Когда Молчат Князья.Закон Топора.

Воздух пах гнилью. Не резкой вонью падали, а тихим, всепроникающим запахом умирающей земли. Так пахнет осень в Полесье, когда дожди зарядили на неделю, превратив черную землю в жирную кашу, а опавшие листья — в ржавую слизь. Сырость пробирала до костей, въедалась в дерево домов, заставляя его источать тоскливый, старческий дух.

Ратибор сидел верхом на коньке крыши своей избы, методично, без злобы и без радости, забивая деревянным молотком просмоленный клин в щель между тесинами. Удар, еще удар. Дерево поддавалось с глухим, недовольным стоном. Руки, привычные к топору и мечу, делали эту простую работу почти без участия разума. Разум был занят другим.

Он смотрел на свою деревню. Два десятка почерневших от времени срубов, прижавшихся друг к другу, словно стадо озябших овец. Дым из труб стелился низко, цепляясь за мокрые ветви голых берез. Из трубы его собственного дома дым был жиже, чем у других. Дров оставалось мало, а те, что были, отсырели. Жена, Велеслава, снова будет кашлять всю ночь. А скоро зима.

Внизу, во дворе, клацал топор. Это его младший брат, Богдан, колол валежник, который они вчера притащили из леса. Богдану было семнадцать, в плечах он уже почти догнал Ратибора, но в его движениях все еще была щенячья неуклюжесть, а на лице — то выражение упрямой сосредоточенности, которое быстро сменялось мальчишеской обидой на весь мир. Он работал зло, вгоняя топор в дерево с ненужной силой, словно мстил ему за что-то. Ратибор знал, за что.

Их поля в этом году дали скудный урожай. Сначала засуха в начале лета спекла молодые всходы, потом дожди в августе заставили гнить то немногое, что успело налиться. Жатва была больше похожа на похороны. Они собрали зерна ровно столько, чтобы дотянуть до первой травы, если есть впроголодь. Но они знали, что впроголодь есть не придется. Им просто не дадут.

Мысли об этом приходили всегда, как ноющая боль в старой ране. Скоро. Может, через неделю, может, завтра. Дорога подсохнет, и они придут. Псы боярина Волха. Они придут за данью. Заберут половину того, что они собрали. Таков был закон. А потом, ближе к зиме, придут еще раз — за "поборами", за "оброком", за "кормом для княжеской дружины", хотя все знали, что князь дружину не кормит, а кормится ненасытная утроба самого Волха.

Ратибор вбил последний клин и провел мозолистой ладонью по шершавому дереву. Крыша теперь не потечет. Хоть одна проблема решена. Он спрыгнул на землю, легко, как кот, приземлившись на полусогнутые ноги. Грязь чавкнула под его сапогами.

"Хватит, Богдан. Разопреешь, потом простынешь", — сказал он, подойдя к брату.

Богдан с силой вонзил топор в колоду и выпрямился. Его лицо было красным, по лбу катился пот, смешиваясь с дождевыми каплями.
"Пусть. Хоть согреюсь", — бросил он, не глядя на Ратибора. — "Все равно скоро придут и заберут и эти дрова. Скажут, для боярской бани".

"Не скажут", — ровно ответил Ратибор. — "Дрова им не нужны. Им нужно зерно. И мед. И шкуры".

"И девки", — зло сплюнул Богдан. Он посмотрел на соседний двор, где Милада, дочь кузнеца, пыталась загнать в хлев упрямую козу. Миладе недавно исполнилось шестнадцать. Расцвела. А это в их деревне было сродни проклятию.

Ратибор промолчал. Это была правда. Самая горькая правда, которую не хотелось произносить вслух. Против этого бессилен был и хороший урожай, и крепкая крыша. От этого не было защиты.

Он взял топор из колоды. Обух был холодным и тяжелым. Ратибор помнил другие времена. Он помнил, как держал в руках не этот плотницкий топор, а боевую секиру. Помнил лязг стали, боевой клич дружины старого князя Святослава, запах крови и степной пыли. Пять лет он отходил в походах. Был гриднем, воином. Он видел падение Итиля, рубился с греками под Доростолом. Тогда у него было дело. Была честь. Была сила, которой он служил — великий князь, великая Русь.

А потом Святослава убили печенеги. И все рассыпалось. Он вернулся домой, в эту самую деревню. Устал от крови. Хотел мира, хотел семьи, хотел пахать землю, как его отец и дед. Он получил все это. Но вместе с миром пришло унижение. Унижение, которое он чувствовал каждый день. Оно сидело в нем, как застарелый гвоздь.

Он, воин, видевший смерть сотен, теперь не мог защитить даже девку из соседнего двора. Он, стоявший в стене щитов против византийской конницы, теперь должен был кланяться в пояс жирному ублюдку, которого Волх присылал за данью.

Он положил топор на место и пошел в избу. Внутри было сумрачно и пахло дымом, травами и болезнью. Велеслава сидела у печи, кутаясь в овечью шкуру, и тихо кашляла. Ее лицо было бледным, под глазами залегли тени. Ратибор подошел и положил руку ей на лоб. Лоб был горячим.

"Как ты?" — спросил он.

"Ничего. Пройдет", — слабо улыбнулась она. — "Ты починил?"

"Починил. Течь не будет".

Он сел рядом, взял ее тонкую, горячую руку в свою. И в этот момент его захлестнула такая волна бессильной ярости, что в глазах потемнело. Он может починить крышу. Он может наколоть дров. Он может вспахать поле. Но он не может достать ей хорошего лекаря, потому что лекарь — в городе, и берет серебром, которого у них нет. Он не может дать ей досыта есть, потому что придет боярин и заберет еду. Он не может обеспечить ей покой, потому что в любой момент дверь может слететь с петель.

Он чувствовал себя пойманным в ловушку. Невидимую, но от этого еще более прочную. Стены этой ловушки были сложены из "закона", "порядка", "боярской воли", "княжеской власти". А он был просто мужиком в деревне, которой не повезло стоять на земле жадного и трусливого боярина.

"Ничего, все наладится", — сказал он жене, а думал совсем о другом.

"Нет. Ничего не наладится. Будет только хуже. С каждым годом гниль проникает все глубже".

Он встал, подошел к стене, где висел его охотничий лук. Взял его. Тетива туго и привычно легла под пальцы. Он посмотрел в маленькое, затянутое бычьим пузырем оконце. На мокрую, бесцветную деревню. На низкое, серое небо. И почувствовал, что тетива натянута не только на этом луке. Она была натянута в нем самом. Натянута до предела. И он знал, что очень скоро она лопнет.