я, наверно, тебе не говорил. Слушай, кончай пялится будто меня не слышишь, испортила мне жизнь – имей достоинство хоть напоследок вести себя адекватно!

Он встряхнул её за плечи и оттолкнул от себя. Но Цвета не захотела вдруг падать в кресла, что та тряпичная кукла.

Она вырвалась и залепила бывшему мужу пощечину, притом, кажется, и щёку поцарапав. На этой идеально холёной физиономии явно не хватало брутальной царапины – так Цвете подумалось, весьма отстранено. Честно сказать, эмоций у неё на него не было, но это вдруг показалось необходимым, и ей было всё равно, что теперь он сделает с ней. А он…

− Мне утром контракт подписывать, – он чуть не плакал, – не дай бог ты мне морду испортила, убью!

Он бросился к зеркалу. А потом скоро вернулся из ванной и открыл рот, но слова, видно, в глотке застряли при виде того, как Цвета взяла его футболку, самую дорогую и любимую, и демонстративно основательно протёрла ею руки.

Наверное, с полминуты он молчал, полотенце-футболка упала на пол между ними. Цвета смотрела на когда-то привлекательный для неё мужской торс, ничего кроме пустоты не ощущала, но ему в глаза не хотелось смотреть.

− Дрянь! Пустоцветная дура! Змея! Что б тебя змеи удавили…

Он ещё что-то говорил, но образ змеиного клубка тогда всё-таки зацепил Цветино воображение, она пошатнулась и ударилась обо что-то.

− Сдохни, совсем сдохни, гадина, − буквально выплюнул он эти слова, глядя, как она пытается встать, и через несколько минут хлопнул входной дверью. Напоследок тщательно расчесав её расчёской свою шевелюру и бросив серебряный предмет туалета, собственный подарок, в мусорное ведро.

Теперь Цвета подумала, что, зная о её отношении к змеям, он конечно, сумел-таки это использовать к собственному удовлетворению, но серьёзно, такой творческой личности стоило бы иметь более богатую фантазию.

Но все эти мысли никак не влияли на её бесчувствие. Она рассматривала эти воспоминания в калейдоскопе осколков собственного мировосприятия как причудливую смену мозаики в той самой крутящейся трубочке. Так глянешь – одно, так – другое, а на деле ничего кроме множества острых граней разноцветного стекла. Отвратительно сходных с блеском змеиной чешуи.

Цвета потёрла виски, достала мамин пузырёк с каким-то нереально сильным обезболивающим. С тех пор как узнала, что это, всё забывала выложить из кармана, выбросить или что-то там ещё с ним сделать…

Какое-то время она сжимала стеклянную баночку до боли в ладони. А потом снова убрала в карман.

У Цветы была дурацкая привычка, она искренне считала её дурацкой, но ничего не могла поделать. Цвета время от времени чуть улыбалась, не зависимо оттого, о чём, например, шёл разговор, или что она чувствовала в данный момент. Вот и теперь в глазах её была острая, гулкая пустота, а на губах блуждала лёгкая улыбка.

Солнечный луч скользнул ей на руку тепло и ласково. Снежанин золотой локон вспомнился, непослушный самый, когда причёски делала с первого раза прибрать его никогда не получалось красиво. Перед глазами до конца поездки так и сияло то далёкое, но яркое необычайно солнце, что день ото дня сияло над миром с того дня, как Снежана упала с древнего дерева в лесу, и ещё сорок дней. И все это время, иногда, Цвете слышалась старая песня и резала её сердце на кровавые куски.

Была у матери дочка,

Одна родная Радка.

Росла она, взрослела,

В невестин вошла возраст,

А мать ей не разрешала

Делать дела по хозяйству.

К колодцу ее не пускала,

Сама за водою ходила.

Пошла как-то мать к колодцу,

А Радка из дома вышла

И на крыльцо она села,

Там она шила платье.

Платье себе из шёлка.

Увидел ее там Солнце,

Глядел три дня, три ночи,

Глядел и горел лучами,

Заходить и не думал вовсе.

Но все же домой воротился.

Сказала ему там матерь:

«Где ты, сын, задержался?

Поле зачем пожег ты?

Старых людей и юных,

Леса листву зелёну?»

Молвит ей тогда Солнце:

«Ты того не знаешь,

Какую увидел девицу

Я на земле под небом.

В вышнем чертоге я – Солнце,

Внизу – она светило.

Коль женой моею не будет,

Не стану светить так ярко».

А мать ему отвечает:

«Как заберешь невесту,

Ведь на земле девица,

А мы на небе высоком?»

И вот что придумал Солнце:

Спустил он лучи-качели

На землю в великий праздник.

Пришли туда люди качаться,

Пришла и Радка с мамой.

Села она на качели,

Как села и закачалась,

Поднял качели Солнце

Да прямо под синее небо,

Под небо, чертог высокий. [2]

[1] Песня сложена на основе мифологической песни южных славян "Счастье"

[2] Песня сложена на основе мифологической песни южных славян "Солнце и Добринка"

*

В деревне, где баба Зоя с дедом Григорием жили, ночью дождь прошел, крупный да прохладный, но жара летнего полностью остудить не сумел, стих под утро. Только поблескивал на траве свежей, когда на рассвете солнышко занялось. Встали Зоя с Григорием рано, была их очередь сегодня коров пасвить [1], позавтракали плотно, да дед Григорий вдруг и говорит:

– Один пойду, с вечера ты еще намаялась, отдыхай, Зоюшка.

Зоя руками всплеснула.

– Как же это? – сказала, – разве одному-то сподручно? Вдруг коровы побегут, как собрать-то их?

– Не волнуйся, справлюсь. А днем и Петька поможет, обещался вчера, любо ему с коровами общаться.

Зоя поохала еще маленько, да согласилась, стала мужу в поле котомку собирать. Оделся Григорий в штаны темные да рубаху свободную, китель брезентовый на плечи накинул, на ноги сапоги резиновые надел, высокие. Зоя еду ему отдала, взял котомку Григорий да пугу [2] хлесткую и по деревне пошел к пустырю, что рядом с транзистором был – пригоняли туда деревенские коров своих, а тот, чья очередь пасвить их была, забирал коров оттуда да в луга душистые и поля спелые гнал.

Как ушел Григорий, вышла Зоя на крыльцо резное, глядит вокруг – влажно везде, росно, дорога деревенская лужами покрыта да размыта слегка – совсем как в то утро, когда к озеру залесному Зоя ходила, когда повечеру, накануне, внучку ее Яру туда всей деревней отвели в невесты князю змеиному. Лет семь с тех пор уже прошло, а Зоя никак то утро забыть не могла, вспоминала его часто да печалилась, хоть и сердце ее говорило да подарки, что каждое лето в пору июньскую от Яры получала, что Яре хорошо в княжестве змеином живется. Только разве сердце, любящее, тем успокоится?

Каждый год с крыльцом рядом ждал Зою подарок от внучки ее младшей. То рушник, искусно вышитый – ниточка к ниточке, бережно да с разумением большим – в том, что Яра вышивала это, у Зои сомнений не было, хорошо она знала внучкин стежок, сама ее ему и научила. То бусы жемчужные, то камни дивные, переливчатые в шкатулке каменной, а то и платок, сажением по бели изукрашенный или бисером мелким так расшитый растениями замысловатыми, что казались те растения живыми будто. Таких искусств Яра не знала прежде, пока с Зоей жила. Да то, видно, научили ее Ратиборовы сестрицы-змеицы, нарядницы. Ведь не зря их искусницами называли – все женские умения они ведали, да мастерство их так высоко было, что тягаться с ними, мало кому по таланту было. Появлялись эти подарки всегда в начале июня в разные дни год от года, да всегда до пятнадцатого числа. А теперь уж и шестнадцатое было, а подарка не было. Оттого Зоя и тревожилась – вдруг случилось что? – вот тоска ее и одолевала, подозрения смутные накатывали. И утро то ясное, и Яра с Ратибором, князем змеиным, в одеждах белых среди травы озерной и облака туманного все у Зои перед глазами стояли.

А утром тем, как Зоя ушла, разомкнул объятья свои Ратибор, князь змеиный, но руки жены не выпустил, и стал смотреть на Яру пристально. Глаза его глубокие золотом огненным перекатывались, точно волны речные от ветра сильного.

– Вот и стала ты моей, Ярушка, – говорит Ратибор Яре голосом бархатным, и, как говорит он то, в глазах его искры вспыхивают.

Молчит Яра да только на змея смотрит, душа ее доверчивая в нем не сомневается, хоть и горят глаза его, голодные да хищные, колдовством змеиным, зачаровывают.

– Пойдем, дом покажу, – говорит князь, улыбается.

Удивляется Яра, в глаза его – уже зелёные – глядит со словом не спрошенным.

– Али ты думала, что в траве озерной мы жить будем? – Ратибор спрашивает.

Улыбается Яра тогда и говорит:

– Ты, огняник, и не то учудить можешь.

По нраву слова Ярины Ратибору приходятся, видит он, что понимает Яра природу его змеиную да принимает ее, как есть, как данность естественную. От речей Яриных весело ему становится, и он ведет ее дальше по траве высокой, пряной свежестью окатанной, а за ними следом туман струится.

Приводит Яру Ратибор к холму крутому, крутому да высокому, а в холме том, внутри прямо, дом высится, бревенчатый, резьбой искусной на борах [3] да на балконе украшенный. А вкруг дома того цветы полевые растут, туман клубится, а дале – лес древний раскинулся.

Из дома того выходит мать-змея, царственная, сына да невестку приветствует, и Ратибора, и Яру приобнимает легко по очереди. И хоть строга она, а краешки губ ее улыбаются.

– Предслава, – слышит Яра у уха своего голос змеи-матери, приглушенный да таинственный.

Яра только кивает Предславе почтительно, а та рукой в дом показывает, войти приглашает. Входят Яра с Ратибором в дом, а там их сестрицы-змеицы князевы окружают, кружатся вокруг них, травами ароматными да жемчугом озерным их осыпают да к ним ластятся.

Старшая, Белояра, как мать, горделивая и статная, в платье алом тканями шелковыми Яре плечи укрывает. Средние, Лагода, как клинок стальной, льдистая и сияющая, в одеждах мятных, и Верея, задумчивая да серьезная, в рубахе белой да сарафане незабудковом, из веток берёз, в поле выросших, венки брату и жене его на шеи надевают. Младшая, Истома, нежная, как лилия белая, озерная, в платье белом, расшитом золотом, каменья изумрудные на Ратибора и Яру сыплет.

А затем уходит Ратибор с Ярою в их покои высокие, под крышей самой расположенные. А в покоях тех скамьи стоят деревянные, добро сколоченные, какие из них льняными полотнами устланы, вышивкой обрядной украшены, а какие стоят непокрытые. Окошки в покоях − большие да незанавешенные, стекла их хладом спокойным блестят, как гладь речная в день безветренный. У самого большого окошка на скамье внушительной прялка стоит, роспись на ней яркая. На другом окошке ларец резной помещается. У одной стены − сундук расписной, а у той стены, где окошек нет, ложе высится широкое, деревянное, белыми простынями с подзорами кружевными да подушками, травами луговыми набитыми, укрытое.

Подводит Ратибор Яру к сундуку расписному, крышку открывает, а там нарядов полно разных, богатых, каменьями да нитью золотой расшитых, и все по Яре, все ей к лицу подходят.

− То постарались мои сестрицы, − князь Яре говорит, − Верея, Лагода и Истома.

Потом Ратибор к ларцу Яру ведет, крышку ларца открывает, а в нем украшений ворох лежит сияющих – серьги золотые и серебряные, бусы жемчужные да из яхонтов, кольца звенящие, обручья витые, зернью и сканью ожерелья унизанные, воротники, сажением по бели отделанные.

− А это Белояры работы, искусницы, любит она с каменьями да бисером забавляться.

Смотрит Яра на Ратибора, не понимает, зачем ей столько богатства невиданного, к простым вещам она привыкла, к рубахе льняной, обычной, хоть и иной раз вышивкой отмеченной. А Ратибор будто мысли ее прочитал и говорит Яре:

− Знаю, что не привыкла ты к такому, да, может, наденешь когда. Княгиня ты теперь, Ярушка.

− Может, и надену, − Яра говорит, а сама улыбается. Нравится ей обстановка вокруг, простая да природная, но с тем вместе красивая. И голос Ратиборов ей нравится, такой глубокий и сильный, но со звуками мягкими – оттого, что с ней он говорит.

А Ратибор в руки прялку [4] берет, Яре ее протягивает.

− А это подарок от меня тебе. У деда твоего подсмотрел, как делается.

Услышала то Яра, радость ее сердце наполнила лучистая. Подарок приняла она, мужа поблагодарила искренне. И на него глядит. Глаз своих серебряных не отводит. Тепло ей внутри, сладостно. А Ратибор на Яру смотрит, горят златые очи его огнем заповеданным. Наклоняется он к ней и целует в уста сахарные.

Как сделал это Ратибор, испугалась Яра, прялку чуть не выронила, чувство томное пронзило душу ее чистую. Обожгло ее вечностью холодной да неизмыслимой. Вспомнила Яра, что дед Сахрон ей о князе змеином говорил, поняла теперь, что за лихо такое дед Сашка ей пророчествовал. А как с Ярой это сделалось, отпустил ее Ратибор, отодвинулся. Взглянула Яра в глаза его – сила в них была льдистая, древняя, а внутри нее − пламя трепыхалось беззащитное. Увидала то Яра, прялку на пол поставила, сама к Ратибору подошла, прильнула к нему. Обнял ее Ратибор и по волосам ее густым, распущенным гладить стал, чуть касаясь их, легко, точно перышком лебединым.

А как вечер настал, засыпала Яра сладко в объятиях Ратибора крепких, осторожных, да нечеловеческих. А проснулась как, одна была. На подушке ее кувшинка белая лежала да зеркальце в оправе узорчатой, серебряной. Взяла Яра кувшинку, в зеркальце посмотрелась. Встала, к окошку подошла, раскрыла его, перевесилась. Волной ласковой побежали вниз ее волосы, дивные да мягкие. Пахнуло на Яру с улицы духом лесным, утренним, пряными кореньями да свежестью ветреной, цветущими полями да горечью сочной травною. Птицы пели звонко, гомоном своим окрест наполняя. Хорошо было Яре дышать воздухом летним, спокойно на душе было, тепло, точно от ладоней любящих.

