Когда вода степлится

За высоким кованым забором с острыми пиками поверху, за неширокой галечной полоской пляжа течёт река. Облупившиеся металлические таблички учат не подходить близко к берегу и не терять бдительность при прогулке по набережной. Но Лайни знает, что на самом деле река совсем не страшная. Так мама сказала, а уж ей-то получше известно.

Лайни протягивает руку и стукает на ходу по чёрным прутьям. Они холодные и мокрые, а некоторые оставляют ржавые следы. Поэтому притираться одеждой ни за что нельзя, иначе в следующий раз мама отправит гулять в мусорном мешке. По крайней мере, так пообещала. А Лайни не то чтоб не всё равно, у него и так репутация та ещё, но тогда точно все-все на улице будут оборачиваться.

Но пальцами-то трогать можно. Ещё славно было бы подобрать какую-то палку, чтоб позвончей. От ритмичного стука воздух вокруг как будто немного вьётся. При маме так нельзя делать, она злится, но сейчас-то Лайни один, и прикольно вышло бы.

Он поправляет рюкзак с пустым пластмассовым ведром из-под штукатурки и мычит под нос мотив какой-то песни из вестибюля торгового центра.

Если дойти во-о-он туда, к дому с клыкасто улыбающимся мужиком на плакате, в заборе будет калитка – спуск к воде. Там замок висит, но на самом деле только для виду. Если дёрнуть посильней, он сам открывается.

Лайни на всякий случай оглядывается ещё раз: никого нет на улице. Набережную и так не любят, даже у них-то, а тут, в морфском квартале, тем более. А сейчас ещё запасмурнело, будто вот-вот вольёт.

Сезон дождей – мама дома рассеянная, часто в окно смотрит и не откликается, когда зовёшь. Зато не спрашивает, куда Лайни уходит, и можно спокойно мотаться за грибами. Самое время.

Скользнув за калитку и прикрыв за собой, Лайни кое-как набрасывает цепочку обратно и щёлкает замком. Он заедает и закрывается не сразу. Но бросать так нельзя, иначе заметят и в следующий раз получше запрут. Говорят, есть ещё дырка, но она далеко, а Лайни и так топать до опор моста и держать пальцы крестиком, чтоб никто не увидел. А то шум поднимут, придётся драпать. А поближе никакого входа нет.

Галька сырая и скользит под ногами. Лайни съезжает по склону ближе к воде, но на неё особо не смотрит, больше на улицу. Из реки при нём ни разу никто не вылез, а вот от людей всяких бегать доводилось.

Пахнет тут по-особенному, сыро и странно, тиной, что ли. На мамин запах похоже. Классно. Жалко, что в их квартал река не заходит, сюда сильно далеко топать, ещё сетка эта. Кто решил, что сеткой будет здорово проход между кварталами перекрыть? Лазается по ней замечательно, только что времени больше уходит. Лайни сюда начал таскаться ещё при папе, больше полутора лет назад, получается.

Опора моста вся покрыта рисунками и надписями: всерьёз выведенными краской из баллончика, вычерченными мелом или процарапанными чем попало. Да вообще всякими, некоторые очень странные, конечно. На той стороне, за мостом, не морфский квартал, там это добро часто смывают и закрашивают. А тут изредка, и успевает много накопиться. Лайни подходит поближе и, воровато оглянувшись, неуклюже вырезает маленького льва грибным ножом. Вместо подписи. Гриву делает расходящимися волнушками, высунув от усердия язык. Сойдёт. В следующий раз проверит, закрасили или нет.

Лайни мельком смотрит на большую нарисованную тётку с рыбьим хвостом и голыми сиськами – поверх одной кто-то поставил угольный след ладони, – хмыкает и пробирается под мост. Теперь никто не увидит.

Здесь много битого стекла, пустых обёрток от всякого, коробок, и пахнет кисло. В этот небольшой закуток вода почти никогда не доходит, даже в половодье. Хотя, говорят, настоящего половодья давно и не было. В настоящее река поднимается к самой набережной, а то и на неё, а остров посередине наполовину скрывается. Сейчас нет. Зато тут сыро, прям как надо, и Лайни вот уже видит наросшие на камни языки грибов.

Во какие! Настоящий клад! Если и дальше такая погода стоять будет и никто Лайни не опередит, то можно понемногу откладывать на зимние ботинки, потому что старые что-то сильно хорошо проветривались, когда дело к той весне подходило. И пальцы помещались так себе. Пока-то он в кроссовках ещё походит.

