Когда они возвращаются

КОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

День как день. Обычный солнечный и не слишком жаркий день, каких очень много в детстве, и все меньше с каждым прожитым годом. Впрочем, в детстве об этом не думаешь, а просто радуешься всему, что тебя окружает – солнцу, ветерку, прохладной реке…

Вот и в этот раз, приехав на каникулы к бабушке в далёкую кубанскую станицу, я большую часть времени провожу с местным закадычным дружком Мишкой.

- Зенит, чемпион! – звонко скандирую я, посылая мяч Мишке.

- Носом роет стадион! – вопит он мне в ответ, принимая мяч.

Мишка обожает Марадону, а на всякие столичные и не очень клубы ему начхать с высокой колокольни.

Играем мы на скошенном лугу рядом с местным кладбищем. А что, место как место. Днем, когда щебечут птицы и жужжат над цветами толстые мохнатые шмели, кладбище нас совершенно не пугает – в тени кустов сирени и среди вездесущих сорняков могилы почти не заметны. Да и старый деревянный заборчик, когда-то темно-зеленый, а сейчас, скорее, серо-шершавый выглядит на солнце вполне мирно, ничем не отличаясь от остальных станичных заборов.

- Марадона выходит один на один! – орет, выпучив глаза, Мишка и что было дури лупит по мячу.

Я делаю рывок и тут мяч, с глухим звоном ударившись о мою вытянутую ногу, свечой взмывает в небо и приземляется где-то за оградой кладбища.

Мы с Мишкой переглядываемся. Лезть за мячом что-то не очень хочется. Сразу приходят в голову всякие истории про Черную руку, Гроб на колесиках и ходячих мертвецов. Зря, что ли, вечерами у костерка все станичные ребята их друг другу рассказывают?

А мяч жалко. Старый, побитый и утративший былую раскраску – но другого-то нет. Вздохнув и еще раз глянув на Мишку, я лезу через изгородь.

Уже схватившись за верхнюю штакетину и закинув одну ногу через забор, я вдруг останавливаюсь. Что-то не так. Я вспоминаю, что уже однажды залезал на этот забор, а, может, даже и не один раз.

Решив поделиться воспоминанием с Мишкой, я оборачиваюсь. Мишки рядом нет. По враз потемневшему небу, как при ускоренной киносъемке, несутся серые облака. Задувает резко похолодевший ветер. Облака мелькают, то скрывая, то вновь обнажая солнце. Свет и тьма, тьма и свет – все вокруг становится контрастным, мир приобретает необъяснимую четкость и глубину.

- А ну его!

Уже было собравшись спрыгнуть с забора обратно, я вдруг замечаю краем глаза метнувшуюся ко мне со стороны кладбища фигуру. Нет, скорее даже тень фигуры – уж очень быстро она движется. В памяти отпечатывается лишь что-то вроде скрюченного человечка, замотанного в рваную тряпку. К груди оно прижимает мой мяч.

Тень бросается прямо ко мне, и я, отшатываясь и крича от страха, лечу с забора на землю. Через мгновение тень оказывается рядом, и я чувствую сильнейший удар, подбросивший меня в небо. Я пытаюсь кричать, но не хватает воздуха… Полет, удар и новый полет. Каждый раз мой дух захватывает, словно во время полетов во сне, когда паришь в небе, как птица…

Кружатся небеса, трава, ограда кладбища и старое здание полуразрушенной церкви вдалеке, но перед глазами стоит только одно, то, что с натяжкой можно назвать лицом этой тени. Лицо, похожее на сморщенный старый мяч, сшитый гнилыми нитками из кусков серо-черной, шелушащейся кожи.

Еще один удар, полет и … ветки сирени ударяют меня по лицу. Я падаю на землю и, прокатившись несколько метров, утыкаюсь в старое надгробие, лишь слегка возвышающееся над сухим бурьяном. Ни фамилии покойного, ни выцветшего портрета – ничего. Могила заброшена уже давно. Я ощущаю себя совершенно потерянным и всеми забытым. Мне одиноко, из глаз текут слезы, а все тело нестерпимо болит.