В тереме змеином Яра быстро ко двору пришлась, освоилась. Змеи да змеихи ей кланялись, относились к ней почтительно, да дивились на княгиню свою: с утра до ночи не сидела Яра на месте, все по делам домашним бегала, то за кладовыми следит, то с рукоделием каким у окошка сидит в горнице, то с князем дела обсуждает хозяйственные… И месяца не прошло, как появились вокруг дома кусты сиреневые да жасминовые, цветочки разные, что в поле обычно не растут, яблоньки молодые да сливы тонкие. И откуда все это взялось, змеи княгиню не спрашивали, изумлялись в стороне да про себя только. А Предслава следила за невесткой пристально, вслух ей ничего не говорила да улыбалась, пока не видел никто, одобрительно. И с сестрицами-змеицами мужними Яра подружилась скоро, умениями своими с ними поделилась, а они с нею своими. Научила Яру Белояра сажению по бели, а Истома младшая ниткой золотной шить.

Звери лесные полюбили Яру крепко, в гости к ней в терем ее крутоверхий заглядывали, белочки Яре орешки да шишки носили, а птицы песни пели. И всегда у Яры находилось слово приветливое для зверья лесного, доброе, ласка да угощение какое, оттого звери к ней и ластились.

А князь змеиный весел стал, огнеочи его златые уж не бывали такими сумрачными, как прежде то могло быть, змеи да змеихи тому радовались, и хоть в ладу и раньше они с повелителем своим жили, а все же выдохнули, ибо даже им трудно с ним бывало, когда гневался он или в сумрак впадал неистовый.

Любили Яра с Ратибором по лесу бродить, по полю или у озера своего заветного на берегу сидеть, сказками древними обмениваться да преданиями старыми. И хоть все, что знали, они уже друг другу поведали, никогда не было им скучно. С ветрами они играли, с туманами. Да листьями Ратибор по просьбе Яры шумел часто древесными. А то и в поле они на облака смотрели, как летят они, странники, белые да пушистые, высоко под небом синим. И казалось тогда Яре с Ратибором, что они где-то в безвременье, во времени древнем да сказочном, и ничего им более не надобно было.

Несколько лет прошло с тех пор, а в княжестве змеином мир царил да покой заповедный. Подрастали и раздолий лесных наследники – Ратислав и Ярослав, хранители будущие лесов, рек да озёр здешних. Было их рождение знамениями овеяно природными – громы и молнии зверей распугивали, рыб речных да птиц небесных – да так, что укрыться они спешили в гуще лесной, в глуби водной. Ливень да град на землю сыпали из туч свинцовых, дрожала и сотрясалась земля округ, солнце ясное в небе меркло. Низвергались потоки дождевые из выси чёрной да синеющей так, что люди в деревне из домов не могли выйти. И трещало, и звенело все, и воздух, как лезвие меча, был пронзительным, а как кончилось таинство, воспряла земля с силой новой, вздохнула да расправилась, а солнце в небе засверкало ярко. И радуга с неба мостом на землю скинулась. Было так и в первый, и во второй раз. Люди незнающие дивились этому, а тот, кто ведал и помнил верования языческие, понял, что буйство то природное рождение змеевичей освещало.

Была Яра матерью нежной да заботливой, а Ратибор, хоть и строг был, приучал сыновей к силе да к власти будущей, слова громкого, худого никогда Ратислав и Ярослав от него не слышали. Баловала внуков Предслава, души в них не чаяла, чувства свои к ним не прятала, как с другими бывало. И сестрицы-змеицы князевы, Белояра, Лагода, Верея и Истома с племянниками играть любили, потешки да прибаутки им проговаривали, да песни свои, змеинские, пели, сказки древние рассказывали. Особенно то нравилось Белояре, старшей. И часто она песню свою любимую Ратиславу и Ярославу пела, одного из них на колени себе посадив, а другого рядом с собой на скамью дубовую.

Во ручье гремучем хладном,

Во лесу, где травы терпки,

В поле средь колосьев златных

Змейки быстры, змейки блестки.

Закружили ветерочки,

На три стороны листочки

Понесли,

Только к северу не смели,

Что б не кликать вдруг метели.

Так и юная змеица –

Там, где тёплая водица.

В полдень солнечный,

В день безоблачный

Закружатся ветерочки,

На три стороны веточки

Понесли,

Только к северу не смели,

Что б не кликать-звать метели.

Во ручье гремучем вольно,

Во лесу вольготно в травах,

В поле тёпло да спокойно,

Только снега нам не надо,

Солнце – змеюшкам отрада.

Однажды в полдень теплый, пасмурный, ветром терпким от трав бурьянных да сладким от разнотравья полевого цветущего, овеянный, подошёл к Яре Ратибор да говорит ей:

– Примешь колдовство моё змеиное? Не так много по земле ходить тебе отмерено…

Сказал это, а сам на Яру смотрит. Горит да переливается в глазах его огонь золотой, точно каменья самоцветные.

Промолчала Яра, к перилам резным отошла балконным, на лес да на озеро среди осоки да камыша видневшееся взглянула. Хотел Ратибор подойти к ней, да она вдруг повернулась к нему, с ним глазами встретилась.

– Коль я сама к тебе пришла, так до конца за тобой пойду…

– Думать здесь нечего, – добавила.

Мелькнула печаль на лице у Яры скорая, да растаяла.

И была ночь змеиная затем, время полуночное, тёмное, хоть и была ночь самая краткая из тех, что в году выпадают. И потревожено было место заповедное, место, куда прийти не каждому и не всегда возможно. И замолк шелест ветра в траве, но тихо не стало. Не дремал лес в ночи, лес принимал и свидетельствовал. И сияла луна в небе, и на токах ручейных, что в ту ночь на поляне выбились из-под земли по зову, по просьбе, по велению змеиного князя. Омыли Яру лучи лунные, овеяли ветры летящие, и токи ручейные, гремучие, коснулись её под пение леса:

Расколитесь камни крепкие

Рода девушки да племени…

По калиновому мостику

Путь-дорога светлой дочери…

Ой подуйте, вейте, ветрушки,

Холодно.

Раздувайте куст калинушки

Во лесу.

Калинушки да раскидистой

Тонок мост.

От горюча бела камешка

Хладен ключ

Под дубок течёт раскидистый

Во лесу.

Там змеиный корень таинство

Спелый зрел.

Оборот трава могучая

Там растёт…

На поляне той стоял камень древний, белый камень, княжеский, и другие каменья средь травы были, разного цвета да естества разного. И как смолкли звуки колдовской песни, озарило сиянье лунное змейку белую, царственную, на камне, что горяч теперь сделался, да остывал тихо.

Из туманной дымки ветер принёс запах кувшинок. Златые огнеочи явились в ней затаившемуся лесу. Лесу, внимающему и принимающему. Шёл князь, по облику скорее змей, человек нежели, но за белу руку вёл он свою княгиню из дымки туманной. Княгиню змеиную. И стало там тихо, да звонко, а миг спустя раскинули лучи солнечные полог багряно-нежный над лесом.

А как времени прошло немного с тех пор, и привыкла Яра к новой своей сущности, все в тереме княжеском стало по-прежнему.

Как-то вечером тихим сидели Яра с Предславой в саду, сливы спелые перебирали, косточки ножами острыми доставали, а мякоть в таз алюминиевый складывали.

Пахло в саду листом малинным да землей после дождя дневного прелой. А из леса тянуло духом снытным. Да кукование кукушки слышалось.

Потянулась мать-змея за сливой очередной, пальцы её цепкие сливу выхватили да сжали крепко. А вторая рука стала ножом косточку доставать. Посмотрела Предслава на Яру и говорит ей вдруг:

– Дочерью вождя я была древнего, давно то было, не то, что ты, предки твои ближние не родились еще. Верили люди в богов да в разных духов лесных. Вот и в змеев-покровителей земель верили. И то, что дев им в жены отдавать должны были, на то скверно не смотрели, хоть иные и печалились, что родное дитя змею отдавать надобно им было. Плата то была за охрану угодий, за урожай да защиту от сил вредоносных. Нашего змея Ратимиром звали. Строг он был да яр довольно. Только, как враг к нам приходил, сметал его в буре огненной, не дожидаясь, пока мы противу него с мечами да копьями выступим. Люди сказывали, что много дев юных змей погубил, ему отданных, да после я узнала уж, что сами они топились-убивицы, не хотели со змеем жить. И то мне странно было. Оттого, что по ряду ему отданы были, о племени своем должны думать были, как данность принимать со змеем супружество. Да видно не везло с девами змею нашему. Злился он, ярился люто, не стар он был, да не молод уже. Наследника Ратимир хотел [5]. Отдали ему Богумилу, дочку воеводы отца моего. Та тяжелой стала, да вместе с дитем нерожденным в реке утопилась – так князя змеиного ненавидела. Разбушевался змей, ливнями да бурями на нас обрушился, скот наш погубил, землю плодородную залил всю, что не родилось в тот год ничего на ней. Стал он деву в невесты себе требовать да такую, чтобы уже в воду не кинулась. А не будет ему невесты, всех пламенем своим огненным страшился пожечь. Не хотели люди отдавать Ратимиру никого, за жизнь дочерей своих содрогались, тянули долго. Не по нраву то змею пришлось, сам деву взять решил. Отец мой сестру мою старшую на то дело уговаривал, да она не слушала, боялась князя змеиного. Одни мы с ней у реки были, как ветр поднялся, вихрь налетел. С неба синего змей спустился, на сестру взглянул да на меня потом. Глаза его голодные сверкнули яростно, сестру круговертью пыльной обдал, а меня когтями звериными схватил да унес в вотчины свои.

А я горда была, голову не перед кем склонять не хотела, а чтобы понукали мной, того и вовсе не терпела, и не допускала. Сразу, как в дом свой Ратимир меня принес, только когти разомкнуть успел, стала я с порога всем распоряжаться, порядки свои устраивать. Подивился тому Ратимир, понравилось это ему гораздо, хозяйкой меня назвал да змеям своим слушаться меня приказал.

Жили мы с князем моим в ладу, хоть и чувства большого меж нами не было. Со временем привыкли друг к другу крепко. Он мне подарки дарил, каменьями да жемчугами одаривал, слова дурного я никогда от него не слышала. А то, что громами да молниями он потрясывал, когда надобно ему то было, так мне до этого дела не было. Не ему бы женой была, так вождю из людей какому, да еще и не спрошенной. Строг мой батюшка был, не рядился, обычно, когда дело ему было выгодно. А как Ратибора князю родила, совсем он со мной ласков стал. А потом и дочек с ним прижили. Их он баловал часто, ни в чем им не отказывал. Да сына все ж больше любил, готовил к жизни княжеской.

Долго змеи живут, да не вечные… Пришло время князя моего. Подозвал он меня к себе и говорит, что колдовства его на меня еще хватит и что выбрать я могу, каким путем последовать. «Будет тебе то мой подарок последний», − так он сказал, и на меня смотрит, ответа ждет. С детьми хотела я побыть подольше, подарок Ратимиров приняла, а он в гарь рассветную ушел, и больше мы его не видели.

Юн тогда Ратибор был, да сразу ему власть отцовскую принять пришлось. Жили мы тогда не здесь, там, за лесом, вотчина Ратимирова была. В ту пору лютовал Ратибор неистово. Да еще случилось так, что, как пришёл он отцовским уделом владеть, пожар великий начался от молний злых. Лесные исполины, огнём небесным изведённые, сперва возмутили дух лесной. И зверью в ту пору в краях этих тяжко стало, а уж человеку на горе свое, невесть как в глушь забредшему, и подавно, только и было что сгинуть. Пока ширилось озеро змеиное, заповедное, набирал Ратибор силу, и окрест озера пели птахи, и вольные, и ему подвластные. И было так, что течёт тут ручеек, а вон уж и нет его… сохнут травы вокруг, стволы сохнут, шебуршит земля, мается. И что шипение змеиное шелест ветра в сухостое гуляет. А то – вот течёт себе речка вольно да сильно, а потом глядишь и мелеть начала, а после уж разве что запруда какая, в другом месте уж влага живуча, князю покорная ходит, другим путём. Ключи гремучие, воды подземные князь Ратибор первым делом к рукам прибрал. И много тогда лиха в лесу бывало, тёмного, а человек бы сказал, и страшного тоже. Только уж как сказала, люди в ту пору не жили в сих краях. Только не думай ты, не был князь змеиный жесток бессмысленно, право за собой чуял, силу свою изведать хотел и удел свой объять. И приняла земля силу его, и стал он славным для неё хранителем.

Замолчала мать-змея, на Яру пристально уставилась. Глаза ее точно угли горели, тлеющие, от поленьев берёзовых. Молчала Яра, только на свекровь свою смотрела кротко. Понравилось то Предславе, кивнула она, как тогда, когда впервые они с Ярой увиделись у озера змеиного. Да сказала ей:

− То, что ты согласилась с сыном моим быть да путь змеиный выбрала, то правильно. Не нашлось ему жены по стати во времена иные, ты же сразу с ним душой сплелась.

Не знала всего этого Зоя, а знала бы, не тревожилась бы так сильно. Посмотрела она на улицу, да в дом пошла. А потом хозяйственными делами во дворе занялась. И все солнышко тёплое ее сопровождало, грело, ласковое, заботилось. Печаль Зоину старую смыть хотело. К вечеру ближе пасмурно стало.

Ветр поднялся, деревья к земле клонить начал, листьями их свежими, июньскими, шелестеть рьяно стал, так, что иной раз и белыми они казались. Небо тёмным сделалось, как перед дождём, но пока не капало.

Поставила Зоя корзины с травой да сорняками, выполонными, под навес, в другой день решила со двора вынести, руки под рукомойником уличным вымыла, и только в дом пошла по крыльцу деревянному, высокому, слышит, калитка скрипнула, отворилась. Повернулась Зоя, да так и застыла.

Глядит Зоя – женщина молодая у ворот ее стоит, красивая, статная. Платье льняное синее на ней, по вороту ниткой золотной расшито. На шее ожерелье жемчужное да подвеска на нем золотая. Волосы в причёску ладную собраны, жемчугом украшены, да коса русая до самой земли спускается. А глаза у той женщины, точно озера лесные, глубокие, спокойные, точно гладь водная, да серебром поблёскивают.

А с ней мальчонка два в рубахах расшитых, красивые, серьёзные, а глаза у них дивные такие – не то золотом, не то зеленью переливаются.

Охнула Зоя, руками развела, сердце ее в груди так и заколотилось – Ярочку свою ненаглядную узнала, к ней подошла, да что делать не знает – такое волнение душу ее охватило.

