Когда я стал мужчиной.

Воздух ещё прохладен, и камни мостовой хранят ночную влагу. Из труб поднимается лёгкий дым — кто-то печёт хлеб, кто-то сушит травы. Посёлок Серре просыпается медленно, но основательно, как зверь, потягивающийся после сна.

Матто́ идёт первым — длинный, сутуловатый, с лямками кожаной сумки через плечо. За ним вприпрыжку догоняет Сирио, вечно спешащий, как будто боится, что жизнь уйдёт вперёд без него.

Сульверн шагает чуть позади — тихо, бесшумно, но его присутствие чувствуется, будто за спиной идёт ветер.

— Мы могли бы выйти за стены раньше, — ворчит Матто́, не оборачиваясь.

— Раньше? — усмехается Сирио. — Раньше я ещё не успел глаза открыть. Да и мать попросила... одну вещь глянуть.

— Опять на рынке? — Матто́ бросает взгляд через плечо. — Ты знаешь, кто там ошивается.

— Ну и что? — Сирио пожимает плечами. — У нас же есть Сульверн.

Сульверн лишь хмыкает, будто не расслышал, но уши его чуть подрагивают — он слышит всё.

Они проходят мимо булочной, где пекарь уже выставил на прилавок первые караваи. Воздух густеет от запаха тёплого теста и золы. Рядом — дом кожевника, из-под ворот струится мутная вода, пахнущая корой и жиром. Женщины у колодца обсуждают цену на зерно и новость о караване, что должен прийти из Сольвейна. Всё живёт, движется, шумит — как всегда.

— Я просто не хочу связываться, — говорит Матто́ тише. — Они лезут ко всем.

— Ха! Только не к нам, — Сирио усмехается и хлопает Сульверна по плечу. — Пусть попробуют.

Сульверн слегка рычит — не всерьёз, просто звук, как предупреждение.

— Не надо, — говорит он. — Если начнёшь драться, придётся потом извиняться.

— Это он тебе говорит, — шепчет Матто́, и оба улыбаются.

Они спускаются к рынку.

Рыночная площадь Серре похожа на живой водоворот. Сотни голосов, запахи жареного мяса, смолы, пота, сладких фруктов, мехов. Люди и зверолюды перемешаны, торгуются, ругаются, смеются. На каменном помосте сидят старики, играют в кости.

Сирио останавливается, вдыхает этот шум, будто ему не воздух нужен, а сама жизнь.

— Вот она, свобода, — говорит он.

— Свобода? — усмехается Матто́. — Тут даже солнце не видно от дыма.

И вдруг взгляд Матто́ останавливается — у лавки с сушёной рыбой, на бочке, сидит компания подростков. Четверо. Старшие, с повязками на рукавах — рыночная «братва». Один из них, рыжий, уже смотрит прямо на них, ухмыляется.

Сирио замечает это, но не сворачивает.

— Не тормози, — бросает он. — Пройдём, будто их нет.

Сульверн чуть опускает голову, взгляд становится холодным. Его уши поворачиваются в сторону рыжего, словно прицел.

Матто́ сглатывает — и идёт рядом.

Так, втроём, плечом к плечу, они входят в рыночный шум.

Толпа у лавок расступается медленно, будто вязкий поток. Где-то кричат торговки, где-то визжит ребёнок, кто-то спорит о цене на соль. Всё как всегда — пока не появляется тишина. Не настоящая, но та, что чувствуется кожей.

— Эй, — говорит рыжий с бочки.

Голос ленивый, но с металлической ноткой.

— Рынок — место честное. Кто пришёл — платит.

Матто́ останавливается.

Сирио делает шаг вперёд, прищуривается.

— С каких это пор воздух стал платным?

Рыжий ухмыляется, спрыгивает на землю. За ним двое его приятелей — плечистые, с повязками на запястьях, у четвёртого за спиной дубинка, больше для вида, чем по делу.

— Для всех бесплатно, — говорит рыжий. — Для чужаков — по-другому.

Он смотрит на Сульверна.

Не зло, но с тем любопытством, что бывает у мальчишек, чувствующих власть: и страх, и желание попробовать силу.

Сульверн не отвечает. Его взгляд — спокойный, тяжелый, как вода в глубоком колодце. Уши чуть прижаты, дыхание ровное.

— Мы не чужаки, — тихо говорит Матто́. — Мы отсюда.

— Может быть, — рыжий делает шаг ближе, — а может, нет. Порядок ведь кто устанавливает?

Сирио усмехается.

— Порядок устанавливают те, кто умеет читать.А ты, я слышал, с цифрами не дружишь.

— Что? — рыжий вспыхивает. — Повтори!

Но до драки не доходит — где-то за их спинами глухо звякает железо. Рыночная стража, два человека в простых доспехах, идёт через толпу. Они ещё не заметили ссору, но банда уже почуяла запах неприятностей.

Рыжий выдыхает, делает вид, что ничего не случилось.

— Ладно, шутники. Сегодня щедрый день. Проходите.

Сирио скользит взглядом — коротко, торжествующе.

Матто́ лишь кивает.

Сульверн остаётся стоять, пока те не отходят, и только потом двигается. Его хвост едва заметно подрагивает — нервный тик, который выдает в нём напряжение.

— Зря ты их задирал, — говорит Матто, когда шум рынка снова заглушает их голоса.

— А что? — Сирио усмехается. — Пусть знают, что мы не мальцы.

— Ты когда-нибудь перестанешь нарываться? — Сульверн смотрит на него искоса.

— Когда жизнь станет скучной, — отвечает тот, и снова улыбается.

Они подходят к лавке с тканями — ряды цветных рулонов, шелест материи, запах краски и пыли.

Торговка, пожилая женщина с густыми усами и мягким голосом, уже знает Сирио.

Он быстро осматривает рулоны, находит нужное, кивает.

Рынок позади всё ещё шумел — смех, спор, звон железа, но всё это казалось далёким, как сон за тонкой стеной.

Сульверн внезапно замедлил шаг. Его плечи напряглись, шерсть на шее чуть поднялась.

— Что? — спросил Матто́, но ответа не последовало.

Сульверн низко ворчал, грудным, утробным звуком, каким веенны переговариваются ночью, когда чувствуют чужое.

Матто́ мгновенно остановился.

Воздух словно стал гуще. Он тоже оглянулся — площадь, торговцы, дети, ничего необычного.

Сульверн втянул воздух шумно, шумнее обычного. Ноздри дрогнули, зрачки сузились. Он поднял голову, медленно, точно стараясь не спугнуть запах.

— Сульверн, что происходит? - спросил Матто́.

Тот не ответил сразу. Его глаза блеснули, и вдруг он произнёс коротко, будто выплюнул:

— Сирико.

Это слово само по себе было острым, как нож.

Матто́ и Сирио переглянулись.

— Где? — спросил Сирио, но голос у него был уже не насмешливый — настороженный.

Сульверн не отвёл взгляда. Он кивнул подбородком, чуть, едва заметно:

— Там.

И оба — Матто́ и Сирио — повернулись.

Толпа у ворот двигалась медленно, люди расходились, зооморфы торговались у возов. Сначала ничего — просто лица, плащи, корзины.

А потом Матто́ увидел.

На мгновение, меж складок серого плаща, в просвете между людьми мелькнуло что-то рыжее — короткий, гибкий хвост, с полосой тёмнее у кончика.

Он едва не выдохнул вслух.

Сирико.

Когда-то веенны и сирико делили одни земли — и однажды, как говорят, что-то случилось. Никто уже не помнил точно что, но после того дня началась резня, длившаяся поколениями.

Люди вмешались — не из милосердия, из страха. Сирико переселили далеко, за горы. Многое забылось, но кровь - помнит.

Сульверн стоял, как высеченный из камня. Ни одного лишнего движения.

Только кончик хвоста дрожал.

— Ты уверен? — шепнул Матто́.

— Запах не обманет, — тихо ответил веенн.

— Сможешь проследить? — спросил Матто́, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Сульверн только скривил губы — хищно, самодовольно:

— Легко.

Их планы в одно мгновение поменялись.

Мысль о том, что где-то в посёлке скрывается сирико, зажгла в крови что-то горячее, почти сладкое. Страх и азарт слились в одно.

Про поход за город все трое забыли.

— Но слушайте, — тихо добавил Сульверн, прежде чем двинуться. — У них нюх и слух — как у нас. Может, и лучше. Не шуметь. Не смотреть прямо. И не дышать громко.

Он повёл их по узкой улочке, туда, где шум рынка быстро превращался в гул за спиной.

Шаги — мягкие, кошачьи.

Матто́ следил за каждым движением Сульверна, стараясь копировать: идти чуть сбоку, не вступать в пыль, не скрипеть подошвой.

Сирио — чуть позади, с глазами, горящими любопытством.

Сульверн не спешил. Он шёл, будто слушая землю, носом улавливая след. Иногда останавливался, поднимал голову, втягивал воздух и менял направление.

Пару раз они теряли фигуру из виду, и тогда Сульверн прижимал уши, вытягивал шею, чуть приподнимался на цыпочки — будто тень, ищущая другую тень.

Иногда он показывал короткий знак — два пальца вниз: стоять.

И они замирали у стен, прячась за возами, у лавок, притворяясь случайными прохожими.

Один раз сирико почти обернулась — Матто́ увидел, как под плащом дрогнул рыжий хвост. Он почувствовал, как в груди что-то стукнуло слишком громко, и прижал ладонь к груди, будто мог этим заглушить сердце.

— Осторожно, — шепнул Сульверн. — Она чуёт тревогу.

Минуты тянулись вязко. Они шли всё глубже в старый квартал, где дома стояли тесно, окна глядели настороженно, а улицы пахли влагой и прелыми листьями.

Толпы тут почти не было — редкие фигуры, закутанные в плащи, редкий лай собак.

И вдруг — сирико ускорилась.

Три тени следом — почти бегом, но бесшумно, как могли.

Она свернула за угол, на узкую улочку, где каменные стены почти смыкались. Конец — тупик.

— Здесь, — шепнул Сульверн. — Она не уйдёт далеко.

Они остановились за углом, прижавшись к стене. Камень был холодный, пахнул пылью и временем.

Матто́ осторожно опустился ниже, так, чтобы можно было выглянуть, не показав головы.

