Князь Забвеньин

Самая потаённая нежность хранится в неотправленных письмах.

Ф.Г. Раневская

Я расскажу вам про Смерть – да-да, с большой буквы. Не потому, что рассказ мой пойдёт о вещах великих, а потому, что Смерть – имя собственное. Много ходит по свету разных Смертей, ибо жизнь у людей разная.

Смерть из рассказа нашего – не злодей.

Этот дух любит розы и бабочек; подле хрустального дворца его благоухает чудесный сад.

Герой наш собирает туда чистые страдавшие души – детишек, что погибли от мороза и голода; растерзанных девушек, умерших родами матерей; самоотверженных воинов и погибших за правду.

Их души – как малые мотыльки.

Тело – упавший цветок.

Из такого цветка вылетает бабочка, и летит, летит… а куда, не знает.

Смерть ловит их в огромную банку и выпускает в сад.

Там они кружат в пленительном танце, вечно весёлые, питаясь сладчайшей росой.

И пришла в это царство девушка. Живая.

***

Она была худа, бледна и печальна; глаза её, подобные озёрам тоски, смотрели в огромные глазницы Смерти. Чей взгляд гипнотичнее?

Дух, однако, опомнился первым.

– Сударыня... Не плачьте так, право слово; я только полил цветы...

Ответом ему служила измученная улыбка.

– Я – от радости...

"Приятно, когда мне рады".

– Чем могу быть полезен?..

И девушка попросила её забрать.

Напрасно втолковывал он, что не Смерть убивает, а жизнь кончается. Несчастная наотрез отказывалась уходить и умоляла дать ей покой.

– Я.. я ошибка. Вся жизнь ошибка. Обнулите меня и весь этот срам, вы можете!..

– Суда-арыня, тише, не приближайтесь ко мне! От вас же жизнью разит, простите мою бестактность.

Мне искренне жаль, но просьба ваша нелепа.

Всё, что есть в этом мире, живо всегда; всегда есть, в том или ином облике.

Девушка ещё шире открыла глаза в явном недоумении.

– Никуда вы не обнулитесь, – продолжил дух. Перейдете в другое качество: в травинку, в былинку... И, боюсь, не сегодня.

– А когда же, когда?..

– Пройдёмте-с.

Они двинулись в глубь сада.

Сад был укутан малиновым пурпуром бархатного заката, длинные тени шептались среди цветов.

Их белоснежные чаши казались залитыми румянцем; меж ними таился каменный круг.

Не маленький и не большой, он мог вместить крохотную танцплощадку. Края его отмечали цифры, а центр украшала звезда.

– Прошу на метку, мадам. Взойдите звездою на скромный мой небосклон, если позволите.

Девушка встала; тень её легла, словно стрелка часов.

– Вот и ответ, сударыня! Время вашей жизни – десять часов утра. Вы проснулись, позавтракали, а в себя не пришли...

– Что же мне делать? Я не хочу, не могу так жить...

– Приходите в себя – до полудня успеете.

Смерть жестом подозвал из тени дворецкого.

– Лаврентий!

– Да-с?

– Разместите барышню в опочивальне; и, прошу вас, надушите её хоть чем-нибудь.

...Из письма Смерти матушке.

"Моя драгоценная, милейшая матушка, спешу сообщить: моё уединение нарушила славная бабочка. В состоянии куколки... Это безумное и несчастливое существо меня совсем не боится, чем, право, вводит в недоумение.

Произвожу опыт: взял локон гостьи, внес его в грунт и посадил розу. Пусть растёт на счастье.

Обнимаю сердечно, навеки ваш Митенька".

***

Да-да, Дмитрий Августус Забвеньин, князь надела Посмертного – таково имя духа. Девушку звали Зоюшка, что по-эллински означает Жизнь. Я, право, ничего не выдумываю!

Но какая жизнь в мертвом княжестве? Тут и солнца почти не бывает.

Светит покойным луна. А солнце убывает и прибывает, не часто смущая Загробье пылающим диском.

Но бедный цветочек наш не улавливал редких лучей. Девушка целыми днями сидела в далёкой комнате, обняв руками хрупенькие колени. Безмолвная, погружённая, как в колодец, на дно самых печальных дум.

Никто её не мучал поученьями и расспросами; Лаврентий, неуловимый Лаврентий приносил кофий и безо всякого звука растворялся во тьме.

Но здоровья от этого не прибывало.

– Сударыня! Как ваше драгоценное?..

Ежели вы ещё не разучились ходить, составьте мне партию на солнечный променад; солнце такая гадость, что без дамы я на него не выйду.

– Поберегите себя, ваше сиятельство, – буркнул дворецкий, – верно, что не помрёте, но можно костям вредить и с большей приятностью.

Велите мадаму на солнце вывести и к скамеечке примотать.

– Бросьте, друг мой, нынче весь свет на свету гуляет – простите за каламбур. Видел невно Дракулу с семейством, и те поддались моде.

Зоюшку эти беседы не волновали; где она была, на какой глубине?.. Так и вынес её князь в сад вместе с креслом.

Солнце больно ударило ей по глазам – а после, казалось бы, утонуло, не достигнув дна шахты её зрачков.

– Так-с... Лаврентий, сударыню на часы!

Часы показали десять.

– Без движения, княже.

– Печально, печально... Ну, не будь я из рода Забвеньиных, если не дам ей мертвящей росы!

– А умом-то не тронецца?