– Здравствуй, бабушка, – Яра говорит и Зою обнимает крепко.

– Ты ли это, Ярочка? – Зоя спрашивает, а сама в лицо Ярино вглядывается, не верит в счастье такое будто.

– Кто же, как не я, бабушка? В этом году такой подарок я сделать тебе решила.

Всплакнула Зоя маленько, да успокоилась, заулыбалась кротко, да Яру по плечу поглаживает. Потом опомнилась будто, на мальчиков взглянула, рассматривать их начала.

– Правнуков тебе привела познакомиться, – Яра сказала.

– Хорошенькие какие, – Зоя промолвила, а сама радуется, наглядеться на внучку да на сыновей ее не может.

А Ратислав и Ярослав к матери прижимаются, смущаются немного, дивно им все вокруг: до этого дня в деревне, среди людей они не бывали. Да хоть и неловко им несколько, да глаза их любопытные, зоркие все в себя впитывают.

– Ратислав, – Яра говорит, да того мальчика, что постарше да волосом потемнее вперед выводит, Зое показывает.

– А это Ярослав, младший наш, – Яра сказала да второго сына вперед подтолкнула.

Ярослав и Ратислав смешались, да к Яре уж не пошли, зазорно им стало робость показывать, не так себя княжичи вести должны. С прабабушкой они поздоровались, да каждый руку ее сухую, теплую пожал. Улыбнулась Зоя от привета такого неожиданного, в дом всех позвала. А там засуетилась, забегала, чай из кипрея и таволги пойменной заварила, чабреца туда добавила. Подошла Яра к ней, помочь вызвалась. Согласилась Зоя, и все на Яру смотрит – такая же Яра, добрая, искренняя, повзрослела только, да еще что-то новое в ней появилось, то, чего Зоя в Яре никогда не примечала ранее, да худым чем от этого не веяло, так, загадкой только несказанной.

Поставила Зоя на стол заварник красный в горошек белый, по чашкам глиняным чай разлила, варенья земляничного из буфета достала да лепешек ячменных домашних.

– Не ждала я гостей, а так бы чего попраздничней приготовила, – Зоя сказала, за стол против Яры садясь.

– Что ты, бабушка? – улыбнулась Яра, руку на бабушкину положила, убрала затем трепетно.

Стала Зоя Яру про жизнь ее в княжестве змеином расспрашивать, да осторожно так, боясь лишнего чего не спросить. Яра на все бабушке отвечала, да только имен, кроме мужнего, не называла, не принято у змей было чужим имена свои открывать. Слушала Зоя, удивительно ей было, да понимала все, радовалась, что не обижает там Яру никто, что в согласии и с мужем, и с родней его она живет. Спокойно Зое становилось да тепло на душе. Только подумалось вдруг, почему Яра раньше не приходила, да пытать не стала, ни к чему это показалось. А Яра как почувствовала, о чем Зоя подумала, сама об этом заговорила:

– Не всегда оттуда мне пока прийти можно, законы свои там, бабушка.

[1] Пасвить (диал.) – пасти

[2] Пуга (диал.) – кнут

[3] Боры (диал.) – углы

[4] Для традиционной культуры символичный момент. Первую прялку девочке дарил ее отец, вторую – уже девушке –жених, третью – муж

[5] Считалось, что только от брака змея и человеческой женщины может родиться змеевич – будущий охранитель

*

Земля та, где деревня была Зоина, древняя была, люди там давным-давно селиться начали, назад вечность целую. Да слыла та сторона землею кладов, много кладов древних на той земле раньше находили. Однажды нашли даже клад там большой, не то четвёртого, не то третьего века, с эмалями перегородчатыми. Шуму тогда много сделалось. А нашли тот клад от деревни, где Зоя с Григорием жили, недалече, в овраге крутом. Люди в деревне много тогда об этом говаривали, да время прошло, забыли, и о кладах уж речи никто не вёл, так только, если побасенки какие кому рассказать захочется, да и то не все в деревне этим забавлялись, а кто уже и не верил в это. Только слухи начали недавно снова про клады ходить. Про камни изумрудные, что в лесу по ночам в определённых местах появляются, не то под кустами папоротника, не то в низинах мшистых прелых. А то и про жемчуг озерный, будто бы полно его у озера залесного. Одни даже говорили, кто про историю Яры знал, что жемчуг этот – слезы княгини змеиной, что будто бы плачет она по ночам из-за того, что от дома ее оторвали силой и змею отдали, и что, если утром ранним пойти к озеру, много можно того жемчуга в траве найти.

А тут как раз такое дело случилось. Был праздник на деревне. Мужики молодые, Мишка с Федькой, с дурного ума над Петькой, пастухом, стали подшучивать. Это тот Петька был, о котором говорили, что он с младшей сестрицей князя змеиного знался. И вот Мишка с Федькой давай задираться, мол, забыть свою змеюку не можешь, вон на девок не глядишь до сих пор. А Петька нет бы отшутиться, мрачен стал да в лес убег. Федьке и дело нет, а Мишка обеспокоился чего-то, али заподозрил неладное. Пошёл следом. Но из виду в лесу Петьку-то потерял. Да и заблудился, смех и грех, в ста шагах от домов ближайших. Людей слышит, а выйти к деревне не может. Вот вроде видит, свет среди деревьев, раз туда − чащоба. И так до утра пробродил. А утром, умаявшись уж, чуть не плача, сел на корягу среди знатного орляка-папоротника, глядит – что-то так завлекательно от земли поблескивает. Только успел поднять занятные камешки, как увидел тропку знакомую. И со стыда о том говорить бы людям не стал. Да захотелось находкой похвастаться, оказалось, то камешки не бросовые ему попались. Изумруд. Оценил камень Мишкин дед да велел помалкивать. Растрепал Мишка о находке Федьке, а потом и соседям они вдвоём уж хвастать стали. Пришёл из большого села мужик, и до него историю донесли. Человек то был нечистый на руку, ушлый к тому же. От деда собственного он о кладах здешних слыхал, теперь вот и изумруды своими глазами увидел свеженайденные, а тут ещё разговоры под руку подвернулись, что на огороде в деревне кто-то монеты царские откопал. Тут уж мужик смекнул себе интерес. И нашлись ему помощники.

И повадились с тех пор в лес Ратиборов люди лихие, копатели чёрные да искатели денег быстрых. И все городские или из села большого. Местные, о князе змеином помня, в лес не хаживали за вредительством каким, если только по грибы, по ягоды – не более, страшились гнева змеева. К лесу пришлые уважения не выказывали, мусор за собой не прибирали, а по ночам костры жгли из веток, тут же срубленных, и об угрозе пожара лесного не думали.

Прознал о том Ратибор, князь змеиный, в гнев великий пришел, ярость жилы его кровью огненной заполнила. Молния по воздуху сухому в костёр разбойный ударила, что в лесу жаждавшие наживы развели. Над поляной грянула тишина ползучая, тяжёлая… От леса шелест пошёл, да туманом болотным повеяло… Испугались люди буйства такого природного, в кучу сбились, по сторонам озираться начали. Сила древняя, мощь природная, могучая, с неба вихрем на поляну скинулась, разметала почву лесную, влажную, листья опавшие, песчинки да ветки сломанные, отсохшие. В вихре том крылья распахнулись огненные. Оторопели люди, застыли в ужасе. Смотрели, да не поняли, то ли человек, то ли зверь пред ними предстал. А глаза того золотом горели непознанным, да хладом смертным от него веяло.

Побежали люди от стыли этой кромешной, да непросто то было, казалось людям, что травы ноги им цепляли, древа ветвями путь преграждали, лес не пускал их будто. Кто-то нож хотел достать походный, да выронил из руки дрожащей, так и остался он сталью сверкать в просянике остротонком.

*

А Яра с Зоей в это время все говорили, наговориться не могли, уж совсем разоткровенничались, как раньше это у них бывало. Зоя уж радостная сидела, сияние веселое все с лица ее не шло. Яре то приятно было, что бабушку свою она снова такой счастливой видит, улыбалась Яра оттого тихо в душе ее доброй, да в глазах ее серебряных улыбку эту увидеть можно было.

Вернулся домой Григорий, корову их с Зоей Белку водой напоил из ведра железного, в сарай загнал, травы ей свежей бросил. В баню пошёл, снял там сапоги резиновые, ноги вымыл, калоши надел, а потом и руки под рукомойником у дома ополоснул, умылся, рушником домотканым вытерся. Да в дом пошёл. В веранду дверь открыл – слышит, голоса в доме женские, Зоин один, а другой молодой, звонкий, и тоже знакомый будто. И щебечут эти голоса, как птички летние. Подивился Григорий, озадачился, да не сразу за порог шагнул. А как в веранде оказался, тут же дверь в кухню открыл, не мешкая. Увидел Яру, признал сразу. Яра деда заметила, подскочила резво, как раньше, подошла к нему, обнялись они сердечно. А потом Григорий говорит:

– Какая ты стала, Ярушка. Княгиня настоящая.

– Хорошо князь твой с тобой обходится? – спрашивает после, − а то коса-то моя еще рабочая.

– Хорошо, дедушка, – Яра говорит, а сама улыбается, смеется даже.

− Ну, добро, − Григорий говорит, смеется тоже, по-доброму.

А потом Яра сыновей зовет, знакомит их с прадедушкой. Григорий Ратислава и Ярослава, как вошёл, не приметил, а теперь диву дался.

− Твои что ли щеголята? – Григорий спрашивает.

− Мои, − отвечает Яра, − Не похожи разве, дедушка?

Пригляделся Григорий.

− Похожи вроде, да и ненашенское есть у них.

− Как же не быть тому, дедушка?

− И то правда, − сказал Григорий, да давай с правнуками ближе знакомиться, расспрашивать их о разном да свое что-то рассказывать, про жизнь деревенскую да про историю русскую.

*

Сестре Яры, двоюродной, старшей, Софье в тот вечер дома не сиделось. Приняла она зачёт у студентов своих пораньше, да скучала одна в квартире, маялась. Максим ее на конференцию в город столичный уехал, а подружки все по отпускам разъехались.

Софья давно уже кандидатскую свою защитила, в университете преподавала, спецкурс свой, авторский, у магистрантов вела. С Максимом жила, он уж профессором тогда стал уважаемым, лучшего фольклориста, филолога в их округе не было, то Софье приятно было, хвастала она этим часто перед друзьями-знакомыми. Замуж ее все Максим звал, уж несколько раз предложение делал, а она все себя искала, состояться как должно хотела, все откладывала, а уж сама была не девочка, за тридцать ей уже перевалило, а Максиму и того больше было. Детей он хотел, семью нормальную. Уж и злился на Софью про себя да терпел пока, ждал.

Поехала Софья к матери своей Татьяне. Сидели они, чай на кухне пили, разговаривали. Обсудят что, да Татьяна давай дочь пилить, что та замуж за Максима выходить не соглашается. Софья вспыхнет, скажет, чтобы мать не лезла, куда не следует, да и другую тему заведёт. А то добавит:

– Разве хорошо оно – бездумно замуж выходить? Вон Ярка всех бросила, о бабе Зое, о деде Грише забыла, да о нас с тобой, замуж выскочила, не слуху ни духу о ней нет.

Знала Софья о князе змеином, но ума о том матери не говорить у неё хватило, так и думала Татьяна, что племянница ее с первым встречным сбежала невесть куда. Злилась она на Яру сильно, неблагодарной, потаскуньей ее называла да всем говорила, что мать Ярина, Марфа, верно в гробу переворачивается от стыда такого.

– Растили мать с отцом ее, растили, а она взяла их и бросила, уж возраста они немалого, пригляд за ними нужен, не всегда мы с Сонечкой поехать к ним можем, не близко, а она вот так взяла да уехала, и не звонит, и где она, никто не знает. – Так соседям Татьяна причитала часто.

И теперь вот про Яру услышала, завелась, Софье сказала, чтобы та о сестре разговоров не вела больше. А потом дочери и говорит:

– Съездила бы ты к деду да бабе, проведала. У меня смена завтра, а то б сама поехала.

Посмотрела Софья на мать:

– Максим завтра приедет, к его матери поедем. Если сегодня только туда-назад смотаюсь.

Сказала это Софья, попрощалась с матерью, да к себе поехала, собираться стала.

Собралась Софья, сумку в опель свой серебристый бросила, хоть не новый, а на ходу хорошем, села на сиденье водительское, завела машину, поехала. И уж, как ехала, все почему-то про Яру думала да про историю ту змеиную, что семь лет назад приключилась, была тогда Софья в деревне, все своими глазами видела. Змей ненавидеть с того лета стала жутко, везде они ей мерещились, совсем на этой теме Софья помешалась. Кулон с донником да с горечавкой [1] сухими носила, не снимала, а в машине у неё с тех пор веник из донника всегда был припрятан на всякий случай.

Приехала Софья в деревню, машину у ворот дедова и бабушкиного дома заглушила, вышла, дверью хлопнула. Сумку из багажника вытащила, к калитке пошла. Вошла во двор Софья да так и опешила, сумку выронила – Яру с Ратиславом и Ярославом у крыльца увидела да Зою с Григорием рядом.

– Явилась, – Софья сказала язвительно, а сама на сестру глядит, на наряд её богатый да на нитки на шее ее жемчужные.

– Привет, Соня, давно мы с тобой не виделись, – сказала Яра да на Софью смотрит, подошла бы к ней, да сестра больно воинственно на нее взирает.

– И выводок свой змеиный привела, – Софья говорит да за кулон свой хватается.

– Ой, Соня, зачем ты так? – Зоя печально да неодобрительно промолвила, – Разве ж можно так? Стыдно должно быть на сестру говорить такое.

А Софья не слушает, все свое мыслит что-то.

– Ты кончай это, Софья, – дед Григорий строго говорит.

Да не до слов дедовых Софье, подходит она вдруг ко всем, кулон снимает, да в Яру и в сыновей ее тычет.

Как сделала это Софья, дернулась Яра, назад попятилась, сыновей рукой прикрыла, да шелест у нее змеиный невольно из горла вырвался, а в глазах огонь золотой мелькнул. Увидала то Софья, лицо ее удивлением да потрясением наполнилось. Выскочила она за калитку, точно пчелой ужаленная, веник донниковый из машины вытащила, шасть во двор и давай потрясать им, не своим матом кричать громко:

– Ты зачем явилась сюда, гадина лесная? Бабушку да дедушку погубить хочешь? Соки их жизненные выпить, жертвами для отродья своего сделать? Перед змеем ноги раздвинула, важной теперь себя считаешь, побрякушками своими светишь? Думаешь, не знаю я про подарки твои, завлекушечки, все я их видала, у бабы Зои в сундуке лежат! Овцой невинной прикидываешься, глаза бабушке да дедушке каменьями своими да речами лживыми застилаешь, а у самой уж во рту язык раздвоенный, жало змеиное готово, ядовитое!