Грибы, крупные и мясистые, белые с сине-зелёным налётом, быстро заполняют ведро. Хорошо, что Лайни ещё пару пакетов в карман сунул. Вообще в пакете плохо нести, могут помяться, Остин ругаться будет. Но Лайни аккуратно поверх ведра в рюкзак положит, нормально.

Или весь рюкзак набить так, в пакетах, а ведро в руках понести? Всё равно непрозрачное, кто там поймёт, что в нём. Блин, много как! Мяса можно купить, и мама сварит суп. Такой, с жёлтым бульоном, пахнущий всякими травками. Лайни вообще такого не ел до появления мамы. Папа готовил кашу, макароны и подгорелую яичницу. Ну и сам Лайни примерно то же, когда папа жрал вискарь. Мама в чём-то круче всё-таки. Но было бы классно, если б папа хотя бы звонил иногда. Где бы там он ни был. Хоть бы привет передавал.

Лайни застёгивает рюкзак и оглядывается на речку, тихую, тёмную от тени моста.

Ни разу никто не вышел.

Клацает галька, и Лайни вскидывается. Поспешно закидывает рюкзак на спину, покачнувшись. Тяжеловато, но терпимо, плевать, но бежать будет трудно, с ведром ещё труднее. Блин. Только б не Патрик со своими. Только б не…

– Патрик, тут опять этот ущербный!

Лайни чувствует, как прирастает к лицу улыбка, глуповатая и бессмысленная. Что возьмёшь с дурачка? Ничего не возьмёшь, идите мимо.

Он пятится, стараясь не оступиться.

– Чел, ты совсем тупой? – лениво тянет Патрик, становясь на виду. – Я тебе в прошлый раз сказал: это наша территория. Нехрена тут пастись. Убогим не подаём.

Лайни улыбается – хотелось бы, чтоб обезоруживающе, – и протягивает ведро на вытянутых руках, таким особым жестом, подсмотренным у умственно отсталой из соседнего двора. К ней все пусть и брезгливо относятся, но снисходительно.

Похрен на ведро, будет слишком мешать при беге, главное рюкзак, в рюкзаке больше.

– Чо, осознал? Ну, если сам всё отдашь, так и быть, бить не будем. – Патрик фыркает, приподнимая губу как-то очень по-звериному.

Он старше года, наверное, на четыре, выше на голову, а то и больше. Из кучерявых волос торчит что-то навроде рожек, и клыки укрупнённые. Но вообще Лайни не знает, что даёт Патрику мутация, потому что виделся с ним пару раз мельком и старался не доводить.

Только фиг Лайни отдаст свои будущие ботинки. Держи карман шире.

Ноги наконец нащупывают более-менее надёжную тропку. И, когда Патрик с ухмылкой шагает вперёд, Лайни бросает ведро, целя в рожу, и срывается с места.

Патрик матерится за спиной.

– Держи его!

Топот позади, кто-то явно оскальзывается.

Бежать! К калитке не пройти, искать дыру, говорили же: есть дыра. Добраться до забора – и вдоль него, только там неудобно ведь…

Рюкзак бьёт в спину, оттягивает назад, мотыляется туда-сюда, делает неповоротливым.

Камни кое-где острые, иногда словно босиком по ним.

Дыхание сбивается, и на затылок давит.

Топот близко-близко.

– Стой, ушлёпок!

Ударяет в плечо. Блин! Больно, как вспышка. Камнем швырнули, твари! Ноет.

Лайни стискивает зубы.

Мост кончается – бьёт светом по глазам. В груди горячо и пусто, а ноги почти не болят пока.

Он их сделает! Нашли убогого. Убежит на раз, даже весело!

Ещё один камень прилетает под коленку – раз! Лайни осекается и падает, толком не сгруппировавшись – только не смять рюкзак! Шипит, проехавшись по гальке. Битое стекло рассекает ладонь. Хватают за рюкзак, пытаются сдёрнуть. Лайни не глядя пинает – вот бы кому по лодыжке!

Совсем не страшно, вот ещё он будет их бояться, плевать, что пятеро и морфы.

Только слабаки боятся.

Кто-то пинает, мягче сквозь куртку, но по боку разбегается боль.

Душно и вязко, а одновременно холодом окатывает.

– Стоять! Уходим.

– Патрик, ты чо…

– Уходим, я сказал.

– А этот…

– Ты, блин, глухой? Тут его брось, Река идёт.

Да, и правда.

Мама говорила, Реку глупо бояться. Говорила, она не желает зла. И, если будет очень плохо, это место, где всегда примут и помогут снять боль.

Патрик и остальные шумно и спешно карабкаются по склону к калитке. Лайни приподнимается на локтях и смотрит вслед. С носа течёт, капает на камни тёмно-красным – это когда Лайни успел?