- Подождать, только немного подождать, - шепчу я себе. - Меня найдут.

***

Я просыпаюсь в поту. В комнате темно. Простыня промокла, подушка сбилась в душный ком. Кажется, мне приснился кошмар, но отчего ломит все тело? Заболеваю? Вчера Сергеев в цеху кашлял, похоже, что-то я от него подцепил. Протянув руку, зажигаю лампу, нашариваю на тумбочке сигареты. Оборачиваюсь к Нинке. Знакомой темноволосой головы на соседней подушке нет. Где жена, вышла в туалет?

Я сажусь на кровати, нащупываю ногами тапочки. Волосы на затылке все еще влажные от пота. И надо бы поменять майку. Весь взмок. Но сначала покурить.

- Нинка?

Вообще-то жена не разрешает курить в комнате, гонит в кухню на балкон.

- Нинок? Ты в туалете?

Встаю. Спина, плечи, ягодицы – во всем теле тупая боль, будто меня долго лупили мешком с песком. Или боксерскими перчатками. Мишка занимался боксом, хвастался мне, какие ему отец купил перчатки. С чего бы вспомнился старый друган, мы же с ним не виделись сколько? Лет двадцать? Четверть века? Разнесла судьба.

Желтый круг света от настольной лампы, дальше мутные сумерки коридора, белый прямоугольник двери – совмещенные удобства, прелести городской малометражки. Полоски света под дверью не видно.

- Нинка, ну ты где?

Шарит в холодильнике, может? Знаю я этих баб с их диетами, вечером слопает йогурт, закусит яблочком, а потом полночи скачет, котлеты и колбасу из холодильника таскает. Глупость. Нинка мне и без диеты нравится.

Шаркая тапочками, я захожу на кухню. И обмираю.

Там движется нечто. Из окна льется рыжий свет фонаря, освещающего стоянку под окнами. В этом свете уродливое, изломанное, черное ковыляет между раковиной и кухонным столом, трясет косматой башкой. Ступор длится секунду, потом рука нащупывает на стене выключатель. Вспыхивает белый электрический свет, и я чуть не падаю от облегчения. Нинка. Ну конечно же, Нинка, дурак я, дурак, кто может ходить ночью по нашей кухне, кроме жены?

- Нинок, ты тут что…

Она оборачивается. Глаза моей жены закрыты, лицо подергивается в судороге. Левое плечо странно вздернуто вверх, шея вывернута, словно Нинка все время пытается заглянуть себе за плечо. На голубой ночнушке, между ног Нинки, темное пятно. «Кровь?» – отчаянно, мысленно кричу я. Но это не кровь. В кухне пахнет мочой, на светлом линолеуме – светлые капли.

- Нинка!

Я подбегаю к ней, хватаю за вздернутое плечо и трясу, трясу. На какой-то жуткий миг мне кажется, что она никогда не откроет глаза. Но потом темные глаза Нинки открываются. В них блестят слезы.

***

Я стою в балконной двери, курю. В душе течет вода. Часы над холодильником показывают третий час ночи. Стоянка внизу пуста, не считая старой «тойоты» Андреева и жигуленка пенсионера из третьего парадного. Лето, выходные, все разъехались по дачам. Иногда я люблю постоять вот так, ночью, покурить, стряхивая красные искорки пепла. С проспекта доносится шум проезжающих автомобилей. Что- то не так. Странно, но сегодня машин как будто больше, чем обычно. Не успел я скурить сигарету и до половины, а уже, провыв и озарив синими сполохами проход между домами, промчались две скорых. И свет. Вот! Понял! Слишком много освещенных окон. В них пляшут тени, и я понимаю, что не хочу вглядываться пристальней. Конечно же, мне только кажется, что в тринадцатом доме на третьем этаже в окне мелькнула тень огромного плюшевого мишки. И что из нашего парадного слышатся крики. Звон бьющегося стекла. И барабанная дробь – палочки звонко выстукивают по детскому жестяному барабану, маршевый жесткий ритм, в моем детстве не было уже таких барабанов, это что-то с чердака, отцовские, дедовские игрушки, валявшиеся там пыльно-паутинной кучей – нет, это мне слышится. Наверное, телевизор у соседей. Смотрят про какую-нибудь пионерскую зорьку. Это все лето, бессонница, жара.