Опечалилась Яра, когда речи те услышала. Сказала тихо Зое да Григорию, что пойдут они. Да только сыновей за руки взяла, шаг сделала, Софья уж около них веником машет. Отходит от неё Яра, а Софья на неё идёт. Рассердился Григорий, хотел он к внучке старшей подойти да веник злой из рук ее вырвать, да вдруг ветер поднялся, туман облаком сверху откуда-то рухнул на землю, между Ярой и Софьей прямо. А в тумане том огнеочи златые показались да рык звериный раздался.

Не звала Яра Ратибора, да сам он услыхал, что неладное с княгиней его да с княжичами творится. Осерчал он больно. Да так на Софью взглянул страшно, что бросила она веник свой, за ворота выбежала, крикнув деду да бабушке напоследок только:

– Пожрут они вас, сами виноваты будете!

Села в опель свой серебристый да укатила быстро.

А Зоя с Григорием застыли как вкопанные, не видали они никогда князя змеиного в змеином его облике, нечеловеческом. Любопытно да боязно им было, да ещё как-то торжественно, оттого что создание природы древнее перед собой зрели.

А князь людской облик принял, взял княгиню свою за руку. Стояли они так пока, не двигались.

У Зои с Григорием прошло оцепенение. Не хотела Зоя прощаться с Ярой на ноте такой неприятной да неопределённой, не знала ведь, когда в другой раз повезёт ей с внучкой увидеться.

– Пойдёмте в дом, посидите на дорожку, – осторожно Зоя сказала.

Ратислав и Ярослав сразу к Зое побежали. И Яра пошла, руку мужнюю выпустив.

– А ты, Ратибор, чего стоишь как неродной, в дом не идёшь? – спросила Зоя, улыбнулась тихо.

Поразился тому Ратибор, на Зою посмотрел да на жену взглянул после, взгляд ее теплый встретил. Да вслед за Ярой пошёл. А, как в дом вошёл, пропала куда-то грозность его, таинственность, чудно ему было, даже смущение в глазах витало. Смотрела на него Зоя, изумлялась, человеком он ей казался обычным, хоть и особенным.

Сидели они так сколько-то, а потом Григорий подошёл к Ратибору и говорит ему:

– Поговорить с тобой хочу. Выйдем?

Молча князь со скамьи поднялся, вслед за Григорием во двор вышел. Стали они под яблоней высокой в саду, где Яра с Зоей перед свадьбой Яриной толковали, да стал Григорий с Ратибором беседу вести мужскую.

И видит Григорий – умен князь, мыслит ладно да отвечает споро. А как Григорий о Яре заговорил, вспыхнули огни золотые в глазах змеиных. Не успел Григорий мысль свою в слова оплести, как Ратибор на неё ответил:

– Любого изведу, кто хоть волос ее посмеет тронуть.

Кивнул тогда Григорий, руку Ратибору на плечо положил:

– Уж теперь в том сомневаться не буду, что убережешь ты ее от лиха всякого.

Уходили Яра с Ратибором да с детьми их от Зои с Григорием – темно уж было. В облаке туманном у ворот они растаяли. А Зоя вслед им посмотреть захотела, за ворота выглянула, видит – стёжка туманная еле теплится, тянется по земле чуть заметно. А по ней четыре змеи ползут, две больших, две маленьких. Одна змея чёрная с ободом вокруг глаз жёлтым, другая белая вся с головы до хвоста. А змееныши – серенькие в крапинку черную.

«Вот какую судьбу ты себе выбрала, Ярочка. Так тому и быть, раз сердце твоё захотело того…» – Зоя подумала. А утром следующим ей Цвета позвонила, внучка двоюродной сестры Зоиной, что в Болгарии жила.

[1] Донник (жёлтый) и горечавка – эти травы по южнославянским поверьям ненавистны змеям

*

В вотчине князя Ратибора среди змеиного народа был один пришлый по имени Горисвет. Пришёл он давно, и здесь числил свой дом. Но рождён Горисвет был в горах то ли на юге, то ли на востоке от теперешнего своего обиталища. А когда те горы, где рождён был Горисвет, молоды стояли, раз вскинулась земля-матушка, потянулась, огненным взором окрест глянула. Да и затихла. А спустя недолгое время стал Горисвет резвиться среди света гор – каменьев самоцветных. Весел он был от сияния радужного, что и в самой кромешной тьме блистало для него, было ему радостно да вольготно. А потом и люди появились. Любопытно стало Горисвету с людьми играться. Стал он им отблеск самоцветов горных показывать, то и правда там, где таились они подспудно, а то в обманку. Упорны были люди, и каменьями – светом горным, дорожили. Стал отличать Горисвет тех, кто камень истинно чувствовал.

А потом иссякать стали самоцветные жилы. Тоскливо Горисвету сделалось. Забрался он в пещеры самые кромешные и стал беречь горные клады, скрывать от людей. Спать стал много, мрачен сделался. И так бы и остыл совсем, далеко был земной огонь, глубоко, не грел более остовы поседевших гор. И стал Горисвету огонь небесный блазниться. Вот и вышел он однажды к солнцу и ушёл прочь от прежней жизни.

Принял Горисвет облик человеческий и немало побродил меж людей, ярость человеческую узнал, силу и слабость.

А потом в леса ушёл. И на край Ратиборов набрёл. И принят был там. Потому как отозвалась земля на приход его ласкою, искорками самоцветными улыбнулась. Горисвет сокрыл их поглубже, припрятал, и жить там остался. Власть и силу Ратиборову истинно признавал. И весел вновь стал.

После, как женился Ратибор, князь змеиный, Горисвет на жену князеву глядя, разуменье её особенное наблюдая, вспомнил, что когда-то нравилось ему с людьми играться, любопытно было смотреть иной раз на дела тех, кто камень истинно чувствовал. И повадился Горисвет камушки людям казать время от времени, изумрудные, но не нашлось среди тех, кто по лесу хаживали, никого, кто б достойным виделся, кому б истинный клад отдать в руки захотелось. Кто бы чутко камень чувствовал, живую искорку видел в нём, а не блеск бездушный. А вот жадного да глупого люда в лесу прибавляться стало. Тут Горисвет забавы свои прекратил, да поздно оказалось. Шли люди лихие в лес, костры жгли, злющие, да ломали лес без разбору. Обозлился тогда ещё Ратибор и на Горисвета заодно, да простил потом. А люди-то так и шли в лес за каменьями самоцветными.

*

Облачно, солнечно, дождливо было утро. Шла женщина не юна, да молода, красивая, да невесёлая вовсе. Цвета шла через поля под тёплым летним дождём. Машина, на которой она ехала до Зоиной деревни от областного центра, заглохла посреди дороги. Цвета заплатила сполна, как договорились, не стала из-за суммы спорить, рядиться. И, оставив владельца машины заниматься небыстрым, по его же предположениям, ремонтом, Цвета пошла пешком в примерном направлении.

Вначале идти было даже приятно. Вещей у неё было немного совсем, рюкзак да чемодан легкий, небольшой. Тёплый, совсем меленький дождик освежал воздух, пронизанный солнечным светом. Почему-то Цвете ярко вспомнилось, как по этому самому полю они когда-то бегали с Ярой. Зелёный лес и луговое радужное разнотравье и запахом, и цветом своим шёлково нежили душу. Хоть пока в ней и не находилось на то отклика, а всё-таки было как будто полегче обычного. Но солнышко скрылось вдруг вовсе, а скоро, затем, дождь окатил Цвету хладной влагой яро, наотмашь. Враз промокло лёгкое зелёное платье. Не оставив смысла рыться в чемодане и доставать дождевик. Цвета села на небольшой свой чемоданчик, позволяя дождю и далее делать с ней всё, что ему хотелось. Закрыла глаза.

Горисвет заприметил девушку, шебурша среди травы полевой да злаков, зелёных еще, и отправился было мимо, да залюбопытствовал.

Дождь стих ещё более внезапно, чем начался. Солнце не выглянуло, ветер подул недобро, пронизывающе. Цвета встала на ноги и пошла дальше и тут змею увидела. Ком в горле встал. Голова змеи приподнялась над землёй, и жутко осмысленный взгляд цепко изучал её лицо. А Цвета стояла не жива не мертва, и по дурацкой, ненавидимой ею привычке, губы её снова чуть улыбались, хотя во взгляде кроме ужаса не наблюдалось ничего. Длилось это с минуту, а потом она побежала, как только ноги не переломала неясно, и даже чемодан доволочён был ею в целости до того места, где Цвета встряла.

Цвета остановилась, пытаясь осознать, где оказалась. Перед глазами всё плыло. После того, как Снежана немного подросла, Цвета взяла себе обычай два раза в неделю бегать по полчаса по утрам перед работой, но нынешняя нагрузка была явно чрезмерной. Отдышалась она не сразу. Но когда дымка с сознания вовсе разошлась, оказалось, что уже в обозримой видимости деревня была.

Добравшись до деревни, Цвета сразу в дом Зоин не пошла, ей стало муторно до невозможности. Она уселась на свой чемодан недалече от группы шумного народа, вроде и подле людей, но не вместе с ними. Ей и хотелось оказаться уже там, куда направлялась, переодеться, высохнуть, побыть возле кого-то, кому до нее дело есть. Но в то же время… Она в том доме всегда бывала счастливой, Яра там была раньше… Ни Яры там не будет, ни счастья Цветиного, ничего не будет, как прежде. Но пора было идти, раз уж она здесь. Цвета прислушалась к разговору, чтобы ещё время потянуть.

− Тепереча все каменья эти ищут, ладно б по уму люди себя вели, понаехали… Огни жгут со смесюками такими, что шут потушишь, чтобы ночью им, видишь ли, потеплее было, про мусор и не говорю. Уже раз десять то тут, то там занялось за последний месяц, вот помяни моё слово, будет нам тут такое пожарище не сегодня, так завтра, что и не сказать… А этим-то что, ещё понаедут и в золушке камни самоцветные рыть будут снова, мож так и удобнее окажется.

Разговоры о лесных пожарах послушав, Цвета ощутила неистовое желание воды попить. Пошла к общему колодцу, немного сомневаясь, а стоит ли он ещё там, где помнилось. Колодец был на месте. И черпачок при нём тоже. Заглянула Цвета в колодец, повеяло на неё прохладой гулкой, глубинной, тишиной покойной… Стояла она и глаз от глуби той тёмной отвести не могла. Вдруг услышала Цвета с собой рядом:

− Чего в колодец глазеешь? Жаба там тебе цыцу даст! [1]

Вздрогнула Цвета, обернулась – дед Сашка стоит, на палку культёй своей в перчатке рабочей опирается, да глаза его плутоватые, пронырливые прямо в лицо Цветино взирают.

Смешалась Цвета, разговоры про деда Сахрона вспомнила. Много чего люди о нем в деревне говорили, и больше то, что ведьмак он, что книга колдовская у него есть. А еще, что как-то к мужику одному из села большого на пилораме подошел он да сказал вкрадчиво: «Дар мне передать надо». Уж не знает никто, правда ли это, да мужик тот так сказывал. А дед Сашка небылицы любил, собирал их, всем рассказывал, да серьезно так, будто истину глаголет, а, может, и истина то была, как узнать-то? Вот и Софья Зоина да Григорьева тоже Цвете про Сахрона говаривала, что странный дед это, все байки и сказки всем на деревне травит, а, как пришла она к нему, когда практика у нее фольклорная от университета была, когда училась она сама еще, так незнающим, непомнящим прикинулся. Только и удалось Софье песню какую-то, военную, из него вытащить.

Смотрела на деда Сашку теперь Цвета и ни за что бы не поверила, что глаза эти чего-то не помнить могут, лукавил, видно, «ведьмак» здешний с Софьей тогда. И показалось даже Цвете, что мысли он ее, какие откликом от колодца стылого родились, угадал, оттого и подошёл к ней, заговорил. Вот только, как подошёл дед Сашка, Цвета не слышала.

− Давай помогу, − дед Сашка сказал, − Вижу, что непривыкшая.

Добыл дед Сахрон водицы студёной для Цветы, отпила она из черпака, поблагодарила его. А он говорит вдруг:

− Окрест вода, на тебе видна и внутрь пошла…

Опешила Цвета, сцепились, увязли мысли ее в этой странной чреде слов. На деда Сахрона уставилась непонимающе. А у него глаза паволокой заволокло, будто не при делах он.

− Пойду я, пойду, деточка. Вон уж люди к машине собираться начали, разберут все, хлеба мне не достанется, машина-то раз в неделю с села приходит.

Сказал это дед Сахрон да пошел к людям.

Цвета поморщилась, опять некстати улыбнулась, ей померещилось, что кто-то рядом улыбнулся в ответ. Оглянулась − никто не смотрит на неё. Аромат радостный, лёгкий, цветочный откуда-то прилетел. Цвета вздохнула и пошла напрямик уже к дому Зоиному.

[1] Жаба цыцу даст – т.е. утонешь, такое выражение ходило в деревне, где жили дед и бабушка одного из авторов, цыца – грудь

*

Когда Цвета к дому Зоиному да Григорьеву подходила, Зоя у колонки общей, деревенской, белье в балее [1] полоскала, потом брала его, выкручивала да в таз широкий выцветший пластмассовый бросала. Увидела она Цвету, охнула, не признала сразу. Да потом поздоровалась с Цветой ласково. Цвета приобняла Зою да помочь вызвалась. Зоя отказалась да говорит:

− Ты иди, Цветушка, в дом, ключ там, за луткой [2], куда и раньше прибирали, отдохни с дороги, а я уж тут управлюсь как-нибудь. А там и Гриша с поля вернется, белье донести поможет, ан нет, так я тебя кликну.

Не стала возражать Цвета, к дому пошла. Ключ там, где баба Зоя указала, лежал. Открыла дом Цвета, вошла несмело. Пахнуло на нее оттуда деревом, да еще чем-то, с детства знакомым, незабываемым – тканями льняными, травами сушеными да половицами, чисто вымытыми, да еще чем-то непередаваемым. Застыла Цвета, вдохнула глубоко, да грустно ей стало – как в детстве пахло, да уж все не как в детстве было – иначе совсем. Переоделась она, волосы расчесала, в низкий хвост забрала, лишь бы на лицо не падали.