От забора металлически хлопает, гремит цепью.

Река медленно движется рядом, большая, гораздо шире своих берегов, длиннее, чем можно представить. Лайни маленький-маленький по сравнению с ней. И он знает, что мама права: достаточно совсем чуть-чуть побыть здесь, чтоб понять. Стоит проползти немного – и Патрик со своими никогда его не достанет. Кровь из носа не запачкает одежду. Перестанет болеть колено, и бок, и рука, и плечо.

– Спасибо, – шепчет Лайни, кое-как поднимаясь на ноги. – Спасибо.

Только он не боится боли. Папа, бывало, колотил и сильней, подумаешь. А вот грибы после купания в речке у него точно не примут. И не будет ни новых зимних ботинок, ни маминого супа. И вообще у Лайни ещё много всяких планов по мелочи, а с Патриком он и сам управится, не слабак же. Так что это… попозже. С Рекой и всем таким.

Нога, в которую камень попал, сначала плохо гнётся, но потом ничего, расходится. Лайни шагает вдоль берега, упрямо придерживая рюкзак. А Река смотрит. Ждёт. Рядом с ней кажутся мелкими и смешными все заботы. Всё, за что Лайни цепляется. А ещё она как будто что-то бормочет, но очень тихо, и Лайни пока не может разобрать.

Грибы. Надо донести грибы. Остин их продаёт, будто на ферме вырастил. Или готовит – а потом уже продаёт. Неважно. В общем, денег даст, это главное.

И ещё Лайни сможет купить маме шапку. Потому что старая совсем заношенная и прямо как у бабульки из соседнего дома. Она любила выходить и садиться на полуразломанную лавочку у крыльца, радовалась, когда кто-то с ней заговаривал, а особенно – когда ругался. Очень для неё это было увлекательно. Из одежды у неё самого нестранного была эта шапка, наверное. А ещё у бабульки был удав. Лайни знает только потому, что однажды она решила его выгулять. И было очень много разговоров, очень много ругани, наверное, даже слишком – больше Лиам с хозяйкой не гулял. Это так удава звали, Лайни спросил. Даже погладил, между прочим, а что – удавы не ядовитые, круто. Может, Лайни тоже хочет себе удава. Они же того, не теплокровные. С мамой хорошо ужиться должны. Не то что кошки. Не надо было домой кота тащить.

Так вот, а бабулька та пропала прошлой весной, примерно когда лёд с реки сошёл. Вроде так и не узнал никто, куда делась. Интересно, что с удавом стало…

Лайни спотыкается и потирает ушибленную ногу. Что-то маячит на грани зрения, не там, где Река – у забора. Лайни оборачивается и вздрагивает. Мика, друг Патрика. Не ушёл. Не успел или специально оставили. Теперь идёт по ту сторону вровень с Лайни. Хватается за прутья синюшными пальцами, прижимается лицом, ненормально склонив голову. Про калитку забыл, наверное. А ещё улыбается. Ох, как нехорошо улыбается.

Лайни сглатывает и всё-таки отступает к Реке. Затылок давит сильнее. Лайни шмыгает носом и вскидывает ладонь к лицу – опять кровь пошла, ну да. Приходится вернуться поближе к Мике. Тот что-то радостно курлычет – видать, нет мозгов в этой голове, пока Река не уйдёт.

Вот же запара. А если дырка в заборе появится раньше?

Не страшно, не страшно, не страшно.

Лайни смотрит прямо перед собой и сосредоточенно выбирает путь ровно посередине между забором и берегом. Краем глаза всё равно видит, как Мика идёт шаг в шаг, замедляясь и ускоряясь – точь-в-точь Лайни. Полоса пляжа сужается, оставляет хорошо если метра три, и Мике теперь совсем немного не хватает, чтоб дотянуться до Лайни рукой. А Мика пытается. И ворчливо порыкивает.

Вообще он ничего, так-то смирной, Лайни видел морфов похуже. Правда, издали. Лицо только мерзкое: улыбка эта, зубов многовато. Как себе ничего не прикусывает? И слюну хоть вытер бы, а ещё Лайни ущербным звал.

Но вообще не страшно. Не страшно совсем.

Нельзя подходить ближе к забору, а под ногами между камней уже проскальзывает вода.

Лайни сглатывает муторный ком. Весь заляпался кровью. Только б не свалиться.

Только б выйти отсюда.

Нет, только б забор не кончился раньше Реки.

Мама, забери меня, пожалуйста. Папа.

Река тянет, в ней безопасно, она никому не отдаст.