— Не выглядывай резко, — прошипел Сирио, но было поздно.

Матто́ уже приподнял взгляд — медленно, из-под самой земли.

И успел.

Сирико стояла у одной из дверей, бросила короткий, быстрый взгляд в проулок. На миг её лицо оказалось в светлом пятне от окна напротив — и Матто́ увидел.

Лисьи ушки, рыжие пряди, нежное лицо, острое, с внимательными глазами, как будто слышащими всё вокруг.

Она не заметила его — и юркнула в дверь, так легко, будто растворилась.

Матто́ задержал дыхание.

Сердце билось в груди.

*

До самого вечера троица не могла успокоиться, обсуждали сирико.Они шли по улице, петляя между лавками, пока голоса рынка не стихли за спинами. Воздух пах дымом, выпечкой и пылью.

Матто́ слушал, но почти не слышал. Перед глазами всё ещё стоял тот миг — светлое лицо, рыжие уши, лёгкий поворот головы, будто из сна.

— Матто́, ты чего? — Сирио толкнул его в плечо.

— Я... не знаю, — выдохнул он и сам удивился, как странно прозвучал его голос.

Когда они подошли к своему кварталу, небо уже темнело. Фонари ещё не зажгли, но окна домов начали светиться. Вечер ложился мягко, с дымком очагов и редким лаем собак.

Они остановились на перекрёстке, где расходились дороги — каждая к своему дому.

— Завтра разузнаем, — сказал Сирио, подмигнув. — Может, кто-то видел, кто там живёт.

— Осторожней с ней, — буркнул Сульверн. — Если это правда сирико — нам лучше держаться подальше.

— Да-да, — рассеянно ответил Матто́. — Увидимся утром.

Они разошлись, и посёлок будто выдохнул — стало тихо.

Матто́ поужинал с матерью. Та говорила что-то про муку, про торговцев с запада, но он почти не слушал. Перед глазами снова и снова всплывало то лицо — чуть приподнятый подбородок, золотые волосы, глаза, в которых словно таилась насмешка.

— Ты устал, — сказала мать, заметив его рассеянность. — Иди отдыхай.

— Спокойной ночи, — пробормотал он.

Он поднялся к себе, лёг. Потолок расплывался в полумраке. За окном шуршал ветер, где-то кричала ночная птица.

Сон не шёл. Вместо него — лицо сирико, как вспышка.

Он выдохнул и сел.

Нет… Я должен увидеть её ещё раз.

Решение пришло так просто, будто кто-то его подсказал.

Он оделся — быстро, привычно. Куртка, сапоги, пояс. Подошёл к окну, приоткрыл раму. Ночной воздух ударил в лицо — прохладный, пахнущий дымом и сыростью.

Он знал, как выбираться — не впервые. Один рывок, опора на подоконник, прыжок. Мягко приземлился на землю, пригнулся.

Посёлок спал, но где-то вдали скрипнула тележка, кто-то зевнул у караульной башни.

Он двинулся меж теней — к восточной стороне, туда, где в доме с облупившейся штукатуркой жила та, о которой он не мог перестать думать.

И сердце билось так, как не билось ни разу за все его ночные вылазки.

Дом выглядел спящим, как зверь, прижавшийся к земле.

Ни огонька в окнах, ни шороха. Только редкие шаги по улице, да скрип досок, когда кто-то проходил слишком близко. Матто́ замирал в тени, прижимаясь к стене, чувствуя, как от холода камня отзывается спина.

Он не знал, что делать. Постучать? Нелепо. Заглянуть в окно? Всё закрыто.

Он уже собирался отступить, когда в темноте что-то мелькнуло — мягко, бесшумно.

Кот.

Обычный, уличный. Серый, с потёртым ухом.

Он крался по улице, не замечая Матто́, пока не подошёл почти вплотную.

И вдруг — будто наткнулся на невидимую стену — застыл, выгнул спину, шипя, и молнией метнулся прочь.

Матто́ проследил за ним взглядом: кот взвился по стене, перебрался на крышу и исчез в темноте.

И в этот миг мысль сложилась сама собой.

Крыша.

Он оглянулся, прикинул, где может быть удобный выступ, и тихо, осторожно, начал подниматься.

Камни были холодные, кое-где покрыты мхом. Пару раз пальцы соскальзывали, сердце ухало, но он не сдавался.

Наконец — черепица. Осторожно, на четвереньках, почти ползя, он добрался до окошка у конька. Маленькое, вентиляционное, тёмное.

Он замер, прислушиваясь.

Ничего. Ни дыхания, ни шагов. Только ветер.

Может, она спит.

Он коснулся рамы. Дерево было сухое, шероховатое. Осторожно потянул — и, к его удивлению, створка поддалась.

Без решётки. Без засовов.

Повезло.

Он глубоко вдохнул и, повернувшись боком, начал протискиваться внутрь. Черепица чуть звякнула, сердце ухнуло в пятки, но тишина не нарушилась.

Он втянул плечи, протянул руку, потом голову — и скользнул внутрь.

Темнота встретила его глухо, как вода.

Пахло деревом, пылью и чем-то лёгким, пряным — неуловимым запахом, словно смесь дыма и сухих трав.

Он замер, стараясь не шевелиться.

Где-то внизу слабым ободком пробивался свет — из-под люка, ведущего в дом.

Там, под ним, жила она.

Матто́ медленно опустился на колени, чувствуя, как дрожат руки.

Он не знал, что ищет. Хотел просто увидеть — убедиться, что она настоящая, не наваждение.

Но сейчас всё было иначе.

Тьма казалась живой.

А сердце билось так громко, что он боялся — её уши услышат.

В щель под люком было видно плохо.

Сначала — только размытые пятна света, будто под ним шевелились тени.

Потом — она.

Сирико прошла мимо, освещённая отблеском лампы. На ней была лёгкая, домашняя одежда — короткий жилет из мягкой ткани и свободные штаны, перехваченные на поясе. Рыжие уши чуть дрожали, ловя звуки, а пушистый хвост скользил за спиной, как пламя в полумраке.

Матто́ замер, затаив дыхание.

Она двигалась грациозно, беззвучно, как хищница в собственной берлоге.

Потом он потерял её из виду.

Слышал — стук, шорох, скрип дерева.

Что-то переставляла, двигала, потом снова шаги, мягкие, нервные.

И голос. Нечёткий, но взволнованный — она о чём-то говорила себе под нос, раздражённо, будто с кем-то спорила.

Матто́ не различал слов, но тон…

Он чувствовал в нём тревогу, скрытое напряжение.

Вдруг — глухой звук, и вниз полетела одежда.

Он узнал её — тот самый жилет и штаны.

Она… раздевается?

Мысль вспыхнула и тут же вызвала жар в лице.

Он прижался щекой к доскам, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, но угол был неудачный.

Свет от лампы падал в сторону, и ему оставалось лишь угадывать по теням.

И вдруг — снова движение.

Она прошла почти под ним, полуобернувшись.

Тонкая спина, гладкая кожа, рыжий хвост, изгибаясь, описал в воздухе дугу.

Только миг — и она исчезла за углом.

У Матто́ пересохло во рту.

Сердце забилось, словно кто-то изнутри стучал в грудную клетку, требуя выйти.

Он не мог отвести взгляд от люка — того крошечного окна, за которым шевелилась её тень.

Если чуть-чуть приподнять крышку…

Он осторожно подтолкнул люк.

Дерево заскрипело, поддаваясь.

Он опёрся ладонями о пол, приподнялся — и задел что-то металлическое.

Стук. Резкий, звонкий.

Эхо отразилось от стен, и дом будто застыл.

Матто́ обмер.

Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно даже снаружи.

Пот струился по спине, пальцы свело.

Тишина длилась мучительно долго.

Он уже почти поверил, что пронесло, когда снова услышал её шаги.

Она шла, бормоча что-то тихо, ворчливо.

Он выдохнул, чувствуя, как дыхание возвращается.

И тут — резкий удар.

Люк сорвался, отлетел в сторону, ударив его по плечу.

Матто́ не успел даже вскрикнуть — из тьмы перед ним выросла она.

Сирико.

Глаза — янтарные, блестящие, звериные.

Одной рукой она схватила его за ворот, рывком приподняв.

В другой — изогнутый кинжал, тонкий, как клык.

Лезвие остановилось в паре пальцев от его горла.

— Ты кто?! — рявкнула она.

Матто́ замер, язык не слушался.

— М-мама… — выдохнул он, сам не понимая, зачем.

Сирико дёрнула его, как тряпичную куклу, заставив поднять глаза.

Лицо было близко — слишком близко.

Тёплое дыхание касалось щеки, глаза горели.

— Говори. Или зарежу, — прошипела она.

Он моргнул, не в силах выдавить ни слова.

Она бросила взгляд по сторонам — короткий, быстрый, и снова уставилась на него.

— Ты один?

Он закивал, едва дыша.

Она медленно опустила кинжал, но не убрала.

— Вниз, — сказала тихо, но так, что спорить было невозможно.

Он послушно пополз к люку.

Сирико шла следом, не спуская с него взгляда.

Тень от лезвия дрожала по стене.

Когда они ступили на пол, Матто́ понял, что теперь всё — по-настоящему.

И выхода нет.

Она стояла у стены, едва прикрывшись — видно, что одевалась поспешно: тонкая рубаха сбилась на плече, пояс перекручен, волосы растрёпаны, на шее тёплый след пота. Запах был терпким, неестественно сладковатым. Вся она — будто натянутая струна.

Кинжал всё ещё был у горла Матто́.

Серебристое лезвие дрожало, отражая её частое, сбивчивое дыхание.

— Что ты видел? — голос был хрипловатым, сорванным, с тем дрожащим оттенком, от которого по спине пробегает холодок.

— Н… ничего, — пробормотал Матто́, едва шевеля губами.

Она сузила глаза.

— Не ври, мальчик. — Её хвост едва заметно дёрнулся, уши навострились, кончики которых подёргивались от перевозбуждения. — Смотрел. Я чувствовала.

Он сглотнул.

Ему показалось, что она говорит не просто о том, что он видел глазами, — будто чувствовала, как его взгляд касался её.

Сирико шагнула ближе, почти касаясь его лицом. Её дыхание было горячим, пахло чем-то терпким, звериным. Воздух между ними стал густым, пропитанным её запахом — вызовом и угрозой одновременно.