В коридоре Нинка шлепает мокрыми ступнями. Входит в кухню, все еще синевато-бледная, но в свежей ночнушке.

- Тапочки надень, - на автомате говорю я.

Она, моя жена, молча подходит ко мне, вынимает из пальцев забытую, потухшую сигарету, щелкает оставленной на подоконнике зажигалкой. Нинка бросила курить десять лет назад, когда узнала, что беременна. Вовцу уже девять, здоровенный кабан, сейчас у прабабки в деревне мячи гоняет, а она так и не вернулась к поганой привычке. До этой ночи.

Сделав две жадных затяжки, Нинка закашливается и тушит сигарету о блюдце. Садится на табурет, прихватив ночнушку у горла.

- Нин, что это было? – тихо спрашиваю я.

Она оборачивается ко мне. Глаза – два темных колодца.

- Кукла. Понимаешь, Петро, кукла.

Меня вообще-то зовут Сергеем, Петровский – это фамилия. Но так у нас со студенческих лет повелось, Петро и Петро. Сейчас привычней, чем Серега и Серый, и уж точно чем Сергей Иванович.

- Эту куклу звали Грета, - медленно говорит Нина, глядя в блюдце с раздавленным бычком. – Она еще мамина была. Представляешь? Из старой такой пластмассы, голова из двух половинок склеена, и две черных косы. Мама ее берегла, у нее игрушек в детстве вообще было мало. Мне давала поиграть и всякий раз выговаривала: «За косы не дери, руки-ноги не ломай, не пачкай». Тоже мне семейное достояние. Ну я, когда мама не видела, над этой куклой и издевалась. Иногда выдеру руки и всуну вместо ног, иногда в луже выкупаю или пирожками из грязи накормлю. А потом вообще тянула ее за косы, тянула и голову оторвала. То есть только верхнюю половинку. Мама на меня орала. Мы куклу в ящик положили, хотели в городе склеить, да так на даче и забыли.

Нина замолчала и потянулась за пачкой сигарет. Я хотел шлепнуть ее по руке, но моя ладонь замерла в воздухе. Кукла. Игрушки. Дача. Чердак. Детский барабан. Мяч. Футбольный мяч? Желудок ухнул вниз, к горлу подкатила тошнота, будто кто-то подкинул меня, звонко припечатав по боку ладонью. Я зажмурился даже, так закружилась голова.

- Нинка, а ты зачем мне это рассказала? – борясь с дурнотой, выдавил я.

Жена закурила, махнула рукой в воздухе перед лицом, разгоняя дым, и только потом ответила:

- Мне снилось, что Грета вернулась и играет в меня. Что она тоже хочет вырвать мне ручки и вставить на место ножек и отодрать половину головы.

Лицо жены на секунду осветилось мертвецки-синим – это, истошно вопя, проехала по проспекту очередная скорая.

Я оглянулся через плечо. Показалось, или машин на стоянке стало больше. «Тойота» Андреева, жигуль и грузовик. Странных пропорций грузовик с красной кабиной и желтым кузовом. Колес я отсюда не видел, но отчего-то был уверен, что они тоже большие и красные.