У Мики глаза безумные, как у того мужика с горячкой, который иногда цеплялся минутах в пяти от дома – Лайни не знает, что хотел, сразу убегал. А потом мужик куда-то делся, с год назад, наверное, ещё до того, как морозы ударили. Лайни от него немного запомнил, в общем: в основном глаза, запах перегара, как у папы, и блестящий жетон на цепочке на шее – и как не продал никому? Лайни потом как-то нашёл похожий дома. Может, от папы. Раз они чем-то немного похожи, почему бы у них не быть похожим жетонам.

Нельзя в воду заходить, кроссовки промокнут.

Мике удаётся проехаться ногтями по рукаву – чуть не схватил, гад! Хорошо, Лайни сразу шарахнулся.

Впереди виднеется почти целая будка заброшенного киоска – говорят, там когда-то давно мороженое продавали. Лайни еле-еле добирается до неё – пошатывает слегка, и нога горит.

Внутри пусто. Ну, пластмассовая ножка от стола не в счёт. Лайни садится в углу, подальше от воды. Джинсы уже по камням выпачкал, чего теперь.

Мика скребётся в стенку с противным таким звуком. От этого мурашки по коже – чувство, будто по спине ногтями елозят.

Лайни обнимает рюкзак, потом, опомнившись, почти отпускает – ещё передавит всё.

Весь в холодном поту, а перед глазами марево – что такое?

Река словно предлагает зайти и смыть с себя всё – пот, и кровь, и грязь.

– Я не хочу, – шепчет Лайни. – Я пока не хочу.

Устал.

Он зажимает уши руками, чтоб не слышать, как Мика ворчит за спиной.

– Уходи, уходи. Отстань от меня. Другие ушли – почему ты остался?

А куда ушли другие?

Они ведь прекрасно знают, кому Лайни сдаёт грибы. Что, если подкараулят у Остина?

Ох, пусть бы только они просто смотались подальше от набережной – и не подумали об этом. У морфов с думалкой вообще часто сложности, когда Река.

Как же домой хочется.

Лайни больше не будет в ближайшее время сюда ходить. Не только к мосту, а вообще за сетку. Хватит пока с него морфского квартала.

А по противоположному берегу шарахается что-то, большое такое. И почему-то совсем не хочется, чтоб оно сюда оборачивалось. Лайни отводит взгляд.

Уходи уже. Уходи.

Он пропускает момент, когда становится легче, и куда девается что-то с того берега – пропускает тоже. Только резко вздыхает, когда Мика срывается с места и топочет куда-то прочь.

Куда бежит? Калитку вспомнил?

Лайни поспешно высовывается. Кроме Мики никого нет на улице. Да неважно, в общем, куда именно он побежал, к калитке или за подмогой. Важно, что не оборачивается, когда Лайни припускает дальше по берегу.

Ну, припускает – громко сказано, конечно, но уж ковыляет как может.

Ага, не наврали про дырку. Как же близко она была! Как же славно, что Мика под Рекой тупее пробки.

Лайни передёргивает плечами.

Приходится скинуть рюкзак, чтоб протиснуться в зазор на месте отломанного прута, а потом у Лайни едва-едва получается протащить ношу следом. На полминуты даже кажется, что рюкзак застрянет намертво, и становится так обидно, что хоть плачь. Лайни пинает прут со злости, и это неожиданно помогает.

Не дожидаясь ничего больше, Лайни перебегает улицу и ныряет в узкий проход между домами.

Всё-таки Патрик ведь мог не подумать про засаду. Не до того же было.

Улицы пустые, хотя до часа охоты ещё далеко. Всё-таки срывается дождь – хорошо, что только сейчас. Дождь и Река – хреновое сочетание. Он того, усиливает.

Лайни посильней натягивает капюшон. Мельком видит своё отражение в капоте припаркованной машины – ох ты ж, лицо такое, будто съел кого. Надо кровь смыть чем-то. А может, мама опять сунула в карман платок? Да, есть.

Смачивает его Лайни тонкой струйкой из водосточной трубы, рассудив, что хуже-то не будет, пожалуй. Вытирается наскоро. Из-за угла доносится брань. Лайни разбирает что-то вроде: «Да у тебя совсем крыша улетела, хватит уже», – и спешит пройти мимо.

У пятачка перед забегаловкой Остина он притормаживает и сначала долго осматривается из-за контейнера. Кажется, что сейчас Патрик и компания обязательно вынырнут откуда-то. Выйдут из-за вот того угла. Откроют дверь прямо перед носом Лайни, уходя от Остина. Дождутся, когда Лайни окажется на открытом месте, и выскочат из закутка за пожарной лестницей. Но никого нет, тихо. И, наверное, ещё немного – станет большей глупостью дальше тратить время.