— Ты видел, как я... занималась собой? — Она не договорила, сдержалась, резко выдохнула, — игралась.

Матто́, окончательно смущённый и думая, что она имеет в виду его случайный взгляд на её почти обнажённое тело, вспыхнул, будто ошпаренный.

— Я… я случайно! — выдохнул он. — Я не хотел… просто услышал шум… и…

— Какой шум? — Она сжала рукоять кинжала. — Ты видел, что именно я делала, когда ты вошел?

— Я… я видел... что ты… торопилась одеться, — пролепетал он, его глаза невольно метнулись к сбившейся рубахе и перекрученному поясу. Он старательно игнорировал воспоминание о падении ткани и её голой коже.

Сирико задержала на нём взгляд, долгий, колющий.

Она словно боролась сама с собой: дыхание сбивалось, в глазах блестело что-то дикое, непокорное. Кинжал дрогнул в её руке. Её поза была не просто агрессивной — она была зовущей, отчаянно сдерживаемой инстинктом, который требовал и власти, и подчинения.

В её голове: «Прирезать. Никто не узнает. Новая гонка... Сил нет. Нет, нет, нет, сейчас я даже спрятать его не смогу. А его будут искать ».

Она резко отступила на шаг, будто испугалась не парня, а себя и той, неизбежной расплаты. Кинжал медленно опустился.

— Проклятье… — выдохнула она, закрыв глаза. Её тело била мелкая дрожь. Её хвост нервно забился о стену, выдавая крайнее внутреннее напряжение. — Ты не должен был… сюда лезть.

В комнате повисла густая тишина.

Матто́ стоял, не зная, что сказать. Его сердце гулко стучало, руки дрожали, но страх постепенно сменялся другим чувством — непонятным, тягучим, будто он прикоснулся к тайне, которую нельзя было знать.

Сирико резко провела рукой по лицу, отгоняя наваждение, и уже другим, ровным, но смертельно усталым голосом сказала:

— Сядь. Вон там. И не двигайся. И чтобы ни один звук из тебя не вышел.

Она посмотрела на него — не зло, скорее с опустошением и странной, тихой просьбой. — Забудь про... про то, что видел. Сиди здесь. Никто не должен видеть меня такой. И я не могу тебя отпустить.

— Какой такой? — пробормотал он.

Она не ответила, лишь тяжело вздохнула. Оставаться с ним было опасно — его присутствие лишь накаляло её состояние, — но отпустить — еще опаснее. Она уже поменяла слишком много городов, чтобы рисковать всем из-за одной случайной встречи. Она была вынуждена его оставить, пока инстинкт, превращающий её в "сучку", не отступит.

— Просто сиди. До утра, — сказала она, отворачиваясь. Голос её был низкий, дрожащий, почти звериный.

Матто́ опустился на пол у стены. Он чувствовал, что отныне его судьба зависит от её воли и её странного, жуткого состояния. Он остался в душной, терпкой тишине, где царила она, — сирико ,как натянутая струна, которая могла порваться в любой момент.

Матто́ сидел в углу, прижавшись спиной к холодной стене, словно желая слиться с камнем. Его сердце, загнанный кролик, колотилось о рёбра, а взгляд, полный ужаса и невольного, липкого влечения, неотрывно следил за сирико.

Она была не в себе. Присутствие самца (пусть и испуганного мальчишки) в замкнутом пространстве, физиология, разрывающая её тело, и страх разоблачения — всё это создавало в комнате электрический разряд.

Девушка не могла найти себе места. Она была воплощением дикой, загнанной грации. Ходила взад и вперёд вдоль окна, её лисьи уши дёргались, улавливая только внутренний шум, а пушистый хвост, который в другое время мог бы быть предметом гордости, сейчас нервно хлестал воздух, как кнут. Она садилась на край стола, тут же вскакивала. Каждый жест был резким, обрывистым, как у хищника, заключённого в слишком тесную клетку. Она прикусывала губу, её дыхание становилось то мелким, то глубоким, словно она пыталась выдохнуть ярость и инстинкт.

«Что дальше? Прикончить его? — Слишком рискованно. — Отпустить? — Нет, он всё видел, он расскажет, и мне снова бежать. — Что... что, черт возьми, делать?!» — Её глаза, блестящие, дикие, метались по комнате.

Вдруг, в этом хаосе, она приняла решение. Тяжёлое, отчаянное, но единственно возможное.

Она резко вскинула голову, волосы, золотистые и спутанные, разметались солнечным сиянием вокруг лица. Сирико оттолкнулась от стены и решительно шагнула к углу, где съёжился Матто́.

Мальчик сжался в комок, закрыв лицо руками, ожидая удара кинжала или чего-то гораздо худшего. Он не смел даже дышать.

Девушка остановилась в паре шагов и, глубоко вдохнув терпкий воздух, медленно опустилась на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне. Она убрала кинжал, но этот жест не принёс ему успокоения. Она была близко, и от неё исходил горячий, звериный запах, который пронзал его страх.

Её голос, когда она заговорила, был низким, почти мурлыкающим, лишённым прежней ярости, но от этого ещё более пугающим.

— Как тебя зовут?

Матто́ молчал. Он смотрел на неё снизу вверх — на эти блестящие глаза, на подрагивающие кончики ушей, на тонкую линию губ. Он не понимал, что от него требуется.

Сирико прикрыла глаза, её тело напряглось. Но усилием воли она смягчила тон.

— Успокойся, мальчик, — сказала она. В этом голосе прозвучали нотки не свойственной ей, но явной усталости. — Я просто хочу поговорить с тобой. Понять. Ты же меня понимаешь, да?

Матто́, дрожа, но послушно, утвердительно кивнул головой.

— Хорошо. — Она кивнула, словно одобряя его послушание. — Так как тебя зовут? Скажи.

Он сглотнул, собирая остатки мужества.

— Матто́, — выдохнул он, и это простое слово прозвучало в тишине как гром.

Сирико улыбнулась. Улыбка вышла кривой, напряжённой, но она была там.

— Матто́... Красивое имя. — Она чуть склонила голову. — А меня зовут Ирико́.

Она назвала ему имя, которое должно было стать печатью их тайны. Ирико́. Это было началом. Настоящим, опасным, безумным началом.

Она поднялась, а Матто́ остался сидеть, не в силах оторвать взгляд от того, как её хвост, теперь, когда она назвала ему имя, едва заметно успокоился, замер.

Прошла минута, которая показалась Матто́ вечностью. Ирико́ не двигалась, стояла, прислонившись плечом к стене, и просто смотрела на него. В её глазах дикая искрящаяся тревога постепенно сменялась целенаправленным, тяжёлым вниманием.

Матто́, назвав своё имя, словно сбросил часть невыносимого напряжения. Он всё ещё дрожал, но теперь хотя бы понимал, что пока не умрёт.

— Хорошо, Матто́, — Ирико́ произнесла его имя, пробуя на вкус, — давай поговорим, чтобы мне не пришлось принимать... поспешных решений.

Она сделала шаг назад и села на край продавленного дивана, который стоял в тени. Она скрестила ноги, прикрыв их рубахой, и, несмотря на всю её растрёпанность, в этой позе была властная, хищная грация.

— Ты сказал, что услышал шум, — начала она тихо, склонив голову, так, что золотистые пряди скрыли часть её лица. — И решил… залезть ко мне. Почему?

Матто́ с трудом выдавил:

— Я… я живу внизу. В подвале.

— Я знаю, ты не живёшь в подвале, — оборвала она его, но без злости. — Продолжай. Зачем ты полез на крышу?

Он снова замолчал. Рассказать правду было немыслимо, но врать ей, когда он видел, на что она способна, казалось самоубийством.

Ирико́ уловила его сомнение. Она медленно поднялась, сделала два шага и остановилась прямо перед ним, склонившись так, что он снова почувствовал её горячее, терпкое дыхание и сильный, пьянящий запах.

— Не бойся. Я не сделаю тебе больно, если ты не сделаешь больно мне, — прошептала она, и это прозвучало как заклинание. — Мне нужно знать. Ты ищешь неприятностей? Ищешь... меня?

Внезапно, её хвост изогнулся и слегка коснулся его колена. Это было не угрозой, а инстинктивным, возбуждённым касанием. Её уши прижались к голове, а глаза сузились, становясь почти вертикальными прорезями. Она вела себя, как самка, которая балансирует на грани.

Матто́ почувствовал, как кровь прилила к лицу. Это касание было последней каплей, разрушившей его остатки самообладания.

— Я… я хотел увидеть, — пробормотал он, прикрыв глаза.

— Увидеть что? — голос Ирико́ стал тише, почти неразличим. Она говорила прямо ему в ухо.

— Я… я видел тебя, — Матто́ заговорил быстрее, словно сбрасывая с себя тяжесть. — Сегодня. И я... я подумал... может, я увижу тебя голую?

Его слова повисли в воздухе. Он ждал удара, крика.

Ирико́ резко отступила назад, словно её обдало холодом. Её хвост, до этого бившийся в такт инстинкту, замер.

— Ты... — её голос прозвучал сухо и остро, — Тебе так интересно, как я выгляжу без одежды?

Матто́ покраснел с такой силой, что, казалось, его кожа сейчас лопнет. Он опустил взгляд, уставившись в пол, и молчал. Но его учащённое дыхание, нервное подрагивание руки и набухшая складка на штанах были красноречивее любых слов. Его желание было очевидно.

Ирико́ медленно улыбнулась — улыбка была не нежной, а хищной, торжествующей. Она сделала шаг, сокращая расстояние, и нависла над ним.

— Хорошо, Матто́. Смотри.

Её движение было плавным и обдуманным, как ритуал. Она не стала рвать ткань, а медленно потянула край белой рубахи за горловину. Ткань зашуршала, скользнула по её ключицам, по упругой груди и упала к ногам, образуя мягкий, светлый круг.

Ирико́ стояла перед ним абсолютно обнажённая.

Матто́ застыл. Его сердце билось молотом в груди, тело застыло от шока, разум отказал, он смотрел не моргая. Перед ним была первая женщина, которую он видел

нагишом, и она была - прекрасна.