***

Мы с Нинкой снова легли. Она зубы почистила, чтобы табаком не пахло, а я уж не стал. Поначалу мешали спать синие сполохи на проспекте, зон бьющихся стекол и женский пронзительный смех. Женщина заходилась как будто прямо за стенкой, тонко, истерично, заливисто, но я-то знал, что там пустая квартира – Фомичевы на лето заперли и смотались сначала в Турцию, а потом к сыну в Канаду.

Жена обернула ко мне бледное лицо с темными провалами глаз, нашарила под пледом мою руку.

- А если они правда вернулись?

Я пожал плечами – она в темноте не видела, но должна была почувствовать.

- Кто? Забытые игрушки?

- Забытые, изувеченные. Мы ведь их сильно обидели. Любили, любили…

Пальцы ее, холодные и чуть влажные, сжали мою ладонь.

- Играли и бросили. Представь, как им одиноко.

Я вспомнил старое кладбище, ветки сирени, сухие желтые лопухи. Как я закатился под них и лежу, тихо-тихо.

- Глупости. Спи давай. Завтра к твоей маме собирались.

Я знал, как утешить жену. Ведь обычно визитов к теще не терплю. Нинка засопела, уткнулась мне носом в плечо, устраиваясь поудобней. Я прикрыл глаза. Тьма под веками была мягкой, бархатной, безо всяких дурацких вспышек. Жена тихонько засвистела носом рядом. Все поплыло, потеплело, и потянуло вниз, вниз, туда…

***

БАЦ!

Небо с быстро бегущими облаками становится ближе. Вуууш – и я падаю вниз, и снова БАЦ! Но мне уже не страшно, мне весело на этих сумасшедших качелях, вверх, вниз, то солнце бьет в глаза, то мелькают ветки и стебли травы, и кто-то с лицом, словно сшитым из лоскутков гнилой серой кожи, шепчет мне в ухо: «Ведь это здорово, правда? Ведь это так хорошо – играть?»

ВУУШ! БАЦ! Солнце! Небо! Ботинок бьет в бок! Старое надгробие внизу, почему-то оно беспокоит меня – мне хочется прочесть имя на могиле. Что там за имя? Мне весело, мне легко, давно мне не было так легко и весело, но все-таки я вырываюсь. Я бегу, я скачу, у меня нет ног, только круглые звонкие бока, скок-скок через мосток, через оградку и в бурьян, не догонишь, не найдешь! БАЦ!

***

Меня выносит из сна, как будто под зад наподдали ногой. Рывком сажусь на кровати. За окном чуть посветлело, но до рассвета еще далеко. Так, серая хмарь, полусвет. Прислушиваюсь. Скорые больше не орут, ничего не звенит и не бьется. И все-таки что-то беспокоит меня. Какой-то звук, или отсутствие звука? Жена. Она всегда чуть свистит носом, застарелый синусит, забитые пазухи. Я рывком оборачиваюсь и с облегчением выдыхаю – рука Нинки лежит поверх одеяла. Во сне жена отобрала у меня подушку и накрылась с головой, вот свиста и не слышно. Вот, наверное, отчего я проснулся. И мне делается так радостно и стыдно своего страха, что я трогаю ее за плечо.

- Нинка, Нинок, вот что я подумал…

Плечо у меня под пальцами холодное. И подушка. Подушка. Я срываю ее, и мне скалится в лицо что-то красное, словно чаша, наполненная мясным фаршем, с рваными костяными краями.

- НИНКА!!!!

Но жена молчит. У нее нет половины головы. Подушку пропитала кровь. Кровь капает на пол, в абсолютной тишине я слышу, как падают капли. Кап. Кап. Стук. Стук. Глухой стук доносится из коридора, словно по линолеуму скачет чуть сдувшийся детский мяч. На могиле, заросшей бурьяном, нет ни таблички, ни портрета, только сухие желтые стебли и прохладный даже под солнцем камень.

- Поиграем? – говорит мне уродец с лоскутным лицом.