Баба Зоя ее скоро кликнула, помогла Цвета Зое белье донести да в саду на веревках развесить, прищепками деревянными защепить, а после обе в дом пошли. Чай пить сели, черный, ароматный, с травами: «Душица там точно была, мята, кажется», − Цвета так и в детстве гадала, что в чае может быть, а потом уж спрашивала, у Яры, обычно…

− Баб Зоя, а с Ярой что? Где они с мужем живут? Приезжает она хоть изредка?

Слова вырвались как-то вдруг, получилось, что Цвета Зою перебила на полуслове.

Замолчали обе собеседницы. Неловко стало Цвете, но и тревожно ещё более.

− Ты, если подремать не охота, может, прогуляешься пока светло, я тут обед приготовлю?

Чуть суетно баб Зоя это сказала и глаза отвела.

− Может помогу? − предложила Цвета.

− Спасибо, Цветушка, да устала ты с дороги – видно, развейся лучше. А дела каждый день есть. Мало ли их, дел-то…

Баб Зоя стала о делах домашних говорить, да как-то так, что почувствовала Цвета, что, правда, лучше ей, наверное, пока погулять пойти, растревожила она Зою вопросом про Яру, понимала это, и что тут сказать теперь не знала.

− Пойду погуляю, правда, − сказала Цвета тихонько.

Зоя услышала, кивнула, стряпнёй показательно занялась.

Цвета пошла на двор и далее, пришло ей на ум о Яре у людей здешних спросить. Сначала от этой мысли неудобно перед Зоей стало, как будто тишком вызнать хочется, что Зоя открывать не осмеливается, мало ли какие причины могут быть. Но потом Цвета подумала, что ей узнать, что-то что в деревне всяк сказать сможет, тоже можно, не чужие они с Ярой в конце-то концов. Шла Цвета и вдруг баб Зина ей встретилась, смешная, забавная такая старушонка, Цвета ее еще с детства помнила. Вечно баб Зина чертей боялась, везде они ей виделись, оттого что, когда молода была, много чего такого делала, нехорошего, гуляла много, людей обманывала, а потом вдруг в бога уверовала, в церковь ходить стала. Люди над ней потешались, да она безобидной была, уж ничего худого не делала, так только, болтала языком больше.

Вот баб Зину Цвета и спросила, неожиданно даже для себя как-то.

− Умыкнул Ярку князь змеиный… − тут же баб Зина и поделилась, потом, правда, пристыдилась, словно бы, − сами отдали, потому как начудили мужики на его озере.

Видит баб Зина, что молчит Цвета, только глазами распахнутыми, ошарашенными на нее таращится, захорохорилась:

− А он-то, князь-то змеиный такое учудил тут… истинный бог невидаль какую!

И пошло-поехало, рассказала баб Зина Цвете такую историю, что и сказочник мастеровитый такое враз не придумает.

Огорошенная услышанным, Цвета побрела к лесу. К Зое возвращаться она была не готова. По пути ей вспомнилось, что там, где-то в лесу озеро есть, и как-то совсем вылетело из памяти, что подле того озера нередко змеи встречались.

В лесу было не тихо, птицы во всю щебетали, но спокойно. Ветер разносил трели пичужные вокруг, согласно им шелестя ещё листьями берёзовыми да осиновыми да дубовыми. И пахло листвой, солнцем пронизанной, да травой под пологом леса сочной. А на душе Цветы пустота, как и прежде, была, хоть и полегче ей в лесу задышалось, только бесчувствие неизбывное никуда не делось с того. Прохладу озёрную она заведомо ощутила, прежде чем проблеск водный меж деревьев показался. Приостановилась, на дерево оперевшись, Цвета вздохнула поглубже, оглянулась кругом. А птицы пели себе, да белочки по веткам прыгали. И пошла Цвета далее к озеру. Над озером дымка туманная ей примерещилась, а пригляделась − и нету. Пожалела Цвета, что покрывало не взяла, вот хоть у берега посидеть бы… А потом села как есть на траву да камешки прибрежные. На губах её снова блуждала улыбка, с глазами не согласная, но Цвета того привычно не замечала.

Горисвет увидел, что девушка, встреченная им в поле под дождём да у колодца признанная недавно, теперь вот и к озеру явилась. Засмотрелся он на неё, красивая девушка, да не более прочих. Вот только улыбка на губах, а в глазах − небо осеннее. И вот сидит она, и видится Горисвету, что жизнь по одну сторону от неё, а смерть по другую, и уж не первый день так…

Не заметила Цвета змейку светлую, золотисто-рыжего змея, что в воде проплыл совсем рядом с ней. Заметила бы если, бежать бы кинулась, почище чем в поле давеча. А так сидит она и не замечает, что и птицы вроде примолкли, и того не замечает, как ветер крепчает.

А затем уж и дождик налетел, но не столь сильный, как в поле был. Да и миновал быстро. Цвета и сообразить не успела, что произошло. А дождик уж закончился. Оглянулась она, трава вокруг влажная в капельках блёстких, а на неё ни одной не упало. Солнце стрельнуло лучом вдоль глади озёрной, в Цветинах глазах свет солнечный отразился. И привиделось Горисвету, что смотрел на молодую женщину внимательно да скрытно, желанное да манящее в этой женщине человеческой, такое, что знал, могло случиться, но никогда не являлось ему прежде.

Цвета увидела радужную искорку в траве. Бездумно руку протянула да взяла ее. Камешек совсем небольшой да затейливый оказался. Смотрела она на него и впервые за полгода, миновавшие будто, почти по-настоящему улыбнулась. Отчего-то показалось ей на миг, что вся боль её случилась давным-давно, и не с ней может даже то было, ощутила она сколь давно стоят деревья, что вокруг неё, сколько лет уже озеро тут есть, и почувствовала сколь широко небо над головой. «Как пронзительно и остро видит птица землю из-под облака», − Цвете подумалось, да так, будто шепнул это кто-то.

И смотрели очи змеиные, огнём хладным сияющие, с жадным восторгом, как Цвета камешек в карман положила. А Цвета камешек в карман положила, встала и к Зое уж отправилась. Миг странного откровения прошёл, ей казалось, что на душе у неё всё по-прежнему, как до прихода к озеру. Вот только кое-что изменилось слегка.

Встретилась Цвете по пути баба Фрося. Вот как до деревни добралась, словно бы навстречу ей колдунья местная и вышла. Колдуньей Фросю люди, конечно, только за глаза звали. А Цвета и вовсе зла от неё не видела. И хотела Цвета вежливо поздороваться, потому как увидела человека, и словно бы отпустило что-то в душе, тянущее, зыбкое… Или лишь перепряталось поглубже.

− Жаль, раньше тебя не углядела, − сказала Фрося да посмотрела так, что у Цветы мурашовки [3] по затылку пробежали.

Яблоневым духом сладким да горьким ароматом петрушки повеяло.

− Пойду, баб Фрося, − забыв поздороваться, чуть ли не с мольбой Цвета попросилась и озлилась даже на свою робость несколько.

− Ты ко мне заходи на днях, если спросить что захочется, рада буду, да и просто заходи, в гости, − баб Фрося сказала да головой кивает, Цвете прямо в душу смотрит.

− Когда не ведаешь, с чем дело имеешь, оступиться легко, − добавила негромко.

Кивнула Фросе Цвета. Да уж более не отвечая, пошла к бабе Зое и подумала, что вот у Фроси можно будет про Яру спросить, а то, что баб Зина наговорила, о том и думать не получалось всерьёз.

[1] Балея (диал.) − большой оцинкованный таз с высокими стенками

[2] Лутка (диал.) − дверной косяк

[3] Мурашовки (диал.) − мурашки

*

Вечером Цвета вышла из дома во двор, без причины, просто выйти, на улицу захотелось. В доме тишина была, давящая, хоть и прерываемая иногда шелестом бумажным: Григорий в комнате в кресле сидел, газету читал. С Цветой они уже поговорили, вот он и углубился в местные новости. Вышла Цвета, дом обогнула, Зою увидела. Зоя картошки молодой на огороде накопала, в корзине к дому принесла, в ночёвки [1] ее высыпала, водой залила и стояла корзиной картофелины мыла. Цвета подошла к ней, на корточки рядом села. Вроде и помочь прилично было, но слова у Цветы так и не сорвались с губ, она сидела только и смотрела, как баб Зоя туда-сюда корзиной по картошке водит, шумит, водой плещет. Потом и поговорили немного, да так, о простом, неважном. Сначала Цвета боялась, что баба Зоя о Снежане заговорит, да Зоя понимала все – не спрашивала, сама она дочь потеряла, знала, что теперь Цвета чувствует.

Ночью небо погромыхивало изрядно. Молнии прямо у окна Цветиного мелькнули раз пять, да ветр расходился и шкрябал ветвями деревьев где-то по крыше, что когтями звериными. Цвета же спала крепко и глубоко, как ни разу за этот год не бывало. Да и Зоя с Григорием спали в ту ночь отчего-то особенно крепко.

А Цвете сон снился. Будто идёт она среди леса дивного, иногда казалось ей, что деревья, травинки да прочее кругом из камня невиданного, да так вот вроде и ветер не пролетит, не шелохнёт ничего. А потом чай и в лесу обычном идёт, только сказочно древнем. Деревья высоки да неохватны кругом, а тропка… Тропка изумрудами выстлана. Так и снилось Цвете всю ночь, что идёт она по изумрудной тропинке, а впереди свет радостный маячит, ждёт её, улыбается ласково, или хищно? И запах кругом, что в горах свежий, пронзительный, чистый, что горный ручей, светлый, что ледяной шарик прозрачный на ладони, на солнечный свет поднятый.

[1] Ночёвки (диал.) − металлическое корыто

*

А в лесу ночью снова костры жгли, да много, и все в местах разных. Народу пришлого в ту ночь туча целая в лесу засела, камни самоцветные да клады искали, рыскали, как воры в дому темном. Канавы рыли, папоротники выворачивали, металлоискателями вокруг шерстили, а не находили ничего, так кто словами дурными брызгал, кто злость свою на деревьях да кустарниках вымещал. А кто и к выпивке прикладывался, неудачу свою залить хотел. Один даже по пьяни головню схватил и в сухостой бросил − мало ему жару от костра показалось. Полыхнуло так, будто бы бензином облито было, а в следующий миг дождём с градинами шибануло об землю. Струи хладные пожар уняли, да только не успели люди безалаберные порадоваться. Град бил так, словно бы картечь то была, а не льдистой воды кусочки. Доставал и под кустами, и под палаточным пологом. А земля под ногами жижей вязкой казалась, болотною тиной жадно чавкала, падали и встать не могли градом побитые, в траве да земле изгвазданные.

Раскололось небо, растрескалось, молниями жгучими воздух жгло... Рёв громовой на округу всю обрушился. Лютовал и свирепствовал князь змеиный. Волей его в эту ночь небо стенало, грозой разверстое, да ветр бесился шквалистый.

Бежали люди из леса заповеданного, себя не помня, гнали их ветер и град, и шелест звериный. Оглянулся кто-то на горе свое – крыла узрел могучие, чешуей змеиной, черной, точно сталью, блестящие, небо застившие, в свете молний ярких. И ударил людям вслед хвост-хлыст змеиный, точно суводь [1] закрутился неистовая, землю всколыхнув − тишь на лес снизошла страшная, тёмная. Убежал кто, а кто в кустах схоронился, утром только из леса выйти осмелился.

[1] Суводь − вращательное движение в реке за выступом берега, вдающимся в русло

*

На утро проснулась Цвета отдохнувшей. В голове − ясность хрустальная, в теле − сил, как в юности ранней. Мир яркий кругом да явный. А боль привычная. Цвета чуть нахмурилась, себе не веря. Нет, боль не ушла никуда. При ней она была. Только и жизнь и смерть словно бы перестали раздельно ощущаться. Сплелись в одном восприятии. Но не так, чтобы обе безразличны одинаково стали, а совершенно наоборот. А потом всё стало, как намедни. Почти. Цвета выдохнула, потёрла виски. Оделась и на двор пошла.

Вышла Цвета и слышит – возня какая-то на улице. Трактор шумит да голос женский, бабский, визгливый как будто стонет али ругается так. Выглянула Цвета за калитку: на той стороне улицы трактор с ковшом стоит, а перед ним прямо баба на дороге лежит, руки в стороны раскинула, да кричит громко: «Не дам дорогу мою ровнять! Не дам!» Тракторист подле нее стоит, руками трясет, лается, что сапожник тот. Люди уж около них собираются, кричат на бабу ту, а ей и дела нет.

Вспомнила тогда Цвета, что знакома ей баба эта, в детстве еще Цветином, как гостила она здесь, о ней уж много баек ходило. Скверная по характеру она была, так-то ее Людмилой звали, да никто по имени ее не называл, все Шубкой кликали оттого, что раньше, давно, уж когда Цвета не знала, шуба у нее была, короткая. Видно, часто носила ее Шубка, что прозвали ее так. Шубка не в этой деревне родилась, в соседней, и родня там у нее жила, туда она время от времени бегала, к сестре своей, а здесь же, в деревне, ни с кем не общалась, кроме бабы одной да мужа своего Егора, вокруг дома сорняки да крапиву метровую растила, чтобы никто не видел, что у них во дворе делается – придурь у нее такая была, развесистая. Раньше Шубка учителем химии в местной школе работала, да уж и тогда характер у нее был дрянной, вспылить с ничего так могла, что диву можно было даться. Раз ученики на восьмое марта куклу ей подарили, так она как схватила ее за волосы и давай об парту бить, кричать, что учиться дети должны, а не с куклами нянчиться. А в другой раз, уже на пенсии Шубка была, полола она огород, а сорняки соседке баб Ларе через забор перебрасывала. Стала баб Лара ругаться с ней, а муж Ларин, дед Миша, что у соседа их, деда Игната, был, услыхал ругань, примчался, к Шубке кинулся, а она испугалась, в доме от него на крючок изнутри закрылась. Дед Миша ключ от дома на улице нашел, запер Шубку в доме, так и просидела она там до вечера, пока муж ее, Егор, с работы из поселка, что недалече был, не приехал. Да и внешне Шубка отталкивающая была, грозная, нелюдимая, нос крючком, взгляд исподлобья, волосы черные, платок круто повязанный.