Лайни подбегает и поспешно колотит в дверь условным стуком. Остин долго не отзывается, приходится повторить ещё и ещё, и уже начинает тревожно тянуть внутри. Лайни оглядывается несколько раз. Надо уходить. Забить на грибы. Не выгорело. Если он попадётся Патрику сегодня ещё раз, точно не будет ничего хорошего.

– Линни, ты, что ль?

Он едва не подскакивает.

– Лайни, – поправляет. – Я это. Грибы принёс.

Остин открывает дверь чуть шире.

– Какие грибы… Мать твою, да ты весь в кровяке!

– Нос разбил.

Лайни переминается с ноги на ногу.

– Кому?

– Себе. Грибы возьмёте?

– Где ты их взял вообще? Река шарашит…

– Не, уже ушла.

Лайни улыбается пошире, чтоб показать, как всё замечательно и не стоит беспокойства.

Остин закатывает глаза и приглаживает волосы, задержав руку на лбу.

– Река ушла, а мозги на место по щелчку пальцев не становятся… Хрен с тобой, грёбаный криповый ребёнок. Холодно стоять, заходи, будем вешать.

Из рюкзака Лайни выкладывает грибы очень аккуратно, но Остин всё равно цокает языком и называет рукожопом.

– Я говорил тебе в ведро собирать. Говорил?

– Отобрали ведро.

– Ну-ну, жалобись мне тут. …Три с половиной килограмма по пятьдесят таронов – сколько будет?

Остин всегда спрашивает. Один раз Лайни ошибся и посчитал меньше – Остин столько и дал, а Лайни только дома понял, что продешевил. Тогда в следующий раз нарочно больше сказал, а Остин отвесил щелбан. Сказал, это так не работает.

– Сто семьдесят пять, – неохотно отвечает Лайни. – А почему пятьдесят, семьдесят же было?

– Семьдесят было, когда ты целые грибы принёс, а не помятые и ломаные.

– Да какая разница, ну.

– Никакой разницы. Бери сто семьдесят пять – и никакой разницы. – Остин раздражённо всплёскивает руками.

Лайни обиженно пыхтит. Хреновый клад получается – примерно на полботинка меньше.

– Нечестно так.

– Ну иди на рынке поторгуйся. Или устрой аукцион, кто больше даст за грибы из-под моста.

Остин протягивает горсть купюр и монет, и Лайни поспешно тянется спрятать их во внутренний карман.

Остин щёлкает по лбу.

– Эй!

– Кто без счёта деньги берёт? Только дебилы, которые при Реке по улице шарахаются и лыбятся. Хотя погоди-ка…

Лайни, насупившись, пересчитывает.

– Я не дебил. И тут десятки не хватает.

– А в следующий раз не буду напоминать.

Что, так трудно сразу нормально дать? Затейник, блин.

Когда Лайни уже собирается уходить, в дверь стучат как условлено, совсем как он. Кто это может быть? Кто ещё мог в такое время что-то принести, если не Патрик – его ведро?

Лайни пятится. Ловит на себе удивлённый взгляд Остина.

Нет, будто Лайни – трус какой-то, в самом деле!

Но, говорят, после Реки ещё какое-то время есть отголоски, особенно если морф так толком и не выплеснул злость.

Остин как будто понимает.

– Тут посиди, – и толкает к двери в каморку.

В ней темно, пыльно и пахнет так, будто что-то подгнивает. Лайни тревожно ощупывает вокруг – пальцы натыкаются на банки и какие-то корешки. Стены глушат голоса. Но это точно Патрик!

– Это кто притащил? – раздаётся резко и совсем рядом.

Лайни хватает воздуха – и пыли вместе с ним, стоит труда не чихнуть.

– Дурачок патлатый? Без мутации который.

– Я тебе почему отчитываться должен? – едва разбирается спокойный голос Остина. – Ну допустим.

– А давно был?

– Да перед вами.

Патрик ругается, потом голоса снова приглушаются на время – видать, Остин взвешивает грибы. Которые Лайни собрал, между прочим!

– Почему пятьдесят?! Хорошие же!

Конечно, хорошие!

– Все поломанные.

– Фигня!

– То-то и оно, что фигня! Налёт на сломы попал – знаешь, сколько тут срезать придётся? Вопрос, сколько ещё веса останется. Нет, в следующий раз лучше выбирай и тащи аккуратней, а пока больше пятидесяти не дам.

Да неправда! В рюкзаке – ладно, зря Лайни пихал так, да ещё ведь падал потом, да ещё между прутьев того. А в ведре не должно было так попортиться! Или это потому что он в Патрика кинул?

В комнате какая-то приглушённая возня, шипение, рык.