Её тело было слиянием золотистой женственности и хищной, звериной грации:

Её груди были высокими, коническими и твёрдыми — грудь самки-лисички, в которой ощущалась стальная упругость охотника. Вокруг сосков лежала тёмно-розовая тень.

Вся сила мощи начиналась в её бёдрах — точёных и мускулистых, обещающих молниеносную скорость.

Самым притягательным и пугающим было лоно. Золотистая кожа плавно переходила в область лобка, откуда вспыхивала густая, огненная, рыжеватая растительность. Это был дикий мех, обрамлявший очертания внешних половых губ. Но сокровенная глубина оставалась недоступной. Её мощный, рыжий хвост поднимался от поясницы осознанным полукругом, и его толстое основание надёжно закрывало от взгляда истину женской пещеры, превращая её в неприступный, живой замок.

С каждым её вдохом Матто́ вбирал горячий, мускусный, пьянящий запах — аромат хищника и женщины, который очищал его от стыда и заполнял собой разум.

Ирико́ медленно улыбнулась, и эта улыбка была не просто женственной — она была хищной, торжествующей. Она видела его панику, его ступор, и чувствовала его необузданное, растущее желание. Реакция Матто́ ей понравилась: она была абсолютной и честной.

— Матто́, хочешь меня потрогать? — спросила она низким, терпким голосом.

Внешний вид Матто́ был оглушительным "Да". Он всё ещё не мог говорить, но его расширенные, почерневшие зрачки были прикованы к её груди, его губы пересохли, и он дрожал от головы до пяток, как струна на ветру. Его напряжённая складка на штанах стала ультимативным ответом его тела.

Ирико́ не дождалась вербального согласия, но поняла его ответ по пульсации в его венах. Она сделала плавный, бесшумный шаг вперёд. Её горячее, мускусное тепло обволокло его. Она взяла его дрожащую, липкую от пота руку и, не говоря ни слова, направила его ладонь себе на грудь.

Ладонь Матто́ легла прямо на твёрдый, горячий конус её правой груди.

Сенсорный удар был мгновенным, ошеломляющим:

Это была не мягкая, податливая плоть из его грязных фантазий. Грудь Ирико́ оказалась лихорадочно горячей, плотной, как молодой, налитой фрукт. Матто́ ощутил стальную упругость мышц под тонкой кожей — грудь бегуна и охотника. Под его ладонью бился быстрый, поверхностный пульс, идущий из самой ткани — горячее биение гормонов и крови, физиология течки, которая делала её невероятно чувствительной.

Шок от тактильного открытия сжёг его . Дикий, животный страх сменился жадным, невыносимым восторгом. Это было мучительное наслаждение — он впервые касался тела, которое манило и угрожало одновременно.

Его пальцы, до этого застывшие в оцепенении, начали неуклюже, робко сжимать горячую плоть. Он мял её, не зная, как именно, его движения были отчаянными, он искал разрешение на это касание. Его большой палец нашёл широкую, влажную ареолу. Когда он неловко надавил на твёрдый, припухший сосок — кристалл боли и наслаждения — из него выступила крошечная, прозрачная капля.

Ирико́ замерла под его невинной ладонью.

Её животная натура отозвалась мгновенным, гортанным стоном — низким, диким звуком, вырвавшимся из глубины груди. Её уши прижались, а хвост резко изогнулся, завибрировав от удовольствия, стоящего на грани боли. Налитая плоть реагировала на каждое его неумелое, давящее движение волнами горячей, резкой боли и наслаждения, которые усиливали физиологические симптомы течки. Она почувствовала, как кровь прилила к её лону, а влажный, мускусный запах вокруг них резко сгустился.

Она закрыла глаза, глубоко вдыхая его запах страха и чистого желания. Его неуклюжесть была доказательством её абсолютной власти. Она победила его разум, оставив только инстинкт.

— Вот так, Матто́... — выдохнула она, голос её дрожал от инстинктивной реакции. — Чувствуй...

Матто́, оглушённый прикосновением к её груди, ощутил прилив дикой, незнакомой смелости.

— Смелее , Матто́... Смелее! — прохрипела Ирико́, голос её был низким и влажным от возбуждения. Она хмелела от его неумелых, давящих ласк. Её тело отвечало лихорадкой зверя: гортанный стон срывался с губ, колени дрожали, а глаза затуманились животным экстазом.

Ладонь парня, повинуясь не мысли, а огню в крови, покинула грудь и скользнула к узкой талии. Здесь он ощутил первый шок её инаковости: кожа была покрыта нежной подшёрсткой, мягкой, как пыльца. Позвоночник становился границей, где мягкая плоть переходила в плотный, шёлковый мех, вливающийся в основание хвоста.

Его рука задержалась на ягодицах — тугих, округло-хищных мышцах. Он сомкнул пальцы на переходе, где горячая плоть резко переходила в тёплую массу меха — неудобное, волнующее открытие, граница Человека и Зверя.

Ирико́ взорвалась от этого касания. Она развернулась, наклонилась, запрокинула голову, её уши прижались к черепу, и она резко выгнула спину, задрав хвост, как кошка, призывающая к соитию. Течка, словно огонь,сделала её движения неумолимыми: она вела его, умоляла, извивалась, повинуясь первобытной, инстинктивной потребности.

В Матто́ рванули все плотины. Шок и страх уступили место чистому, инстинктивному безумию. Он чувствовал взрыв тестостерона — горячий, жгучий прилив от мозга до паха. Его член под одеждой стал тугим, мучительно напряжённым. Сознание сузилось до одного, всепоглощающего желания: касаться, обладать, раствориться в этом мускусном, горячем, диком теле.

Под её низким, стонущим руководством, его жадная рука скользнула вниз — к сердцу тайны. Ирико́ помогла ему, выставив бёдра, давая полный доступ к своему сокровенному лону.

Запах гормонов был ошеломляющим: концентрированный, пьянящий, землистый, он бил в нос и проваливал разум Матто́.

Он ощутил инаковость анатомии под густой рыжей растительностью. Лоно ТЕКЛО — не просто влагой, а горячим, мускусным, маслянистым соком, выделяемым её распалённым телом.

Его пальцы исследовали дотошно, трогая упругие, набухшие от крови губы, пока не нашли твёрдую, крошечную жемчужину клитора. Когда он осторожно надавил, Ирико́ резко выдохнула, её таз дрогнул, и она прижалась к его пальцу, инстинктивно подстраиваясь под его касание.

Ирико́ была полностью покорена его чистым, невинным инстинктом. Она дрожала, стонала, извивалась, предлагая ему каждую свою часть для изучения.

— Давай... — прохрипела она, её голос был сломлен инстинктом. — Ну же...

Её гормоны и инстинкт взяли верх. Глаза Ирико́ изменились, став вертикальными прорезями хищницы, чей разум был полностью захвачен течкой.

Резким, властным движением она сорвала с Матто́ штаны и исподнее. Его каменный, тугой член ударил его по животу — неумолимый, горячий, напряжённый до предела. Он был физическим ответом на звериный вызов.

Ирико́ резко развернулась спиной, прогнулась в пояснице, выставив тугие ягодицы, и подняла хвост в призывном, изогнутом полукруге.

Её промежность, залитая мускусным, маслянистым соком, пульсировала от ожидания. В лунном свете Матто́ увидел огненный мех, обрамляющий набухшие, влажные губы лона — звериную, текущую норку, которая жаждала наполнения.

Парень оглушённо смотрел на сцену. Шок от осознания неминуемого слился с животным восторгом. "Я буду трахать" — мысль была немыслима, но реальность была неоспорима. Его кровь ревела в ушах.

Ирико́ издала низкий, мурчащий, призывный зов — просьбу самки, нуждающейся в самце. Звук был ласковым и хищным, он бил прямо в пах, уничтожая последние остатки человеческой воли.

Она не могла больше сдерживаться. Её тело двинулось назад, прижимаясь к нему вплотную. Её горячая ладонь нащупала его каменный член и, властно сжав, направила в своё горящее, текущее лоно.

С плавным, глубоким стоном, Ирико́ подалась навстречу Матто́, насаживаясь на него всей тяжестью.

Матто́ понял: он был ВНУТРИ.

Ощущение было ярким, фейерическим — не просто вхождение, а поглощение.

Его каменный, горячий стержень утонул в плоти, которая оказалась плотнее, более упругой и гораздо горячее, чем в его самых лихорадочных мечтах. Внутри он ощутил неровную, тугую, почти болезненную хватку — инаковость анатомии Исико́, которая нежно, но жестоко захватила его, не оставляя ни единого шанса на отступление. Он был заперт в живом, пульсирующем замке.

В этот момент случился оргазм его ума — абсолютная победа инстинкта. Страх исчез, растворившись в мускусном тумане. Осталась чистая, неистовая, дикая радость. Он трахался...он трахал женщину.

Матто́, неумелый, но одержимый, начал двигаться.

Ирико́ заурчала от удовольствия, прогнувшись ещё сильнее, прилипнув к его паху — её центр тяжести был смещён, чтобы предоставить ему максимальный доступ и удобство. Её ягодицы упруго бились о его бёдра.

Резкие, чавкающие удары плоти о плоть слились с довольным, низким урчанием Ирико́ — мурчанием самки, которая наконец-то получила свой горячий, идеальный член в свою горящую норку.

Густой, тяжёлый, мускусный туман её гормонов обволакивал их, смешиваясь с запахом молодого, горячего пота Матто́.

Атмосфера была плотной, животной, лишённой времени. Они были две сущности в пылающем цикле, где единственный закон — неистовое, абсолютное совокупление.

Матто́, двигаясь неумело, но с отчаянием, в каждом толчке ощущал свой переход: он больше не был Матто́, он был чистым инстинктом, орудием, запертым в горящем теле Ирико́.

Парень, ослеплённый шоком и переизбытком гормонов, вонзился несколько раз — неумелых, отчаянных, слепых толчков.

И тут взорвалось.

Его первый в жизни оргазм был феерией чистого, химического безумия. Неконтролируемый, электрический разряд, который выжег в нём все мысли. Он сотрясался в коротких, судорожных спазмах, горячий сок юности хлестал глубоко в лоно Ирико́.

Он остался неподвижным, запертым внутри неё, тяжёлый и онемевший, в трансе от непостижимости произошедшего.