Кое-как люди Шубку с дороги согнали, дед один ей палкой пригрозил даже да облаял грязно, чтобы убиралась она, не мешала трактористу хорошее дело делать. Стал трактор дорогу разравнивать, а Шубка бежит за ним, голосит на всю улицу. Услышал это сосед ее, дед Яков, статный такой дед, высокий, хозяин рачительный, богатый. Все у него в хозяйстве ладно было, правильно, с умом большим, справно, на века сделано. Уж очень он соседку свою не любил, дурой набитой называл. Выглянул он из-за забора, увидел, как Шубка за трактором бездумно бежит, ковш ее чуть не касается, да в сердцах и крикнул: «Резани ее!». Повезло в этот раз Шубке, проехал трактор, с дорогой закончил да уехал поскорее от блажи такой мудреной.

Подивилась Цвета на событие это шумное, да пройтись решила, голову остудить. Шла Цвета по деревне, воздух свежий, теплый да терпкий от трав немного, лица ее касался. Заметила Цвета у двора одного куст шиповника цветущий, раскидистый, вспомнила, как любила раньше цветы его темно-розовые, как с Ярой они из лепестков его кулоны мастерили, особенными им эти цветы казались, важными, потому как по виду на розу были похожи, да и за редкость шиповника в деревне очень Яра с Цветой кусты эти ценили.

Грустно, печально Цвете сделалось. О Фросе она подумала, да поняла, что нет у нее сил теперь идти к ней. Да вдруг вспомнилось, что забыла она баб Зое подарок отдать. Надежда, Цветина мама, всегда масло розовое да лавандовое Зое привозила, если сама ехала, а когда одну Цвету отправляла, то через неё передавала. Вот и теперь Цвета захватила в дорогу две баночки с маслами ароматными, да как-то позабылось это. Вернулась Цвета в дом Зоин. А Зоя у печи возится, плюшки печет сахарные. Еще накануне Зоя тесто подготовила, замесила его, в кастрюле желтой высокой, эмалированной на черену [1] теплую печную поставила, чтобы подошло оно. А теперь брала Зоя тесто, форму нужную ему придавала да на сковороде чугунной, большой в печи выпекала. Запах в доме оттого чудесный стоял, сладкий. А как выпекались плюшки, доставала их Зоя чепелой [2] из печи, сахаром сверху сдобно посыпала, таял сахар на тесте горячем, плавился, карамельную корочку образовывал. Разделяла Зоя плюшки лопаткой стальной да на блюдо белое, клевером розовым украшенное, складывала. Вкуснее этих плюшек Цвета не едала нигде, и хоть настроение у нее такое было, что не до лакомств, а невольно этим плюшкам порадовалась. Да потом пошла, баночки с маслом Зое принесла. Засияла Зоя, умилилась, поблагодарила Цвету душевно. Да скоро чай пить сели. Разломала Цвета плюшку, нежно тесто разошлось, слегка желтое. Вдохнула Цвета аромат выпечки горячей, чуть спокойней ей стало, тепло даже.

А к вечеру в дом к ним пришли люди незнакомые, из города, с камерами, с канала какого-то мистического – так представились. Расспрашивать про происшествия лесные, мифические, стали, про чудище лесное крылатое да про легенды змеиные, местные. Зоя все это сказками назвала да сказала, что про лесные неурядицы не слыхала ничего, Цвета насторожилась маленько да тоже плечами пожала, а Григорий и того больше, выгонять пришлых стал, мол, ходят тут, народ смущают, и так суеверных много в деревне, а они еще масла в огонь подливают. Телевизионщики походили по домам еще, поспрашивали, да никто им не сказал ничего толкового, страшились, что, если про князя змеиного наговорят чужим, бурей какой он на них обрушится, передушит всех али неурожай наведет, скот потравит. Баб Зина и та язык прикусила, несведущей прикинулась. Так, про чертей только своих телевизионщикам лапши на уши навешала. Дня два они еще в деревне пробыли, в лесу пошарили, дороги полевые попрочёсывали, да ни с чем обратно в город областной укатили. А скоро и к камешкам у людей интерес угас – духа лесного остерегались, да и толку от поисков их не было, тут у любого задор пройдет. Только не зря в народе сказывают: беда пришла − отворяй ворота. За кладами охотники перевелись все, да из телевизионщиков один, Костей его звали, другу своему, Артёму, однокласснику, что в городе районном жил, про лес-то Ратиборов, густой, рассказал, да добавил, что глушь там беспросветная, дикая. Отдыхали они тогда на даче, пиво пили, шашлыком закусывали. Зацепился за это Артём, расспрашивать стал. Да говорит потом:

− Не лес ли это тот, где Тимофей Зырин базу отдыха строить собирался?

− Этот, кажется, − Костя сказал.

Не стал больше судачить об этом Артём, а сам задумался. Фирма у него своя была по вывозу мусора. На легальные свалки дорого было мусор отвозить, а тут целая территория подвернулась, бесплатная. Тимофей ума лишился, землю на мать его, баб Нюру, переписали, а она старая уж была, до земли ли ей лесной было? К тому же и администрация сельская ничего сделать не сможет – по закону мусор тот убирать должен, чья земля это, в том, что Тимофей с матерью этим заниматься не станут, Артём был уверен. А в россказни про змея лесного, что в деревне ходят, Артём не верил, смеялся даже над дребеденью этой деревенской, и решил он на днях в лес скататься, место оценить, лакомое.

[1] Черена (диал.) − лежанка на печи, тёплое место

[2] Чепела (диал.) − сковородник, ухват

*

Следующим днём Цвета снова к озеру пошла. Зое сказала почему-то, что просто до леса прогуляться. Сама она не знала, отчего про озеро говорить не хотелось. И казалось ей, что одна она хочет побыть, пока возле неё по дороге не зашагал мужчина, высокий, живой очень, подвижный, светлый. Кожа бледная, волос рыжий, глаза серые с неявными зелёными отблесками, лучистые.

Легко так у них разговор зашёл, никогда ни с кем так легко себя Цвета не чувствовала. Казалось ей, что подле него всё в её жизни светлее кажется, не жжёт огнём её непрестанная боль, а тлеет угольками лучинными. Что свет воспоминаний грустных да дорогих сердцу. А он словно бы и вовсе знал её всю жизнь. И вот уж Цвета ему о себе всё, как есть, рассказывает, он слушает, где улыбнётся, где глянет так, словно бы плащом тёплым её окутает. Необычна Цвете вот эта лёгкость, да радость почти. Подспудно понимает она, что должно быть странно, вернее. А ещё понимает, что стоило бы и о нём ей спросить, да вот не хочется. Будто знает она уже, да понимать отчаянно не желает.

Встали они под дубом древним, глянула Цвета на подножие корявое да мощное древа не юного, да жизнью ещё могучего, а потом подняла взор и спросила всё-таки:

− Как зовут тебя? − и тут же добавила, − меня Цветой вот называют.

Вспыхнуло что-то такое во взоре ответном, что Цвете жутко да как-то и тепло сделалось, но ответа она ждала упрямо.

− Горисвет − моё имя, − был ей ответ.

И сделалась свежесть лесная ярко-радужной, ветр терпко-хладным, вихрастым конём пронёсся. Дубовая да хвойная горечь, что ленты в гриве скакуна летящего, вились, Цветину боль-тоску в вихре своём кружили. Было ей оттого и мятежно, и радостно почти.

Проводил её Горисвет до деревни, а там отпустил пока.

*

Назавтра был в деревне праздник, родичам было принято на него друг к другу в гости ездить, а на деревне, на пустыре перед магазином бывшим, гуляния да пляски устраивать. Узнала об этом Цвета да задумалась, раньше она праздники любила, а теперь сторонилась будто. Подошла к ней Зоя да говорит:

− Ты б сходила, Цветушка, все одно, а жить-то надо далее…

Выслушала Цвета Зою, подумала, да пойти решила. А еще мысль к ней несмелая закралась, что спутника ее вчерашнего там встретить может.

Пришла Цвета на гуляние народное, люди уж вовсю веселились, пели, под гармонь плясали. Увидела она там пень от липы срубленной, вроде и около людей, да чуть в стороне он был. Цвета пошла к тому пню, села, с людьми рядом была, но мыслями не с ними. Сидела, запах, медово-сладостный, яркий липового цвета вдыхала. Много лип здесь росло и все цвели, самый пик цветения их был. Пчелы радовались тому, нектар упоительный собирали да к себе несли. Как-то так естественно и словно бы из ниоткуда дед Володя возле неё присел, на траву прямо, и давай вещать то ли себе, то ли миру:

− Молодой я был, а дом мой на горе-то, там, где деревня с севера кончается. Речка внизу течет еще славная, тоненькая, а чистая, Смородинка [1] мы ее кличем тут потому, что по берегам ее травой всякой да ольхой всегда изрядно пахло. А по ту сторону от реки-то гора большая, с одной стороны поле, да кое-где и берёзки растут, а с другой кладбище, пусть все, кто там, покойно лежат, не маются! Выхожу я раз из дома, ночью, известное дело, по нужде. Гляжу – а на том берегу костер высокий горит, под небо прямо пламя его уходит, и люди вкруг него кругами ходють, песнь какую-то поют, странную, как стихи читають. Я уж и слов-то не разбирал, а отбивали они-то звуки голосами своими знатно. Испужался я чего-то, в дом побежал. Через час уж вышел – любопытно больно было, а их уж не было, дым только сизый от кострища вился.

Послушала Цвета деда Володю, промолчала. А он встал вдруг да пошел себе. Гармонисту подмигнул, в улицу свернул и там пропал. Сидела Цвета, в себя погрузившись, лицо ее ветерок теплый обдувал нежно, веял ласково, точно кошечка на ухо мурлыкал. И показалось тогда Цвете, что в ветерке том песня звучит, отдаленно так, неявно. И песня старая эта, та самая, что бабушка ее в Болгарии ей в детстве певала.

«Стана, девица ты, Стана

Почему ты день пригожа,

День пригожей ходишь, ясной,

То унылая день круглый?»

«Ох, изменчивы подружки,

Отчего, не знаю, Стана

День пригожей ходит, ясной,

То унылая день круглый!»

«Стана, любая подруга,

Кто дарил тебе барвинки,

Те барвинки, что вставляешь

В косы ты свои немножко?»

«Ах, изменчивы подружки,

Марко то собрал барвинки,

Марко то собрал в полях их».

«Стана, юная ты Стана

Не растут у нас барвинки

Здесь ни в поле, ни у леса!

Ох, беда тебе, подружка!

В тебя, Стана, змей влюбился!»

Речи не договорили,

Как цветы упали к Стане

Точно к Стане на стан тонкий,

А с синеющего неба

За барвинками вслед прямо

Змей спустился точно к Стане,

Да обнял ее стан тонкий.

И промолвила тут Стана:

«Теперь знаете, подружки,

Почему я день пригожа,

День хожу пригожей, ясной,

То унывая день круглый». [2]

Как оборвалась песня, дохнуло на Цвету холодом неизбывным. Неспокойно ей стало, тревожно отчего-то. Странно даже. «И почему я вспомнила песню эту?» − подумалось. Встала Цвета и к дому Зоиному да Григорьеву пошла.

В эту ночь Цвета, не раздеваясь и не разбирая кровать, легла поверх покрывала и смотрела долго на луну в окно, ей сделалось невыносимо душно, хотя ночь была прохладной. И сна ни в одном глазу не было. Цвета встала и тихонечко вышла из дома, чтобы не разбудить Зою или Григория. Она пошла на окраину деревни и там ещё какое-то время стояла и смотрела на луну, виднеющуюся между деревьев, луна была яркая, полная. Чуть золотистая хозяйка ночи освещала мир довольно добротно. Дорожка к лесу и далее к озеру была видна вполне отчётливо. Цвета так устала, и ничего ведь далее не предвиделось. Снежана не вернётся к ней. Никогда. Сердце будет болеть об этом, пока она сама жива. Цвета поморщилась от этих мыслей, ей было плохо, однако умирать она не собиралась. Она просто пошла к озеру, в то единственное место, где за последние полгода случился миг, принёсший необъяснимое чувство единения с природой и миром. Её прямо-таки нестерпимо потянуло туда. И она пошла.

Ночь, темны воды озера. Цвете захотелось коснуться их, жутковато было быть здесь одной ночью, но и хорошо ей было быть тут сейчас. Словно бы не было в мире людей кроме неё, да и самой её не было, только лес, озеро, луна в ночи и блуждающий чей-то взгляд, стылая боль во взгляде, лёгкая улыбка на губах. Цвете вспомнилось, как они с Ярой однажды в детстве ночью убежали на озеро, чтобы узнать, правда ли по ночам вода тёплая в водоёмах. То был момент тревожный и восхитительный одновременно…

Цвета подошла к воде, ей показалось, что в глубине что-то светится, зеленоватые отблески, словно бы два глаза. Цвета вздрогнула. Она посмотрела на озеро и вдруг загадала: «Окунусь сейчас в воду, пойду домой и спать лягу, а утром проснусь − и всё, жизнь − заново». Было в этом поступке что-то от детской наивности и от взрослой безысходности, и от смутного, но тёплого предчувствия.

Вода правда оказалась тёплой. Даже более ожидаемого. Цвета закрыла глаза и нырнула. Всего на миг ей не захотелось выныривать, захотелось остаться там навсегда, исчезнуть. Глаза лучистые вспомнились, серые, с зелёным отблеском.

Горисвет схватил молодую женщину цепко и в змеиный мир уволок.

Открыла глаза Цвета в тот самый момент, как он схватил её, осознала-таки, что змей её касается и оторопь, ужас и отвращение нахлынули.

А потом уже в царстве змеином, Горисвет перед ней в человека обернулся. Цвета смотрела на него с минуту, всё, что о мире знала против того, что ощущала да наблюдала теперь, боролось. Он подошёл к ней, в глаза заглянул:

− Сама ты обо мне помянула тогда в озере, сама подарок приняла, когда впервые у озера встретились, имя своё назвала, моё узнала…

− Я… я не знала, − отозвалась, отговорилась Цвета.

− Теперь уж ты здесь, − сказал Горисвет Цвете так и смотрит, ждёт, что ответит.

− Не могу, не хочу так… жить хочется, с людьми, − каждое слово её было всё более звонким.