Блин, Патрик ведь сейчас не очень-то в себе – а если кинется на Остина? Тот выглядит как чистый, без всякого там – значит, слабее.

Кто-то вскрикивает, и Лайни сжимает кулаки. Может, выскочить? Вдвоём-то лучше?

– Ты мне тут права качать будешь? – У Остина странный голос, какой-то… неправильный, ненормальный. Аж мурашки по коже. Но ровный, без боли. – Ещё раз быканёшь – заставлю ваши кишки жрать.

Патрик что-то частит, виновато и боязливо. Во дела! Остин негромко и резко отвечает. Поспешно удаляются шаги. Хлопает дверь.

Лайни не удерживается и всё-таки чихает. Нащупывает ручку, но медлит – вдруг рано выйдет?

Наконец она сама уходит из-под ладони.

– Вылазь уже, можно, – ворчливо говорит Остин, потирая лоб.

Кажется, будто между пальцев что-то мелькает. Нет, чисто. Башка как башка.

Не у всех же морфов стабильная мутация. На то они и морфы. Хоть что-то Лайни с уроков помнит. Ну, в основном то, что в жизни полезное или просто нескучное.

Блин, завтра в школу ещё. Или прогулять? Не, нельзя много, внимание привлекает.

– Ведро они отобрали?

Лайни пыхтит.

– Думаете, я слабак? И грибы плохо собираю.

– Думаю, ты дурак, – фыркает Остин. – И так ясно, что они.

Лайни прячет руки в карманы, втягивает голову в плечи и глядит исподлобья. Проходя мимо, заглядывает в таз с грибами из ведра. Да нормальные! Остин просто жадный. И вся математика у него всегда в его пользу.

– А правда, что вы учителем были? – спрашивает Лайни уже на пороге.

– Ну, был.

– А чего уволились?

– Дети от меня слишком сильно учиться хотели, – ухмыляется Остин и снова потирает лоб, поправляет зализанные волосы.

Ну да, конечно. Если б так, родители б только рады были. Наверное. Мама бы точно была, а папа, ну, не расстроился бы?

– Вали давай. Некогда мне.

– Угу. До свидания.

Остин не отвечает, только захлопывает дверь перед носом. Лайни пожимает плечами. Рюкзак теперь лёгкий-лёгкий, и хочется пуститься вприпрыжку, но нога быстро напоминает о себе. Да блин же.

Ну и неважно, зато у Лайни есть сто семьдесят пять таронов! Эх, купить бы еды тут, у морфов. Он заходил как-то в местные магазины – цены гораздо ниже. Только еда у них грязная, индекс может упасть и всё такое. Вот выгонят в морфский квартал после очередной проверки – будет Лайни домой каждый день через сетку лазить. А хотя говорят, что морфы не могут её трогать. Лайни не очень верит, но мало ли? И мама будет ругать.

Пару раз чудятся голоса Патрика и компании. Лайни то и дело напрягается, но доходит до сетки, никого, кроме случайных прохожих, не встретив. Дождь к этому моменту усиливается, и за проволочные ромбики Лайни хватается уже совсем мокрый. Разноцветные ленточки шаманских амулетов уныло свисают, липнут к забору. Лайни пару раз смотрел, как их обновляют – ну так, издалека, мама не разрешает подходить к шаманам. Да он и сам понимает, что незачем.

Но они смешные. Что-то бормочут, стучат, иногда прыгают. Смотришь – вроде нормальный человек в обычной человековой одежде, только что в маске какой-нибудь. А скачет, как на утреннике.

Спрыгнув по другую сторону, Лайни с минуту сидит, баюкая ногу.

Ну и ладно. В магазин зайдёт завтра. Сегодня уже не хочется туда тащиться, по дождю-то. Не потому что нога болит.

Ветер забрасывает капли под надвинутый капюшон, на щёки, нос и губы. Так и хочется слизнуть – пить уже страсть как охота – но нельзя. Только дураки пьют нефильтрованную воду.

Лайни убирает за уши липнущие к лицу волосы и угрюмо телепается к дому. Уже во дворе что-то попадается под ноги, Лайни едва не отпинывает с дороги – в последний момент останавливается.

Кот.

Местный Эльб, белый с серо-полосатыми пятнами, совершенно шикарными раздвоенными ушами и тёмной кисточкой на хвосте. Сейчас шерсть стала совсем грязной, свалявшейся, а глаза остекленели.

Лайни сглатывает и садится на корточки. Эльб был классным и даже дал себя погладить утром. Лайни не знает точно, у кого он жил – может, просто так во дворе, хотя очень уж был красивым, конечно.