Ирико́ резко почувствовала спад и напряглась. Воля самки, чей голод не был утолён, взбунтовалась. Она повернулась к нему лицом, тесно прижавшись к паху. Её прекрасное лицо было искажено — животная жадность и горячее недовольство.

Её глаза, ещё влажные, сверкали — чистый инстинкт. Она рычала, тихо, почти неслышно, требуя наполнения.

Но тут она почувствовала его. Ее тепло и сжимающая плоть сделали свое дело: Матто́, благодаря юношескому огню, снова начал набухать. Твёрдый стержень в её лоне начал воскресать.

Инстинкт немедленно успокоился. Глаза Ирико́ просветлели, и она заурчала — глубоко, ласково, как зверь, получивший обещанное.

Она не стала ждать. Резко, властно насадилась на него, глубоко принимая восставший член.

Матто́, пробуждённый этим жёстким, горячим толчком, обхватил её узкую талию цепкими руками и сам начал трахать её — тяжело, с неосознанной мощью.

Смесь соков — его тёплая сперма и её мускусный сок течки — заполнила лоно. Жидкость сочилась из устья, маслянистыми ручейками стекая по рыжему меху бёдер и капая на камень. Чавканье и глухие, влажные удары плоти сливались с тяжёлым, рваным дыханием и усиливающимся стоном Ирико́.

Наслаждение росло. Внутри его член двигался в тугой, скользкой, горячей субстанции — это было химией, слиянием, трансцендентностью.

Ирико́ начала яростнее двигаться ему навстречу. Её довольное урчание перешло в низкий, гортанный вой. Она билась, прогибалась — инстинкт торжествовал: самец заполнял её до предела.

Её оргазм пришёл долгим, мощным, животным штормом.

Ирико́ резко напряглась, обхватив его член мышцами лона. Она держала его, наслаждаясь заполнением и жгучим трением во время спазматических, долгих сокращений. Её стоны стали пронзительными, нечеловеческими — чистое, неприкрытое удовольствие, которое разорвало тишину.

Матто́, снова захваченный её экстазом, кончил во второй раз — сильный, контролируемый выброс, который влился в её оргазменные спазмы, сливая их сущности.

Когда её последние, долгие спазмы утихли, Ирико́ расслабила мышцы. Он выскочил из неё с громким, влажным звуком.

Они оба замерли, тяжело дыша.

По золотистым, точёным бёдрам Ирико́, через рыжий, влажный мех лона, густой, молочно-белой рекой потекла смесь — её соки, смешанные с его спермой. Жидкость капала на пол, образуя лужицу — физическое, неоспоримое свидетельство их животного, мистического соития.

Ирико́ подняла на него глаза — впервые чистые, без страха или похоти. В них было древнее, животное, абсолютное удовлетворение.

Когда её плоть получила своё, мощный шторм утих. Инстинкты отступили, и разум Ирико́ вновь восторжествовал.

Она осознала произошедшее: неконтролируемый акт, звериное требование тела, и себя, стоящую обнажённой, с густыми, молочно-белыми следами на золотистых бёдрах, отпечаток слияния их тел.

Не зная, как поступить с этой новой, пугающей реальностью, она сделала единственное, что умела: вернулась к теплу. Она подошла к Матто́, обняла его и прижалась к его горячей, влажной груди, словно ища прибежище от только что совершённого.

— Ты как? — спросила она, и в её голосе была смесь нежности, тревоги и неожиданного материнского инстинкта.

Матто́, понемногу выныривая из гормонального шторма, поднял на неё взгляд. На его лице не было ни стыда, ни страха — лишь чистая, светлая, радостная улыбка. Он был с женщиной, он познал её, он трахал. Его первый огонь был зажжён, и он сиял этим открытием.

Ирико́ увидела его состояние — неуклюжий, сияющий триумф юности. Она правильно интерпретировала его: для него это было абсолютное, чистое счастье. Она успокоилась.

Отстранившись, она улыбнулась — улыбка была мягкой, ласковой, возвращающей ей человеческое достоинство. Она нежно поцеловала его в щёку и сказала:

— Я сейчас приготовлю воду. Нам нужно привести себя в порядок.

Она быстро, бесшумно убежала в соседнюю комнату и вскоре вернулась с небольшим тазом и глиняным кувшином, полным воды.

С неожиданной лаской и осторожностью, она опустилась перед ним и аккуратно вымыла его промежность. Матто́ был всё ещё в плену впечатлений, его движения были неадекватны, он позволил ей это, как ребенок. Она очищала его, словно смывая с него физическое свидетельство греха.

В этот момент, под тёплой, ласковой водой, она почувствовала его. Неиссякаемый, юношеский огонь вновь начал пробуждаться: член Матто́ медленно, упрямо наливался силой.

Ирико́ улыбнулась, увидев это неоспоримое, физиологическое доказательство его страсти.

— Какой ты сильный, — прошептала она, и в её голосе звучало нескрываемое, хищное удовольствие. Ей понравилась его реакция на неё, его юношеская, неудержимая сила и безраздельная страсть.

Вытерев его насухо, она произнесла мягкий приказ:

— Оденься.

— Я сейчас вернусь, — сказала она, и быстро ушла в соседнюю комнату. Она стеснялась подмываться перед ним — закончена была только животная часть, женская стыдливость всё ещё требовала уединения.

Когда она вернулась, уже одетая в свежую, чистую рубаху, и немного привела себя в порядок, она почувствовала его взгляд.

Матто́ смотрел на неё — щемяще-влюблённым, преданным взглядом. Это был взгляд юношы, который получил Истину из рук женщины. Он смотрел на неё, как на спасительницу, наставницу и богиню.

Девушка поняла этот взгляд, поняла, почему он так смотрит — первый секс, первый оргазм, полученный от неё.

Ирико́ обнимала его — судорожно, будто всё ещё боялась потерять остатки рассудка. Её дыхание касалось его шеи, горячее, неровное, и Матто́ чувствовал, как дрожит её тело — не от холода, а от усилия вновь стать собой.

Мир сузился до этой близости: до биения её сердца, до запаха шерсти и тёплой кожи, до едва уловимого звука — как будто внутри неё боролись две сущности, человеческая и звериная.

Она медленно отстранилась, опустив взгляд. На полу лежало пятно света — зыбкое, как дыхание.

— Матто́… — её голос был хрипловат, как после долгого крика. — То, что произошло... — она сделала паузу, будто подбирая слова. — Это часть моей природы. Мы, сирико… иногда теряем себя. Это не слабость и не выбор. Это зов тела, от которого не спрятаться.

Она подняла глаза — в них не было прежней ярости, но оставался след страха, направленного внутрь.

— Когда это начинается, разум уходит, остаётся только жар, — тихо сказала она. — Это не желание… это нужда. Я стыжусь, что позволила этому вырваться.

Ирико́ подняла на него умоляющий взгляд, полный тревоги:

— Как ты... как ты отнёсся к этому? К тому, как я требовала тебя?

Матто́, светящийся от триумфа и чистоты первой любви, не видел стыда. Он видел Истину. Он улыбнулся той же чистой, обезоруживающей улыбкой. Он обхватил её ладонями лицо и крепко кивнул.

— Всё... всё было хорошо, — выдохнул он, и в этой простоте была абсолютная, неоспоримая правда.

Эти слова подействовали сильнее любого оправдания. Что-то смягчилось в её лице, уши прижались, взгляд потеплел. Она коротко вздохнула, будто впервые за долгое время позволила себе слабость.

— Хорошо, — повторила она, глядя в сторону. — Но тебе нужно идти. Если кто-нибудь заметит, что ты пропал…

Она проводила его через полутёмную комнату, где ещё витало тепло её дыхания, и, остановившись у двери, вдруг снова шагнула ближе. Их разделяло всего несколько сантиметров. На миг казалось, что пространство между ними дрожит, наполненное током.

Перед тем, как открыть дверь, она притянула его для последнего, прощального объятия — тесно, жадно, словно запечатывая его тепло в своей памяти. Она поцеловала его в щёку — ласково, но избегая губ, словно между ними внезапно выросла стена из огня и юношеской неловкости.

— Спасибо, — прошептала она.

Матто́ волновался, заикаясь, глядя на своё спасение и судьбу:

— Могу... могу я прийти завтра?

Ирико́ дрогнула. Она на миг закрыла глаза. Внутри её что-то сжалось, словно две половины натянутой струны.

— Да, — ответила она почти беззвучно. — Можешь.

Она приоткрыла дверь, выглянула,осмотрелась ,впуская в дом струю ночного воздуха. Матто́ вышел наружу, обернулся — и успел увидеть, как она стоит в полутьме, глядя ему вслед, с тем особым выражением, которое бывает у тех, кто боится своей нежности.

Ночь встретила Матто́ прохладой и шелестом листвы. Воздух был свеж, густ от влажного запаха земли и дыма — поселок дышал сном. Он шёл быстро, но не скрываясь. В нём было странное чувство — будто он вернулся из другого мира, в котором только что родился заново.

Он шёл домой, чувствуя, как под ногами шуршит камень. Но это был уже не тот мальчишка, что залез на крышу.

Он нёс в себе огонь, запах, прикосновение, и тихий, тягучий свет её взгляда — как начало новой жизни, в которой уже не будет места прежней невинности.

Каждый шаг отзывался в теле лёгким, дрожащим эхом.

Он всё ещё ощущал прикосновение её ладони — лёгкое, почти неуловимое, но прожигающее.

Сердце билось глухо, будто отдалённый барабан, и не могло успокоиться.

Он шёл, касаясь пальцами стен домов, заборов, стволов — чтобы убедиться, что всё вокруг реально, что это не сон.

Мир казался иным. Небо — выше. Тени — живее. Даже ветер, тронувший его волосы, будто шептал что-то личное, доверительное.

Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.

Он вспомнил, как Ирико́ смотрела на него в последний момент — не как на мальчика, не как на случайного свидетеля, а как на человека, которого видят впервые по-настоящему.

Эта мысль жгла.

Он чувствовал себя победителем — не в детской игре, а в битве, в которой ставкой было что-то неуловимое, не меньше чем душа.

Но вместе с восторгом поднимался страх: а что дальше? Придёт ли он завтра? Что, если её уже не будет? Или хуже — если она будет другой, холодной, равнодушной, как чужая?

Он ловил себя на том, что улыбается.

Его щеки горели. Он даже не замечал, как петляет между домами, идёт знакомыми тропами.