— Ум там в глубоком анабиозе – ничем не сдвинешь.

Дворецкий принёс на подносе заповедную розу, лепестки которой источали целительный элексир. Зоя погрузилась лицом в чашу цветка.

Казалось, цветок упал в колодезную бездну её глаз; его ядовито-нежные росы перламутровым жемчугом расцветили внутреннюю темноту, разогнав тени памяти, боли и страха.

"Увы мне, маменька! Никудышный я садовод. Мой бедный саженец не дал ни листочка! Не мудрено: ни полива, ни света...

Ныне пою его ключевою водой, сделал подсветку. У соседнего князя есть чудо-птица – золотая тетёрочка. Та сияет, "как белый день, аж на сердце весело" – со слов тех, кто за такими вещами охотник, проходимцев вечных. Сменял я тетёрку на острую косу – на время, конешно.

Вот теперь моё дело пойдёт.

Гостья всё спит да спит, уложили в хрустальный гроб с вентиляцией: так наблюдать сподручнее.

Я пробуждения жду и картинку рисую. Возвращаюсь с полей, как водится, с мотыльками; тут она у ворот. Мотыльков выпускаю, они вкруг неё, а она за ними – ну прелесть же!

А потом говорит: "А этот мотылёк кто? А у этого какие крылышки!

Всё пустое; отоспится и удерёт. Или не проснётся вовсе – будет новым растением...

Одна вы, моя матушка, оплот постоянства. Надежда моя и отрада, и луна в окошке.

Ваш Митенька".

***

Лунные дни шли за днями; Забвеньин всё поливал и подрезал кусты, не забывая поить и постригать Зоюшку.

Она начала зеленеть; руки её походили на стебли, у крохотных стоп показались тончайшие корни.

Под веками танцевали сны, отрадные и пустые, растворяя память.

– Лаврентий!

– Здесь-с.

– Ох-хо-хо... Где сажать-то будем?

– Не кручиньтесь, князь, девка-то молодая. Отболит душа и любовь к жизни очнётся.

– А с любовью очнётся и всё витальное... Золотые слова, добрый друг.

Двое, беседуя, ушли в непроглядную ночь: солнце таилось уже три дня.

И под таинством тени плел сети паук.

Он обвил крышку гроба изысканным кружевом, а после вздумал украсить необычный цветок.

"Да что за диво? Ни жива, ни мертва, не человек и не куст. Надкушу-ка".

И ужалил.

Тут-то Зоя глаза и открыла!..

И увидели очи её дивный узор, где жемчуг росы вторил блеску алмазных звёзд. Столь прекрасный, что пустая душа её, утратившая радость, и горе, и самую память, наполнилась новым восторгом. Стройная обдуманность линий несла некий смысл, загадку – её так не хватало в хаотическом блефе снов.

Девушка потянулась к волшебным ажурам и скинула лёгкую крышку гроба.

"Моя драгоценная маменька, спешу поделиться радостью: роза моя очнулась. Два малых листочка и один бутон – какого он цвета? Дай Бог терпенья!

С Зоею делаем солнечный променад – с ней, озорницей, и солнце вернулось (будь оно трижды неладно). Учится ткать, всё спешит, словно в княжестве времени мало; а личное время её прибавилось на двадцать минут. Хоть и нету в этом моей заслуги, а я горжусь.

Любящий вас и счастливый Дмитрий".

***

Жизнь в доме смерти сделалась веселей; но радость сменила рутина, и день всё не наступал...

Несостоявшаяся собеседница вечность пропадала за пяльцами, это была её единственная любовь. Дева осталась плавать в нездешних мечтах, воплощая видения в гибкий узор. В этом был её смысл и её призвание.

Сердце своё, вплетённое в тонкий ажур, не дарила она ни солнцу, ни саду, ни князю; и всё же, беря в руки работы Зои, не держал ли Забвеньин его в руках?

И однажды случилось утро.

"Увы, драгоценная моя матушка, пишу к вам не в срок; надеюсь, не докучаю.

Роза моя начала расти, и, на беду, выросла.

Какой восхитительный бутон! Чистое серебро. Увы, в моём княжестве мало ему солнца.

Да и гостье моей темно и скучно; хочет роста, признания.

Тут полдень её пробил...

Отправил я их вместе с розою в мир.

А сам – за рассаду.

Было в то время Полное Солнце, палило оно нещадно (следы моей гостьи сжигая). Часть мотыльков порх-порх – и вверх. Чтобы сгореть и переродиться.

Как ни жесток этот свет, я его полюбил. С ним тёплое в памяти связано. Золотую тетёрку ради памяти на косу не сменяю.

Ходит, знаете ли, туда-сюда, по-свойски курлычет; Лаврентий за ней огненные перья метёт и бранится смешно: всё веселей!

Таковы, моя драгоценная, печали да скромные радости.

Обнимаю прекрепко, да сильно целую; преданный ваш сын".

– Лаврентий! Отправь.

Дворецкий, неуловимый и почти многоликий, почтительно взял письмо.

Вышел в сад.

И на медной жаровне бумагу сжёг.

А вы думали, у Смерти правда есть матушка?..

Рукописи горят; я свидетель. С дымом они уносятся высоко-высоко, и читаются самим Богом.

И пусть не увидит их ни публика и ни матушка, и даже возлюбленный ваш не узнает, чем вы живёте – знает то Бог. И этого, поверьте, более чем достаточно.