Крови не видно, и вообще никаких следов. Только ощущение холодной пустоты, и совсем не вьётся воздух вокруг.

Лайни поднимается и быстро идёт к двери, стиснув зубы и не обращая внимания на пульсирующую боль в ноге. В лифте садится на пол и так едет до самого своего этажа. Дождь пропитал куртку, и теперь знобит.

Когда Лайни притащил кота домой – случайного с помойки, рыжего, совсем молодого и некрупного – то потом тоже так было. Вот точно так же, как с Эльбом.

На секунду кажется, что ключи Лайни потерял, и колет испугом. Нет, вот они – забыл, что во внутренний карман сунул. Лайни открывает дверь, стараясь сильно не шуметь. Может, мама вовсе и не заметит, что он пришёл поздно и весь извазюканный. Поздней осенью она только чуть лучше папы.

Ничего, река замерзнёт – и станет по-другому.

А может, даже и раньше.

– Где тебя носило? – спрашивает мама устало и тихо, пока Лайни закрывает дверь.

Ну вот, не получилось. Значит, растормошилась уже.

– Гулял.

Лайни нарочно долго возится с замками, чтоб не оборачиваться.

Мама щёлкает выключателем, и Лайни морщится.

– Гулял он. На улице вот-вот стемнеет, ливень. А он гулял, – кажется, что она совсем спокойно говорит.

Но Лайни знает: это она просто хорошо сдерживается.

– Вот за что мне это всё, скажи?

Мама нервозно стукает тапочком по полу. Лайни угрюмо шмыгает носом и принимается всё так же, не оборачиваясь, расстёгивать куртку.

– Что, ничего не хочешь сказать? – Мама подходит и тянет за рюкзак.

Приходится вывернуться из лямок.

– Я денег принёс. Сто семьдесят пять таронов! Только в магазин не пошёл.

Лайни всё-таки поглядывает на маму: опустив пустой рюкзак на пол, она тяжело вздыхает и трёт ладонями лицо.

– Опять ходил за сетку, – мама не спрашивает, просто говорит.

Лайни виновато улыбается и наклоняет голову, так что волосы падают на лицо.

Ну, ходил. И что теперь? Мама устроиться на работу не может: её тогда быстро вычислят. Он же не спрашивает, где она в таком случае берёт деньги. А он что, хуже? Да он ещё при папе носил грибы и всякое Остину, и что? Ничего же не случилось.

– Кровь чья?

– Моя. Носом пошла. Ну. А ещё поскользнулся я.

– Угу.

Мама приседает на крохотную коридорную лавочку и наконец отнимает руки от лица. Неяркий свет оставляет под её глазами глубокие синеватые тени, а щёки, наоборот, выглядят бледными почему-то.

– Что мне с твоей курткой делать… Вот в чём ты завтра в школу пойдёшь?

– В старой могу.

– Сколько лет она тебе уже мала?

– Ну тогда в зимней.

– Что мне делать с тобой…

Мама похожа на Лайни – тоже русые волосы вьются, и в целом что-то. Совсем как на той фотке из ящика папиного стола, и такая же молодая. А папа казался последние годы намного старше, чем там.

Мама даже пришла – полтора года назад, ранней весной, когда на реке ещё оставался местами лёд, – точь-в-точь в таком платье, как на кадре.

Конечно, Лайни и тогда помнил, что мама умерла, и сейчас. Папа говорил, это из-за Лайни, столько раз, что как вообще забыть? Но той весной Лайни уже четвёртый день сидел в квартире, которую папа в тот раз не забыл запереть, уходя. И кончились макароны, вообще всё кончилось. У Лайни были припрятаны деньги. Он мог бы сходить в магазин, он как раз собирался, но поганая дверь никак не открывалась изнутри. И Лайни тогда очень жалел, что не догадался взять номер ни у кого из соседей. И пытался вспомнить, как позвонить в полицию, но в то же время боялся, потому что вдруг его тогда заберут? В смысле, вообще, в детский дом куда-нибудь. А Лайни просто хотел, чтоб пришёл папа. Но папа не приходил, а ещё оказалось, что телефон не работает. И к четвёртому дню так жутко стало от мысли, что Лайни навсегда останется тут один. И он стал хотеть, чтоб пришёл хоть кто-то. И это оказалась мама. Открыла дверь папиными ключами с оплавленной пластмассовой птицей на связке. Сказала, что папа уехал, что теперь с Лайни будет жить она.

– Да разувайся же ты, не топчи!

Лайни послушно цепляет один кроссовок другим, стаскивает, переступает по полу носками – остаются влажные следы.

– У тебя и ноги мокрые? Ну-ка бегом переодеваться!