Когда добрался до своего двора, сердце всё ещё било в груди, как пойманная птица. Матто́ осторожно подтянулся к окну и юркнул внутрь.

Комната встретила его тишиной. Всё было так, как прежде — стол, скамья, старое одеяло. Но теперь казалось, что он перешёл через невидимую черту, и за этой чертой всё стало иным.

Он разделся, лёг на кровать, глядя в потолок.

Тишина дома только усиливала шум крови.

Стоило закрыть глаза — и перед ним вставала она: взгляд, дыхание, шёпот. Вспоминалось, как на миг её глаза потемнели, когда он сказал «всё хорошо».

Он перевернулся на бок, потом на спину, потом снова на бок.

Мысли метались, как искры в очаге: а что, если завтра не пустит?

А если ждёт?

А если она передумает?

Он знал одно — теперь пути назад нет.

Что-то в нём распахнулось, и уже не закроется.

Ночь шла медленно.

Он слушал, как за окном потрескивают ветви, как где-то вдали поёт ночная птица.

Когда первый свет коснулся потолка, Матто́ наконец провалился в сон — не в детский, а в новый, взрослый.

И снилась ему она — не сирико, не чужая, а та, что открыла ему другую сторону мира, полную тайного дыхания и опасного света.

*

Утро пришло медленно, как будто само колебалось — впускать ли новый день в жизнь Матто́.

Он проснулся от запаха хлеба и звука шагов внизу. Голова была тяжёлой, тело — удивительно лёгким, будто ночь забрала всё лишнее, оставив только тихое, тревожное послевкусие.

Он долго лежал, глядя в потолок, вспоминая — и не веря, что всё это произошло на самом деле.

Сердце билось чуть быстрее обычного. Иногда ему казалось, что он всё ещё чувствует тепло её ладоней на коже.

Голос матери вернул его в реальность:

— Матто́, вставай, солнце уже высоко!

Он спустился вниз. Мать сидела у очага, перемешивая кашу. В её движениях была та уверенная мягкость, которую он раньше не замечал — теперь всё вокруг казалось живым, наполненным странным новым смыслом.

Она повернулась к нему, вгляделась и нахмурилась:

— Что с тобой? — спросила. — Глаза блестят, будто всю ночь не спал. И... — она прищурилась, — от тебя как-то... пахнет странно. Где ты был вчера вечером?

Матто́ застыл, как пойманный.

— Я... — язык запутался. — Мы с Сирио... задержались у мельницы. Помогали... дрова носили.

— Дрова? — мать чуть приподняла бровь. — Хм. Запах не от дров. Пахнешь, как будто был рядом с кем-то... с зверем, что ли.

Он торопливо усмехнулся:

— Может, Сульверн приходил, от него и запах.

Она посмотрела ещё несколько секунд, будто пытаясь понять, что скрывается за словами, потом махнула рукой:

— Ладно, ешь. Ты сегодня какой-то не свой.

Он сел к столу. Ложка дрожала в пальцах. Еда казалась пресной, но он ел, лишь бы отвлечься. В голове всё время всплывали обрывки ночи — её голос, полутень, прикосновение.

Мать говорила что-то про покупки, про соседку, про хозяйские дела — он почти не слушал. Только изредка кивал, машинально соглашаясь.

После завтрака он помог ей по двору: вынес воду, подлатал калитку, но всё время ловил себя на том, что не может сосредоточиться. Каждая мелочь напоминала о ней.

Ветер пах дымом и чем-то острым, и от этого запаха сердце сразу начинало колотиться.

К обеду он уже едва сдерживался. Хотелось куда-то идти, видеть кого-то, делать хоть что-то, лишь бы не сойти с ума от ожидания.

— Можно я к ребятам? — спросил он, когда доел.

Мать улыбнулась, устало, но мягко:

— Иди, только возвращайся не поздно.

Он побежал — так, как бегают не от кого-то, а к кому-то.

Сирио и Сульверн сидели у забора, спорили о чём-то. Матто́ подошёл, улыбнулся, но мысли были далеко.

Слушал — и не слышал. Смеялся — и не знал, почему.

Всё внутри него колебалось, как стрелка компаса, не находящая север.

То вдруг охватывало ликование: вот, вечером увижу её, она ждёт, она сказала «да».

То холодная волна сомнений: а вдруг передумает, вдруг уедет, вдруг то, что было, ей показалось ошибкой...

Он пробовал представить, как она встретит его — улыбнётся ли, будет ли говорить, или просто посмотрит тем самым взглядом, от которого у него всё переворачивается внутри.

Но представить не мог. Только чувствовал, как растёт тревога, как день тянется мучительно медленно, и солнце будто нарочно не хочет клониться к закату.

— Слушай, — сказал Сирио, лениво переваливая на камне у колодца, — а давай вечером сходим к тому дому. Ну, где живёт этот сирико.

Сульверн вскинул брови.

— К сирико? Зачем?

— Просто интересно, кто он. Или она, — ухмыльнулся Сирио.

Сульверн задумчиво потер подбородок.

— Говорят, сирико живут стаями. А этот — один. Странно. Может, что-то скрывает.

Матто́ слушал, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

— Не думаю, что стоит туда идти, — тихо сказал он. — Сирико... не любят, когда за ними следят.

— Боишься? — Сирио усмехнулся. — Там же не демон. Просто зверолюд.

— Всё равно, — упрямо повторил Матто́. — Не надо.

Он чувствовал, как его охватывает тревога. Они ничего не знали. Не знали, кто там живёт. Не знали, что он видел. Не знали, какая она.

— Слушай, может, сам туда тайком заглядывал? — прищурился Сульверн.

— С чего ты взял?! — вспыхнул Матто́.

Сирио прыснул со смеху.

— Вот теперь точно заглядывал.

— Делайте как хотите, — бросил Матто́, сжимая кулаки. — Я не пойду.

Он резко развернулся и пошёл прочь.

Сердце колотилось, будто он убегал от погони.

Сзади Сирио хмыкнул:

— Чего это он?

Сульверн проводил его взглядом. Глаза зверолюда прищурились, уши чуть дрогнули.

— Не знаю, — протянул он. — Только пахнет он сегодня странно. Не собой.

— Чем?

— Не пойму... чем-то тёплым. Живым.

---

Он долго бродил по посёлку, стараясь заглушить тревогу. Но мысли, как ни гони, возвращались к ней.

К дому на окраине, к её взгляду, который ещё горел перед глазами — тревожный, почти болезненный.

Подойти днём он не смел.

Слишком опасно. Люди заметят. Начнут спрашивать. Да и сам не знал, что сказал бы, если бы кто-то остановил его на улице и спросил, куда он идёт.

Он пытался заняться чем-то — заглянул к кузнецу, поговорил с соседским мальчишкой, но всё это было не в счёт. Мир стал тусклым, как выцветшая ткань.

Только вечер жил в его ожидании. Только там, за границей сумерек, его ждала она.

---

Дома время тянулось невыносимо.

Он сидел у окна, глядя, как солнце медленно опускается за кромку леса.

Мать обернулась от очага:

— Что с тобой, Матто́? Опять с друзьями поругался?

Он вздрогнул.

— А? Нет... ну... почти, — пробормотал он, опуская глаза.

Она нахмурилась.

— Ты какой-то... другой. И пахнешь странно, — сказала она, принюхиваясь, словно сама зверолюдка. — Где ты был вчера вечером?

Он чуть не выронил ложку.

— Нигде! Просто... лазили по крышам. Сирио придумал глупость. Наверное, пахну гарью.

Она покачала головой, но больше ничего не сказала.

Время застыло. Он помог ей по дому, молча, всё делал машинально. Каждый звук часов — пытка. Каждая минута — вечность.

Когда солнце наконец скрылось, и тени легли на стены, Матто́ понял: он не выдержит.

В груди что-то щёлкнуло — решимость, смешанная с восторгом и страхом.

Он взглянул на мать — она возилась с бельём, не глядя на него.

Тихо, как вор, он поднялся, отодвинул ставню и выглянул в темнеющий двор.

Ночь звала.

И он пошёл.

Ночь дышала прохладой. Воздух был плотный, влажный, будто хранил дыхание осени в каждой травинке.

Матто́ шагал быстро, стараясь не шуметь. Каждый камень под ногой казался громом, каждый порыв ветра — чьим-то вздохом за спиной.

Посёлок спал. Из окон кое-где пробивался жёлтый свет — там ужинали поздно, спорили или просто не могли уснуть.

Матто́ ловил эти отблески и прятался в тень, словно вор.

Хотя вор он и был — вор её образа, её тепла, её прикосновения, которое не отпускало его ни на минуту.

Его пальцы всё ещё помнили изгиб её плеча.

А губы — тот почти нереальный поцелуй в щёку, от которого сердце дрогнуло так, будто он прикоснулся к запретному пламени.

Он не знал, зачем идёт. Хотел ли увидеть её снова? Да.

Но что он скажет, если она выйдет? Если спросит: зачем ты пришёл, мальчик?

Он не знал. Он просто шёл, ведомый чем-то большим, чем разум.

Луна медленно выплыла из-за облаков, серебряным светом заливая улицы.

Он свернул в переулок, где стоял тот самый дом.

Тихо. Даже ветер будто обходил это место стороной.

Дом выглядел пустым, но тьма за окнами была обманчива.

Матто́ знал — она там.

Он чувствовал это.

Как чувствует зверь дыхание леса, как море чувствует прилив.

Сердце билось часто, неровно.

Он подошёл ближе, затаился у стены, боясь вдохнуть.

Где-то внутри послышался лёгкий стук — будто кто-то ставил чашку на стол.

И это простое, обыденное движение вызвало дрожь в коленях.

Он закрыл глаза и позволил памяти ожить.

Всё вновь нахлынуло — её кожа, жар дыхания, тёплый запах, в котором смешались кровь, огонь и странная, почти звериная нежность.

Он не мог этого забыть.

Не хотел.

Мир вокруг исчез.

Остался только дом — чёрный, как тайна, и его собственное, неугомонное сердце.

Он подошёл к двери.

Поднял руку.

Поколебался.

И тихо, едва касаясь, постучал.

Три коротких удара — словно сердце ударило трижды и замерло.

Ответа не было.