Горисвет осторожно взял её за руку, Цвета на руку его смотрит испугано да яростно. А потом вокруг глядит и снова на змея в облике человечьем. Иначе она мир и себя ощущает. Только тошно ей отчаянно, потому и иность эта пугает, бежать хочется, но чует Цвета, что не убежишь тут…

Глядит она отчаянно, но говорит твёрдо:

− Отпусти меня, отведи к людям, прошу тебя.

А он не хочет её отпускать.

Жутко и тяжело Цвете было, казалось, что задыхается она, и теперь сквозь облик человеческий змея чувствовала явно, оттого столь муторно было, что и не сказать. Всё время вспоминались дурные слова постылого муженька: «Чтоб тебя змеи удавили…» Ей казалось, что так и сбылось. Плакать хотелось, бежать, куда – не важно. Она не плакала, и не бегала, что кура ошпаренная. Но ни мир вокруг, ни себя в нём принять не могла и не хотела.

[1] Смородинка − так называли в народе небольшую речку, которая течет в деревне, где жили дед и бабушка одного из авторов. Также в восточнославянской мифологии Смородина, Смородинка, Огненная река, Пучай-река, Несей-река − река, которая отделяет мир живых от мира мёртвых

[2] Песня сложена на основе южнославянской мифологической песни "Дена и Змей"

*

А река та, о которой дед Володя говорил, непростая была. Сила там текла древняя, могучая… Место то было заповеданное, княжеское. Силу там Ратибор свою испытывал во времена давние, оттого и теперь витал над рекой смород дел тех, таинственных. И утро каждое вилась там дымка туманная, белая – как белье на веревке покачивалась. Много было по берегам ростров [1] белемнитов, моллюсков древнейших, вымерших. Люди их чертовыми пальцами называли, кто сказывал, что от молний следы это, если молния в землю била, а кто каменьями считал странными, загадочными. Жили в реке той рыбки мелкие да балабки [2], моллюски всякие, палочками их дети в деревне кликали. Дно в реке было песочное с камушками гладкими, а вода чистая, точно лёд сосульчатый. Мерно текла Смородинка, журчащая, да прямо в княжество змеиное, за завесу лесную, тонкую – к терему княжескому. А там колесо воду речную захватывало, да колодец силу ее принимал вольную. Вкус у воды той был сладостный, да горький, обжигающий, да лечащий, жесткий, железистый, да освежающий, силу жизненную, природную дающий – всяк, кто выпьет водицы той, то чувствовал.

Вышла днем бессолнечным к колодцу смородиновому княгиня змеиная, стала колесо она вращать, вглубь колодца посмотрела, медленно по цепи железной ведро с водой подняла наверх – а вода та была прозрачная, как из криницы, сокровенной в горах девственных. И смотрит Яра снова в колодец глубинный – блестит вода внизу черная. Ветр подул на нее листвой душистой, спокойной, невесомой почти. Пригрезилась Яре в воде женщина светловолосая, незнакомая, с глазами испуганными, как о помощи тот взгляд молил. Поставила Яра ведро на землю, а сама в колодец снова поглядела – уж не было там никого, только гладь колыхалась водная.

Пришла Яра в терем крутоверхий, воду у амбара поставила. В окошко глядит – сыновья ее по полю, по траве высокой, среди колокольчиков, зверобоя, ромашек да васильков синих да полыни сизой со стороны леса бегут, резвятся, волосы их ветер раздувает. Бегут Ратислав и Ярослав, оглядываются да смехом звонким заливаются. А по небу чистому за ними змей летит, с головы до хвоста черный, чешуей черной покрытый, а вокруг глаз его острых обод золотой горит. Улыбается тогда Яра, тепло в душе ее становится, да спокойствие в глазах ее серебряных разливается. А Ратибор на землю опускается, пыль крылами вздымает травную да землистую, в человека оборачивается да говорит что-то сыновьям серьезно, на лес показывает. Ратислав и Ярослав слушают, кивают понимающе, взгляды их задумчивы становятся – понимают они важность их отцом сказанного. Говорит тогда Ратислав, что должен он изведать лес тот древний, дикий да волю его и свою испытать, ключи подземные исследовать. Кивает ему Ратибор одобрительно. А Ярослав говорит, что поле, землю плодородную, трав рост да зверья полевого бытие изучить ему хочется, холмы луговые да рощицы в поле чистом. Глядит он на отца и не видит в нем противодействия. Тогда облик змеиный принимает Ратислав и к лесу летит, а Ярослав в змею обращается и по полю шуршит шустро, проворно, только пыль земляная от него окрест вьется.

А Ратибор к Яре идет, в дом их бревенчатый. Яра встречает его ласково, молоко свежее в кринке подаёт, пахнет то молоко травами луговыми, сила в нем травная земли-матушки. Нет питья для змея лакомей, чем молоко это белое.

Никого в доме нет, все змеи на воле нежатся. Сестрицы-змеицы князевы в поля за ягодами отправились, за земляникой особливо, пряной, сладостной. Предслава, мать-змея, царственная, в мир людей гадюкой уползла в поисках каменьев синих – очень любила она камни синие. Дарил ей часто камни такие князь ее Ратимир воинственный. Не любила Предслава по воздуху летать, хоть так и быстрее было, сподручнее. А любила она к земле ближе быть, от неё силу черпала, да о прошлом ее человеческом то напоминало ей, а неба, неба высокого сторонилась она, не для неё оно было создано.

Берет Ратибор княгиню свою за руку, ведёт из дома по траве изумрудной к озеру здешнему, где ночью их первой, брачною, обнимал он её объятьями крепкими на ложе из трав благоухающих. У озера осока растёт сочная, острая, а от воды дальше клевер белый берег укрывает скатертью многоремизной, узорчатой. Садится князь с княгиней своей Ярою на тот клевер, запахом сладкий. Говорят они друг с другом, да о том, что для них важно. Кладёт Яра на колени Ратибору голову свою светлую, а Ратибор гладит Яру по косам ее мягким.

Вечером Яра лён пряла в светлице, сидя на донце своей прялки, что муж ей подарил. Рядом, у окошка Белояра на скамье с пяльцами устроилась, узоры цветочные, замысловатые вышивала на полотне хлопковом. Лагода и Верея на стане ткацком бранину ткали. А Предслава в кресле резном, деревянном на подушках сидела чинно да за работой дочерей и невестки следила. Хорошо ей было, упоительно, нежилась она дома после прогулки знатной. Ни с чем это чувство для неё несравнимо было. Оттого и покидала она мир змеиный, чтобы сладость эту, блаженство это ощущать после.

Истомы, сестрицы-змеицы младшей, князевой, дома не было. Была она с желанным своим Петькой в полях тёплых. Лежали они среди васильков луговых, тысячелистника, белого да розового, бессмертника жёлтого, пижмы да цикория высокого. Стелилась берёзка около – вьюнок полевой – да божьи слёзки [3] звенели тихо. Лежали Истома с Петькой, книжку какую-то читали вместе. У Истомы на голове венок из цветов полевых аромат источал дивный, летний. Рядом куст иван-чая на ветру покачивался. А над ними небо было лазоревое да след – тропинки две – от пролетевшего самолёта белый.

Тогда ещё, семь лет назад, хотел Петька отсушиться от Истомы, к бабке Фросе ходил. Фрося все ему рассказала, что сделать надобно. Решился Петька, да подумал потом, помыслил. Фросе сказал:

– Нет. Душу дерет что-то. Суетно мне. Уж все, как есть, пусть останется.

Фрося взглянула на него только, в глаза прямо, да сказала:

– Какой дорогой идти, соколик, тебе решать.

С тем и отпустила. А Петька помаялся ещё, Истому попытался из головы выбросить, да не смог. Красивая она была девка, ладная, пылкая. Огня в ней много было, хоть и хладом лесным от неё тянуло, такого огня, что мало у какой человеческой девы сыщется.

Так и ходила к Петру Истома в пору летнюю, встречались они то в поле, то в лесу густом. И хоть Петька против чар змеицы редко когда устоять мог, да все же сразу заявил ей: «Ты, Истома, хочешь не хочешь, а я в твой мир ни за что не пойду – вот моё слово. А коль ты ко мне ходить будешь, так это можно». На том и порешили, рада Истома была, что не стал Петька связь их рвать, приятно ей было от этого, гордо даже, весело.

[1] Ростр − задняя вытянутая, цилиндрическая, "каменная" часть моллюска белемнита

[2] Балабки (диал.) − головастики лягушки

[3] Божьи слёзки (диал.) − трава трясунка

*

А утром следующим узнали все, что ночью Горисвет девушку из мира людей принёс. На это он волен был, посему никто его ни о чем не спрашивал.

А Горисвет Цвету в покоях своих держал. Все к ней подход найти пытался. Выходить из покоев не запрещал ей, да она сама не жаждала, боялась смертельно: слышала, чувствовала, что полон дом змей в личинах человечьих. И так ей от этого отвратно было, гадостно, что душа ее заходилась в стоне немом, да дрожь по телу ее бежала хладная.

Однажды ушёл Горисвет да дверь чуть приоткрытой оставил, надеялся, что Цвета выйдет все же, осмелится. А Цвета больше прежнего переживать стала, в угол за сундук, маками расписанный, забилась да в щель дверную не смотреть старалась. Жутко ей было, пить, есть ей не хотелось. Да все же к вечеру голод сильнее стал, к столу несмело подошла она, воды из кувшина выпила да земляники горсть взяла, что Горисвет ей с утра оставил, к другой еде не притронулась. И как назад уж отойти хотела, вдруг женщину молодую увидела. Прошла женщина та мимо покоев Горисветовых. Красивая она была, нарядная, да в меру. Осанка у неё была гордая, а в глазах – озера тёплые. Не похожа она была ни на кого из тех, кого Цвета здесь через щель невольно до этого видела.

Скоро и Горисвет вернулся, цветов полевых Цвете принёс. Ладный это был букет, пьянящий ароматами травяными, цветочными, полем спелым пахнущий. Были там и ромашки, и колокольчики, и лютики жёлтые, и короставник фиолетовый да розоватый чуть, смолка липкая да сумка пастушья белая. В иной момент Цвета бы такому вниманию порадовалась, а теперь только взглянула на Горисвета горько, с тоской в глазах измученной. Улыбалась она чуть по привычке старой, да улыбка и та уж больно мрачной была.

Опечалился Горисвет, да вида не подал.

– Не чудовища мы лесные, и тут жизнь есть, не обидит тебя тут никто, – говорил Цвете Горисвет, а она его не понимала, не слушала. Не верила ему, с участью своей смиряться не хотела.

И было у них так изо дня в день. Страдала Цвета сама, да ещё о Зое думала, о Григории, ищут они там ее, небось, беспокоятся. А потом вдруг и о Яре Цвете подумалось, и вовсе непереносимо да тошно ей сделалось, ужаснулась она, представить боялась, что за все это время змеюки с сестрой ее четвероюродной сделали. Не казались больше Цвете рассказы баб Зины небылицами постылыми. И не знала она, как за Яру, за себя унять ярость безмерную, муторную на весь мир за случившееся. И не хотела знать, потому как от ярости этой хоть какой-то жар в её сердце был.

Довелось Цвете в заточении и князя змеиного узреть как-то, грозным он ей и страшным показался, более Горисвета даже. А Горисвета теперь она страшилась отчаянно. Вспоминалось то прикосновение в озере, когда он в княжество змеиное её волок, и содрогалась она при мысли о повторении этого или чего более.

Видела Яра, как девушка человеческая Горисветова мучается, терзается, да что Горисвет уж совсем не весел стал. Жалко ей было обоих, сочувствовало каждому ее сердце доброе. Да она не вмешивалась. Не ее то было дело, не княжеское, не змей других, а только Горисветово да девушки из мира людей личное. А все же не могла Яра смотреть, как Цвета мучается, признала в ней она ту девушку светловолосую, что в колодезной воде видала, да взгляд ее, молящий, часто перед глазами у Яры вставал. Придет к Цвете Яра – Цвета уж тогда выходить стала, да так, немножечко, когда в доме никого не было али, когда не все змеи в тереме сидели – молоко принесет да хлеб ржаной или пшеничный, слово ей доброе скажет, заговорит приветливо, да все отстраненно малость, ничего о Цвете не спрашивая, к ней в душу не заглядывая. Цвета уж привыкать к Яре стала, подумала даже, что девушка эта не змея, может, а также, как она, в мир змеиный змеем доставленная. Да только увидала раз, когда Яра ей моркови свежей с огорода принесла, как огонь мелькнул в глазах Яриных серебряный от лучика солнечного, что в окошко лился, и стало не по себе Цвете, суетно.

А Яра подошла к столу тихо, поднос с морковью на него поставила да ушла сразу, что Цвете приторно стало, заметила. Только Цвета все равно ей вслед поглядела с просьбой будто невыраженной, не хотела почему-то Цвета и на эту змеицу злиться, зла она от Яры не видела да не чувствовала, и даже мысль ей пришла, что, может, не змеиный огонь был у Яры в глазах, а так померещилось воспаленному воображению то Цветиному.

Ушла Яра, а сама задумалась крепко. Почувствовала, что Цвета и ее опасаться начала, но на утро, когда Горисвет куда-то с князем отправился, к Цвете снова пошла, вышивание ей принесла, чтобы Цвета занять себя могла. Положила пяльца на сундук, ткань да нитки и вышла тут же. Постепенно доверие Цветы к Яре вернулось, или Цвета только хотела этого, да Яры она не страшилась более, ибо ничего змеиного Цвета в Яре не видела, если только красоту особую, притягательность манящую.

А Яра никогда без надобности змеей не оборачивалась, под небом не летала, суть свою змеиную принимала, но внутри прятала. Ради Ратибора да Ярослава с Ратиславом она путь такой выбрала и никогда не жалела о нем. Оттого и девушка человеческая в Яре больше человека видела, чем создание лесное, природное.

*

Солнечным было утро раннее, роса по траве инеем стелилась хладным, воздух в деревне свеж был да восхитителен чистотой своей. Хорошо дышалось, свободно. Да Артём всего этого не замечал, ему до этого дела не было, ехал он на фургоне своем, иномарке, окошко открыл да сигаретой дымил. Не любил он легковые машины, тесно ему в них всегда было, хоть и веса лишнего у него не было. Так, простор любил да деньги крепко, жадный до денег Артём был, старался экономить, где можно, хотя, бывало, что тратил он деньги без меры, да туда, куда бы иной и тратить не стал – на побрякушки золотые для любовниц своих да на казино, на игры азартные али на отдых какой, завороченный, экзотический. Моду любил Артём бандитскую, почти как в 90-х одевался, да все ж чуть по-новому.