С кухни пахнет пережаркой, начинает урчать в животе. Лайни сглатывает слюну и сначала идёт в ванную – мыть руки. При папе он не особо заморачивался, это мама всё…

С тех пор, как она пришла, в доме всё чистое и лежит «на своих местах». Правда, часто это какие-то очень внезапные «свои места», Лайни их обычно не угадывает. Стул, вот, почему-то – ни для чего не «своё место». Хотя на нём всегда одежда лежала и не только – и вот казалось бы.

Ещё мама встаёт утром, чтоб отправить в школу, поэтому не получается проспать. А вечером помогает с уроками, и это не очень удобно, приходится их делать. И ещё она много ругается. Но не так, как папа. И папа вообще гораздо меньше с Лайни разговаривал, так-то.

Вечерами иногда мама садится смотреть фильмы, а потом обсуждает их с Лайни. А ещё можно болтать, пока смотришь, и когда фильм скучный и маме не нравится, то они просто смеются над ним. А однажды она пожарила сухарики из обрезанного – подплесневелого – батона, и они сидели почти как в кинотеатре, выключив свет во всей квартире.

Да какая, в общем, разница, что мама мёртвая?

Котов только жалко.

Лайни снова шмыгает носом, стягивая через голову свитер. Кричит:

– Мам, ты же обещала.

– Что? – Она чем-то шуршит у двери – может, пытается оттереть куртку.

Лайни кидает мокрую одежду комом в корзину для белья и выходит к ней.

– Что не будешь трогать кошек! А я видел Эльба. Бело-серого.

Мама нескоро отвечает, Лайни успевает найти сменку. В сухой кофте сразу как-то получше.

– А ты обещал, что не будешь шарахаться где попало. И я вижу куртку в крови и какой-то зелёной дряни, а ещё рюкзак весь в плесени внутри.

– Ну мам!

Чего она начинает? Зато он этот… добытчик.

– О котиках он думает, а обо мне кто подумает? Мне, по-твоему, совсем всё равно, когда ты пропадаешь невесть где? Я, по-твоему, совсем не волнуюсь?

Нечестно так. Лайни это не просто для развлечения.

Ну, мама тоже не для развлечения, но почему котов… Есть всякие не-классные животные. Крысы там. Голуби. Большие, тупые, гадят всюду. В смысле, их тоже жалко, но не особо.

– Вот уйду, оставлю тебя с твоими котами. Пусть они тебе куртку стирают и еду готовят.

– Ну мам!

Лайни выскакивает в коридор и быстро обнимает её со спины. Прижимается щекой.

Мама холодная, совсем как удав, но, если постоять так немного, согревается в руках. И тогда совсем уютно.

Она резко вздыхает – как будто всхлипывает.

Но говорит ровно:

– Устала я.

Лайни сжимает крепче.

– Ну хочешь, я сам буду стирать куртку?

Мама продолжает, как будто не слышит:

– Как-то всё не так.

Под треснутым зеркалом, рядом с папиными ключами лежит новая безделушка – три цветные бусинки на плетёном ремешке. Браслет, видимо. Когда Лайни уходил – не было.

Он закрывает глаза.

Мама оборачивается, не разрывая кольца рук, запускает острые твёрдые пальцы в волосы Лайни и чуть стискивает. Всё равно не похоже на то, как папа хватал.

Лайни заглядывает ей в глаза – голубовато-прозрачные, только зрачки иногда кажутся мутными, но не сейчас.

– Когда вода степлится, – говорит мама, как будто убеждает, – отведу тебя к реке.

Чего она так внезапно?

– До лета уже не степлится, – бурчит Лайни.

Да и он у реки постоянно бывает, что такого.

Лайни пожёвывает губы и всё-таки спрашивает:

– Мам, а папа вообще не может выходить? Совсем?

– Откуда? – она выглядит огорошенной.

Лайни отводит взгляд.

– Ну из речки. Как ты. Почему он никогда ко мне не выходит?

Столько раз уже ждал.

Мама долго молчит.

– Пойдём ужинать.

Ну и ладно. И ладно.

Может, папа покажется, если они придут к реке вместе. Он любил маму больше. Наверное, выйдет к ней.

Когда вода степлится.

Но это нескоро, а значит, всё-таки надо ещё выбраться за грибами, пока сезон. Может, не к Патрику, в другое место, только оно далеко и там чаще попадаются взрослые. В любом случае, Лайни же – не трус, чтоб из-за каких-то Патриков никуда не ходить. Ботинки сами себя не купят.

Как и новая шапка для мамы. Чтоб совсем не напоминала соседку, которая, наверное, уже в реке.