Только ветер прошёл по улице, чуть шевельнув ставни.

Сначала тишина. Потом — движение.

Послышался приглушённый звук, будто кто-то быстро поднялся, едва не опрокинув что-то на пол.

Затем шаги.

Неуверенные, торопливые, как у человека, чьё тело живёт своей волей.

Дверь приоткрылась.

В проёме стояла Ирико́.

Лунный свет скользнул по её лицу — бледному, с чуть приоткрытыми губами и зрачками, расширенными почти до чёрноты.

Её дыхание было неровным, кожа чуть влажной.

Она не выглядела хищной — скорее, растревоженной.

Как зверь, который всё ещё слышит зов инстинкта, но уже борется с ним.

— Я знала, что ты придёшь, — сказала она, и в голосе её звучала усталость, смешанная с чем-то тревожно-живым.

Ткань её одеяния держалась на одном узле, сползая с плеча.

Она, кажется, не замечала.

Её взгляд то поднимался на него, то скользил мимо — как будто боролась не с ним, а с самой собой.

— Не следовало... — выдохнула она, и слова прозвучали так, будто они ей физически причинили боль.

Матто́ стоял, не зная, что ответить.

Он видел перед собой женщину, которая вроде бы зовёт — и в то же время отталкивает.

Между ними стояла не дверь, не страх — сама природа, дикая и человеческая одновременно.

Она сделала шаг вперёд.

На мгновение воздух между ними стал плотным, как перед бурей.

Пахло дымом, кожей, женским теплом и чем-то острым, волнующим, почти электрическим.

— Почему ты снова пришёл? — спросила она почти шёпотом, но в этом шёпоте дрожала сталь,и не понять было — хочет ли она услышать ответ, или боится его.

Матто́ открыл рот, но не смог говорить.

Он только смотрел на неё — как смотрят на пламя, к которому тянет, хоть знаешь, что обожжёт.

Она отвела взгляд, шагнула в сторону, и тихо произнесла:

— Входи.

Когда Матто́ вошёл, в доме стояла полутьма. Воздух был густой, тёплый, наполненный тем самым запахом, который с тех пор не выходил у него из головы — травы, нагретой кожи и чего-то живого, дикого.

Ирико́ села у окна. Она была спокойна, но в этом спокойствии чувствовалась усталость, как после долгой внутренней бури.

— Ты пришёл, — сказала она, и в голосе прозвучало что-то, похожее на благодарность.

Он шагнул ближе, и сердце его билось в груди так громко, что ему казалось — она слышит.

— Я… не мог иначе.

Она слегка улыбнулась, устало, с оттенком нежности.

— Знаю.

Некоторое время они молчали. Потом Ирико́, не поднимая взгляда, тихо произнесла:

— Матто́… ты должен понять. То, что со мной было — не просто каприз или странность. У нас, у сирико, есть время… течка. Мы не выбираем его. Оно выбирает нас. И если самка не связана с мужем, — она уходит. Мы бежим, чтобы не опозорить свою стаю, чтобы не забеременеть от непонятно кого — ведь разум отключается.Скрываемся. Чтобы не случилось того, чего потом не сможешь назвать своим решением.

Она подняла глаза, и в них, под блеском золотых искр, тлела всё ещё не до конца погашенная жара.

— Поэтому я приехала сюда. Подальше от своих. Чтобы переждать, пока пламя выгорит. Чтобы не опозорить род. Спасалась... — она запнулась, — ...как могла.

Она чуть улыбнулась, и на мгновение в её лице мелькнула лукавая тень:

— Пока ты не появился.

Матто́ смутился, не зная, что сказать.

— Но... я ведь просто...

— Просто оказался рядом, — мягко перебила она. — И спас меня. Ты даже не представляешь, насколько.

Она встала и подошла к нему. Её движения были медленными, чуть неуверенными, как будто тело всё ещё не до конца слушалось её. Она посмотрела на него сверху вниз — спокойно, тепло, с лёгким оттенком грусти.

— Теперь всё почти прошло. Сегодня, может завтра — и всё. Вернусь домой, когда будет безопасно.

Слова её прозвучали просто. Но в груди Матто́ что-то оборвалось. Всё, что он себе строил в мыслях — в одно мгновение стало дымом.

Он опустил глаза.

— То есть... ты уедешь. Навсегда.

Она не ответила сразу. Подошла ближе, коснулась его щеки кончиками пальцев.

— Навсегда — слово слишком большое, — сказала она тихо. — Но да.Я должна вернуться к своей стае , к своей семье.

Матто́ отступил на шаг. Он хотел быть сильным, но в глазах предательски выступила влага. Он отвернулся. Всё внутри его бунтовало — мир вдруг стал плоским, без цвета, без воздуха.

— Эй, — прошептала она, коснувшись его плеча. — Не надо.

Он обернулся, и в этом взгляде было всё: детская боль, растерянность, жажда удержать хоть что-то.

Ирико́ глубоко вдохнула, будто решаясь.

— Знаешь, Матто́… Когда мы встречаем кого-то, кто пробуждает в нас жизнь, это не наказание. Это дар. Даже если длится один миг.

Она подошла ближе, и между ними не осталось воздуха.

— Я хочу, чтобы ты запомнил не боль, а тепло. Чтобы, когда ты когда-нибудь прикоснёшься к другой, ты помнил, как это может быть — спокойно, мягко, красиво.

Он стоял неподвижно, не смея дышать. Её слова текли в нём, как тихая река.

Она провела ладонью по его волосам, задержала руку на затылке и притянула его ближе. Её дыхание было горячим, пульсирующим. Их лбы соприкоснулись.

— Просто запомни.

Мир сузился до её запаха, до пульса под кожей, до тихого трепета света на стене. Всё остальное исчезло — мысли, страх, даже время.

— Боишься? — спросила она едва слышно.

Он хотел ответить, но слова рассыпались где-то в горле.

Она чуть улыбнулась — не насмешливо, а как-то по-женски мягко, с пониманием.

И тогда медленно, словно боялась обжечь, потянулась к нему.

Мир вокруг исчез. Осталось только приближение её губ — близкое, невозможное, тянущее.

И когда она коснулась его, всё оборвалось.

Мысли, страх, дыхание — всё.

Поцелуй был тёплым, осторожным, но с тихим, волнующим знанием.

Она вела — уверенно, нежно, будто учила его дышать заново.

Сначала это было как вспышка — ослепляющая, беззвучная. Потом — волна, что прошла сквозь тело, оставляя за собой тепло, лёгкость, звонкую пустоту.

Он чувствовал, как её дыхание смешивается с его, как пальцы её едва касаются шеи, как всё внутри становится светом и туманом.

Голова кружилась, но не от воздуха — от неё. От того, что она есть, и он — рядом.

В этом мгновении он перестал быть мальчиком, перестал ждать — просто жил, вбирая в себя всё, что она ему дарила.

Когда она отстранилась, он стоял с закрытыми глазами, всё ещё ощущая её губы — их мягкость, их след.

Долго не мог вдохнуть.

В груди было странно: будто расправились крылья, а под ними — боль, сладкая и острая, от осознания, что что-то невозвратимо изменилось.

Она смотрела на него спокойно, с лёгкой грустью в глазах.

— Вот так, — сказала тихо. — Теперь ты знаешь.

Он кивнул, не в силах произнести ни слова.

Свет в комнате будто потускнел, а в нём всё ещё горело — не тело, а душа.

Она продолжила поцелуй, но плавно, нежно повела его назад. Её губы не отрывались от его, но её руки, лёгкие, как листья, мягко толкали его в сторону постели, где сегодня разум должен был заменить инстинкт.

Она первая начала расстегивать его рубаху — неторопливо, словно исполняя ритуал. Он помог ей — неуклюже, наконец-то отвечая на её поцелуй всей юношеской страстью. Его неумелые, горячие губы искали её ритм, напирая, желая проникнуть глубже в эту запретную сладость. Ирико́ принимала его,направляя язык — уча его владеть этим новым оружием.

Сбросив одежду, они легли. Лунный свет, проникающий сквозь щели, очертил её точёную, золотистую плоть, делая её неприкосновенной статуей и живым огнём одновременно. Её лисий хвост, пышным, тёплым облаком лежавший на простыне, медленно скользнул по его бедру, словно немой, ласковый жест.

Ирико́ отстранилась от его губ, задыхаясь от нарастающей чувственности. Она осторожно, мягко взяла его руку и направила к своей груди.

— Здесь, — прошептала она, и её голос был низким, бархатным. — У женщин эта часть очень чувствительна. Она нуждается в ласке, в поклонении.

Её груди были плотными, упругими, с нежной, золотистой кожей, усыпанной тончайшим пушком, который мягко пружинил под его ладонью. Соски уже затвердели в ожидании.

Матто́ понял. Это был урок. Он склонился, его дыхание запуталось в прядях её рыжих волос, лежащих на груди. Сначала он неумело коснулся губами — сухо, робко, боясь причинить боль.

— Нет, не бойся, — прошептала Ирико́, ласково сжав его затылок, прижимая к себе. — Языком. Нежно, но с силой.

Он подчинился. Его язык, робкий инструмент, обвился вокруг одного соска. Вкус был неожиданным: солёный, чистый, с лёгким, животным ароматом её тела. Это был вкус нежности.

Он начал сосать — неуклюже, но страстно, подражая её уверенной руке. Он чувствовал языком тонкое, дрожащее натяжение кожи, жёсткую сердцевину соска. Нежность и инаковость её тела зажигали в нём новый, чистый огонь.

Ирико́ прикрыла глаза, её дыхание участилось. Нежный стон вырвался из её горла — не звериный, а чистый, женский, сладкий. Хвост Ирико́ слегка задрожал, усиливая давление на его бедро, словно записывая это наслаждение.

— Да, мой Матто́, — шептала она, утешая его неуверенность. — Так. Сильнее. Мой...

Он запоминал это мягкое, бархатное наслаждение, эту отзывчивость плоти, которая таила в себе жизнь и огонь. Впервые его ласки приносили ей чистую, неинстинктивную радость.

Матто́ продолжал ласкать её грудь, насыщаясь новыми, сладко-горькими знаниями о нежности. Но Ирико́, не желая терять ни мгновения их прощального ритуала, вновь взяла его руку.