Приехал Артём в лес, территорию Тимофееву нашел на карте, туда отправился, огляделся: видны были кое-где пни спиленные да места пустые от деревьев, харвестером [1] изничтоженных, да стволы сосновые лежали то тут, то там, обработанные, почерневшие. И чего Тимофей испугался, в байки поверил местные про чудовище лесное, огненное, не понял Артём, плечами пожал да дураком Тимофея про себя назвал, а после поблагодарил того – чего уж. Скрывать что? На руку безумство Зырина Артёму пришлось, место здесь было хорошее, тихое, глухое к тому ж – все, как Костя говорил. Прикинулся Артём, руками потер, сигарету выкурил да поехал. И не видел, не ведал того, что очи змеиные яростно князя лесного за ним следили пристально. Не по нраву визит этот Ратибору пришелся, насторожился он, задумался да змеям своим за лесом следить приказал тщательно.

[1] Харвестер − лесозаготовительный комбайн, выполняющий валку деревьев, обрубку сучьев, подтрелёвку, раскряжёвку и сортировку

*

А в деревне Зоя с Григорием, как Цвета пропала, переполошились все, искать ее стали, по соседям ходили, спрашивали. Да Зоя уж и плакала, слезы лила горькие, причитала, сокрушалась безутешно. Григорий ее успокаивал, надежду в ней поддерживать старался. Уже и к участковому из села большого обратились, помогал он, да бесполезно все было – пропала Цвета, след простыл, как ее и не было. Нечего было делать Зое, чувствовала она что-то смутно, что не просто так, не по обычным причинам Цветушка ее пропала. Собралась Зоя да к бабке Фросе пошла, только на нее она и надеялась.

Фрося встретила Зою у калитки прямо, отворенной, как ждала ее. Во двор пустила. И только зашла Зоя, Фрося калитку захлопнула да засов железный на ней задвинула. Пахло у Фроси во дворе кисляком [1], ботвой бураковой [2], укропом да одуванчиками, а еще малиной спелой от миски, что на лавке от времени да от дождя посеревшей стояла. Да кустом смородиновым, что за забором рос.

– Знаю, зачем пришла ты, Зоя, – Фрося сказала, – с тем, чего не ведала Цвета твоя, с тем и столкнулась.

Побледнела Зоя да смотрит на Фросю с мольбой будто.

– Да ты не страшись, обождать надо, все на круги своя станет.

– Ты себя не изводи, трав попей, дам я тебе, каких нужно, уж возраст у нас не тот, чтобы убиваться так мы себе роскошь имели.

Сказала это Фрося, спокойно так, уверенно. Зое как-то и легче стало. Никогда Фрося не ошибалась, когда говорила что, вот Зоя ей и поверила. А Фрося в дом пошла, с мешочком тряпичным вернулась.

– Заваришь дома, да много не пей, в день по ложке чайной.

Поблагодарила Зоя Фросю, к себе пошла. И как уж у дома была, с дедом Сахроном столкнулась. Посмотрел он на Зою да говорит:

– Хотел упредить я тебя, да вот все кумекал, стоит аль нет в это дело лезть, а беда уж случилась. Сказать о том шёл, да вижу, что уже Фроська, баловница старая, опередила.

Ничего не сказала Зоя, кивнула деду Сашке только, да на двор свой пошла. А Сахрон к себе двинулся.

[1] Кисляк (диал.) – дикий щавель

[2] Бурак (диал.) – белая, кормовая свёкла

*

И дней двух не прошло, как поехали Артёмовы мусоровозы в лес Ратиборов. Мешки с мусором повезли зловонные да отходы всякие, остатки сгоревшего дома в сетках бульбовых [1].

А Петька с Истомой в это время по лесу гуляли, увидели, что за беспредел такой творится да поразились бесстыдству такому человеческому.

– Беги, Петька, в деревню да не оглядывайся, – Истома говорит. Понял все Петька, послушался. А Истома уж брата кличет через колдовство свое змеиное.

Стали рабочие Артёма мусор в лесу сваливать, вознегодовал лес, загудел яростно. Сосны да ели точно копья встали. Берёзы, дубы, осины трепетом тревожным округ окинули. Лес зашумел, застонал, завыл, как зверь раненый. К хозяину угодий здешних зов направил. Услышал зов тот змей державный да сестрицу свою Истому, в лес явился. С княгиней своей беседу прервал душевную.

Пожег в огне природном, первобытном до пепла мусор да машины Ратибор, князь змеиный, и людей пожег намеренно – такова ярость его была великая. Был и Артём среди сожжённых, приехал он с рабочими в первый раз проследить, чтобы все гладко было. И последним, что видел он, змей был крылатый, у которого из ноздрей жар шёл, а из пасти полымя сыпалось.

Не стал Ратибор щадить, жалеть, отпускать людей – возмутили до глубины его действия их неправые, к матери-природе отношение безнравственное, похабное. Взъярился он точно столп огненный, природы воплощение, дикое, жестокое, древнее, да не злое не доброе. А после на землю дождь хлынул неистовый, да закончился скоро – омыт, красив, нов лес стоял, возродился он к жизни из пепла будто. Солнце сквозь иголки еловые да сосновые сияло нежно, сквозь листву деревьев лиственных. Зверье бегало да прыгало безбоязно, птички лесные песни пели заливчатые. Травы все, отдохнувшие, расправились, зеленее стали. Пахло смолой сосновой да хвоей вокруг. Благодать на лес снизошла, ласка доверчивая. Тепло обнял лес Ратибор крыльями чешуйчатыми да ввысь улетел синюю. Только солнце сверкнуло в глазах его золотых искоркой мягкой.

Прилетел Ратибор к княгине своей нежной. Ждала Яра его среди разнотравья радужного, в поле просторном. В глазах ее знание о том, что в лесу случилось, виделось. Смотрела Яра на Ратибора осторожно, тихими глаза ее были серые. Задумчивостью мерцали несколько. А губы Ярины, для Ратибора такие сладкие да желанные, чуть улыбались краешками точёными. Принял Ратибор людской облик, к Яре подошёл. Взглянул на нее – понял все, о чем она думает. Стоял он да в глаза ей смотрел молча. Ничего Яра не сказала ему, только руку его взяла вдруг да голову ему на плечо положила. Мудра была княгиня змеиная, естество древнее, нечеловеческое мужнее до конца принимала да понимала до сути самой.

[1] Бульбовая (диал.) – картофельная

*

Маялась Цвета в княжестве змеином неизъяснимо. Видел Горисвет муку её. Оберечь жаждал от такого. Обернулся он змеем летучим в ветре прозрачном, обычному взгляду невидным. Полетел за камешком заповедным, камешком особенным, что лежал среди трав могучих. Была в том камешке сила великая, истина древняя, и не каждому она в ум войти могла. Но коли разум и сердце готовы будут принять правду мира, как она есть, то через камешек тот можно коснуться самого жизни истока. Не просто было тот камень взять, а ещё тяжелее с места того унести, даже и Горисвету. И вернуть надлежало, в своё время.

Как улетел Горисвет, княгиня змеиная заприметила. К Цвете в покои пошла. Дверь распахнула уверенно, без стука. Цвета оттого вздрогнула да испугалась несколько.

− Если уйти хочешь, за мной иди, − Яра сказала. И прочь пошла.

Встала Цвета со скамьи и за княгиней последовала. Поверила, что не обманет. А в том, что в худшем месте оказаться придётся, представить не могла. Но порог минуя, содрогнулась немного, и оторопь ее сердце дёрнула. Всё, что до озера думала, чувствовала всколыхнулось было, но отодвинулось. Среди змей быть невыносимо, чудовищно Цвете было. Уйти хотела и пошла она за княгиней змеиной.

Повела ее Яра по травам сочным, летним, зелёным травам, июньским. Да прямо к озеру у границы лесной, у завесы заветной. А довела как, остановилась:

− Дальше тебе одной идти.

Цвета трепет почувствовала, мысли и взгляд прояснились, и произнесла она искренне, истово уверовав вдруг, что стоявшая перед ней, не может иметь личины змеинской:

− А ты?

− Я − жена князя змеиного, − Яра говорит да на Цвету смотрит тихо, покойно.

− Яра? – у Цветы сердце заколотилось, чуть не выпрыгнуло.

Взглянула Яра в глаза Цветины, что-то знакомое, родное в Цвете увидела, да понять не может, откуда у нее чувство такое.

− Я – Цвета, сестра твоя, помнишь? – произнесла Цвета отчаянно.

− Цвета?.. – спросила Яра волнительно. И на Цвету глядит.

В последний раз виделись они с Цветой в детстве еще, по телефону общались, а фотографиями не обменивались.

Смотрела и Цвета на Яру пристально. Больно ей было, горько – перед ней сестра ее была, детства подруга близкая. А идти с ней не хотела.

− Почему ты не хочешь к людям идти? – Цвета спросила.

− Я от мужа да от детей наших не пойду никуда, – Ярослава ответила.

Застыла Цвета, изумление, дикое, истошное, точно молния, ее ударило. Да губы ее онемели вдруг. Высохли.

− Из-за детей ты здесь? – печально Цвета спросила. – Разве нельзя с собой их взять?

А потом от мысли, что от змея змеевичи рождаются так муторно ей стало, так тяжко. Пошатнулась она даже, да устояла.

– Неужто со змеем так и будешь жить?..

– Что же в том такого? Будто змея любить нельзя, – Яра ответила.

Замерла Цвета, слёзы по щекам ее покатались беззвучные. Ветер, травами пахнущий, в лицо ей ударил. Надорвалось в душе её что-то, треснуло, да пламенем алым, жгучим, вспыхнуло. Обняла Цвета Яру вдруг. Да отпустить ее чуть осмелилась. Открыла Яра для Цветы завесу туманную да подтолкнула вперёд осторожно, да твёрдо. И уж оттуда, из мира привычного, увидела Цвета, как змеиным огнём, огнём серебряным, глаза у Яры перекатываются, переливаются. Смотрела Цвета на княгиню змеиную, и мысль разум ее разорвала, ошпарила: «Родню во мне не признав, спасти решила, а у самой уж сущность была инаковая…»

Ощутила тогда Цвета чудесность пронзительную, волшебную дымки мира змеиного, густую, янтарную суть медово-травную жизни тамошней. Боль её неизбывную покровом вечности дни окутали, что миновали там. И почувствовала Цвета тогда благодарность всеобъемлющую миру тому, да поняла только, что не для нее тот путь. Развернулась она и поспешила в деревню, не оглядываясь.

Добыл Горисвет камешек и воротился в терем княжеский, в покои свои разноцветные. Но Цветы уж не застал он там. Понял вдруг все Горисвет, догадка осенила его угрюмая. Выскочил он за двери парадные, по ступеням вниз сбежал деревянным. С князем да с княгиней чуть не схлестнулся. Попросил не гневаться на неловкость его такую, нерасторопную. Да Яре в лицо заглянул нечаянно – все, как есть, осознал он вдруг. Да слова ни княгине, ни князю не посмел сказать. А про себя решил, что не бывать тому, чтобы судьбу его другой решал кто-то. И хоть с владением Ратиборовым Горисвет не хотел расстаться, разделиться с Цветой не желал ещё более. И помнил он, что Цвета тогда от природы его шарахнулась, когда змея признала в нём, а до того явно не был он противен ей. Да и как бы там ни было не искал он себе оправданий, забрать её хотел, а там будь что будет, не добром, так как иначе… И измыслил он, что можно Цвету украсть ещё и улететь с ней подальше от мест этих.

Отправился тогда Горисвет по делу этому через завесу, через озеро залесное, а там и у озера лесного оказался. И от него уж лететь хотел, когда заприметил Лагоду в беде. В траве она лежала прибитая, хворая и просила помочь ей, плакала, что не дойти ей, не добраться до дома, что мгла на лес упала черная, и дождик заморосил мелкий, не заметила она, как прибита была, не может в лесу оставаться, домой, к родным ей хочется.

Так тяжко сестре Ратиборовой было, что добирались они небыстро, а потом оказалось, что опоздал Горисвет, и Цвету ему уже не достать. Почувствовал, как связь их разозвалась под действием трав ненавистных, злых трав, отсушек. Озлился неимоверно. А Лагода ему и говорит:

– Нет мне прощения твоего, ну и не нужно, только не уходи из вотчины братской, об этом только прошу.

Холодно она это сказала и отвернулась. А сама-то ладная да стройная, болезнь как рукой сняло. Во взоре, сияющем, льдинки слёз промелькнули да пропали.

Цвету теперь было не забрать… Но остался Горисвет во владениях Ратиборовых.

*

А Цвета шла от озера лесного совершенно возродившаяся. Легко у нее на душе было да немного волнительно от откровения явленного.

Спешно шла она, впрочем. Не осталось в ней более отвращения и страха. Понимала, что могла бы остаться, как Яра, но с людьми жизнь жить – вот чего желала истинно. А всё ж таки свет горный будет ей вовсе не горечью поминаться – теперь так знала. Фрося встретилась ей на пути, ничего не спросила, оглядела до мурашей, уж родных будто Цвете. Рубашку подала. Сказала, что травы вплетены в неё, для осушки кого следует. А как к дому Григория и Зои Цвета подошла – из бани их дым вился сизый да все в высь бездонную, высокую. Пахло от дыма того дровами яблоневыми да особенно так, как только от бани и пахнуть может. Увидела Зоя Цвету, обрадовалась, Григория кликнула. А сама к Цвете подошла, обняла искренне. А Григорий, как пришел, Цвету по плечу погладил. После же все в дом пошли.

Цвета в баню пошла скоро, рубашку с травами замочила, как Фрося велела.

Задумалась, вроде и грустно ей было, а поняла, что все равно со змеем жить не сможет, воды в балею налила, искупалась там. Больно да легко сделалось. А когда на солнце вышла, подумалось ей о поле. О том, как взрезает плуг целину, травные корни раня безжалостно, как потом зерно падает во тьму бороздин, как колосья спустя время над землёй поднимаются. И аромат хлебный, печной, особенный Цвете вспомнился. Горек хлебушек, сколь и сладок. Жизнь в нём истинная. Суть природная в том, как хлеб достаётся. И всякий миг жизни смертью даден, и нет ничего окончательного в круге природном…

Не осталось у Цветы страха перед явлениями природными, уважение и почтение остались, и благодарность ярая взросла. Не жалела она о выборе своём, а взгляд лучистый, зеленью неявной пронизанный, в памяти берегла.