Она плавно, как текучий мёд, скользнула ниже, увлекая его за собой. Её тело, гибкое и тёплое, было дорожной картой, а её дыхание — тихим навигатором.

— Теперь... — прошептала она, и её голос дрожал от ожидания и нежности, — дальше. К сердцу огня.

Ирико́ подняла бёдра и широко развела ноги, предоставляя ему максимально удобный и открытый доступ к самому интимному святилищу.

Перед Матто́ открылось лоно — сокровенное, иное, освещённое тусклым лунным светом. Это была поразительная, животная анатомия, зарождающаяся между двумя линиями густого, рыжего меха.

В центре он видел плотный, влажный, вертикальный разрез, обрамлённый мясистыми, бархатными складками, которые были более выражены и тёмно-розовы, чем он мог себе представить. Над ним, укрытый тончайшим, золотистым пушком, находился самый краешек чувствительной, дрожащей точки — алтарь наслаждения.

Лоно влажно блестело, но сегодня это была не мускусная, животная течка, а чистая, прозрачная смазка, рождённая чистым желанием и нежностью. Запах был тонкий, минеральный, тёплый, как разогретая земля после дождя.

— Смотри, мой Матто́, — её пальцы мягко коснулись его щеки, прижимая его к своей открытой тайне. — Этот орган... он важнее всего. Он жаждет ласки, чтобы освободить женщину, подарить ей небо.

Её наставления были одновременно нежными и эротическими, связывая знание с чувством.

— Языком. Легко, как крыло бабочки, и жадно, как голодный зверь. Не бойся. Это — моё доверие тебе.

Матто́ опустился. Он дышал горячим воздухом, насыщенным ароматом её лона.

Он подчинился. Робко, но с растущей смелостью, он коснулся губами этого сокровенного места. Первый вкус был шоком: солёный, горячий, — вкус жизни, квинтессенция самой Ирико́.

Под мягким руководством её ладони, которая удерживала его голову, он начал ласкать. Его язык, неумелый в этой новой работе, скользил по мясистым складкам, находя и теряя самую чувствительную точку.

— Медленнее... здесь, да... — нежно просила Ирико́.

Его тактильные ощущения были феерией: нежная, бархатная влага на губах, густой, рыжий мех щекотал подбородок. Он чувствовал, как её тело трепещет от каждого неуклюжего касания. Инаковость её анатомии усиливала восторг: он познавал её как никто другой.

Когда его язык, наконец, нашёл ритм, Ирико́ вздрогнула, её пальцы вцепились ему в волосы.

— Ох! Да! — выдохнула она, её голос срывался на нежном, звенящем стоне. — Ты... учишься... мой хороший мальчик!

Её ноги разошлись шире, бедра напряглись, а длинный, пушистый хвост изогнулся, касаясь его спины, словно безмолвное благословение. Матто́ чувствовал, как пульс в её лоне нарастает, как плоть набухает и жадно притягивает его.

Он погрузился в этот вкус, в это жадное, чистое наслаждение дарения.

Ирико́ прервала ласки. Она подняла его лицо от своего лона, поцеловав его губы, горячие и влажные от её сока. В её глазах сияла учительская гордость и глубокая, щемящая нежность.

— Ты готов, мой Матто́, — прошептала она. — Иди ко мне.

Он поднялся, нависая над ней. Его член, напряженный и молящий, дрожал над её животом. Ирико́ широко развела ноги, положив ладони на его бёдра. Её горячая, влажная промежность была открыта и приглашала.

С мягким, но решительным движением, она направила его стержень к самому входу.

Нежный толчок, и Матто́ скользнул внутрь.

Дикий, ошеломляющий восторг вновь захлестнул его. Это было влажно, жарко, туго — но не бешено, как вчера. Сейчас это было нежным, одуряющим приёмом. Плотное, обхватывающее тепло её лона встретило его, и Матто́ почувствовал, как все его нервы поют от этого возвращения домой.

— Ах! — выдохнула Ирико́, сладко, негромко, её тело изогнулось дугой, жадно принимая его. Её лисий хвост обвил его поясницу, закрепляя их единение.

Он начал двигаться — быстро, нетерпеливо, по привычке инстинкта.

— Нет, мой хороший, — нежно прошептала Ирико́, сжимая его бёдра, останавливая его. Её голос был ласков, но твёрд. — Не спеши. Это — наш прощальный танец. Чувствуй меня.

Она взяла инициативу: двигаясь бёдрами сама, она показала ему ритм — медленное, глубокое проникновение с лёгким поворотом, чтобы её лоно натягивалось, дразня его стержень.

— Глубже, на счёт три, — шептала она, и каждый её вздох был указанием. — Раз... два... и три — до самой души...

Матто́ подчинился. Он начал работать в этом новом, священном ритме. Медленные, полные, осознанные толчки.

Его член шёл глубоко, до максимальной, блаженной плотности. Он чувствовал не только обхват стенок, но и мягкое трение о выраженные, бархатные складки её ли́сьего лона. Ирико́ издавала долгие, текучие стоны, медленно скользя под ним, вытягивая каждое движение.

Сладость её запаха — сегодня чистой, нежной влаги — дурманила его, а нежность её рук, гладящих его спину, делала его богом.

— Да, мой единственный, — шептала она, её слова были как мёд и яд одновременно. — Вот так. Моя душа... прими мой огонь...

Их тела покрылись влажным блеском. Их стоны стали единым, нарастающим пением — мелодией прощания.

Ирико́ чувствуя этот момент, внезапно сжала его бёдра и издала длинный, дрожащий, звенящий стон, который начался , казалось,в самой глубине её лона.

Матто́ почувствовал это. Он увидел это: её глаза резко распахнулись, золотой хвост резко изогнулся, а мышцы её лона начали яростно, судорожно сжиматься вокруг его члена.

Её оргазм был чистой, мощной волной, которую он проживал на себе. Она держала его, отдавая ему всю свою женскую силу. Эти спазмы были самым прекрасным и самым мощным ощущением в его жизни.

Захваченный её бурей, погружённый в пульсирующую плоть, он больше не мог сдерживаться.

— Ирико́! — выкрикнул он, ускоряясь в последнем, мощном рывке.

Горячая, толчкообразная волна исторгнулась из его тела, изливая в неё мощную порцию семени. Это был взрыв, печать, завершение их истории.

Он задрожал, его голова рухнула ей на грудь. Он опустился на неё в изнеможении, тяжёлый, мокрый от пота, слушая биение её сердца.

Ирико́ нежно гладила его по спине, по взмокшим волосам.

— Мой мальчик, — шептала она ласковые слова, обнимая его. — Ты был идеален. Ты — самое прекрасное что у меня было... чувствуй моё сердце. Чувствуй, как оно любит тебя...

Он чувствовал, как пульсирует её влажная, горячая грудь под его ухом, слышал этот медленный, умиротворённый ритм. Он выполнил свою миссию, и она подарила ему Рай.

*

Ирико́ чувствовала, как его сердце замедляется на её груди, как уходит дрожь из его мышц. Она нежно, ласково гладила его волосы. Когда он немного успокоился, она подняла голову и нежно прошептала в его ухо:

— Я хочу оставить твой вкус, твою силу на память о тебе.

Слова были торжественными, как древняя клятва. Ирико́ осторожно помогла ему встать.. Он стоял, полусонный, изнеможённый, но слушающий её каждой клеткой.

И тогда она опустилась перед ним на колени.

Его член, секунду назад безжизненный, расслабленный, мгновенно начал вставать. Мышечная память и шок от зрелища были моментальными. Он чувствовал, что сейчас произойдет нечто неимоверное, последнее, святое откровение.

Ирико́ не разочаровала. Её золотые глаза, полные нежности и сосредоточения, поднялись к его лицу, прежде чем опуститься к его ожидающему стержню.

Она ласково, почтительно прикоснулась к нему губами.

Её мягкий, влажный язык, словно золотая змея, обвёл напряжённую головку, смакуя его солёный, чистый, юношеский вкус. Матто́ ахнул. Электрический разряд пронзил его тело от паха до мозга.

Она продолжила. Взяла ствол губами — нежно, медленно, увлажняя и разогревая. Её ладонь прильнула к основанию стержня, задавая медленный, гипнотический ритм, а другая, нежно массировала его яички.

Он закрыл глаза. Его эмоции были хаосом: шокирующее удовольствие, абсолютное обожание, глубокое смущение от того, что его так принимают. Он нависая над ней, пытался удержать стон.

Ирико́ смотрела на него. Её золотые глаза горели владельческим, любящим огнём. Она контролировала его тело взглядом и движением.

Девушка вошла во вкус. Её движения стали резкими, самоуверенными, и она периодически заглатывала его до самого основания — погружая его в горячий, бархатный мрак своего горла.

Матто́ вскрикнул — глухо, отчаянно. Ощущение его члена, погружённого в горячую, мягкую, сжимающуюся воронку горла, было абсолютным, пугающим и эротически шокирующим. Он чувствовал влажный нажим её нёба, мягкую щекотку её языка, работу горловых мышц.

Ирико́ почувствовала, как его мышцы напряглись, как пульс ускорился на стержне, — он кончал.

С довольным урчанием,она уверенно обхватила его губами и языком.

Его оргазм был невероятным. Он чувствовал это чудо. Его семя, горячей, рваной, обильной волной хлынуло прямо в её рот. Это было зрелище — полное, абсолютное принятие его сущности.

Ирико́ подалась назад, глубоко, нежно проглотив его семя. Её язык скользнул по его головке, собирая последние капли.

Она подняла голову, её губы блестели, а глаза сияли.

— Для нас это — самое сильное выражение доверия и любви. Это — принятие твоей сущности в мою. Это — вкус твоего духа. Я буду носить твою силу в себе, помня этот сладкий дар.

Матто́ стоял, шатаясь, бесшумный, опустошенный и переполненный.

*

Они лежали рядом, укутанные в тихое дыхание ночи. Воздух был густой от тепла и запаха её кожи — свежей, чуть пряной, как летний дождь. Матто́ чувствовал, как её сердце бьётся у него под ладонью — спокойно, уверенно, словно само время перестало спешить.

Она обняла его, прижимая к себе, как что-то хрупкое и дорогое. Пальцы её скользили по его волосам, по щеке, по плечу, и в каждом прикосновении было столько нежности, что ему хотелось затаить дыхание, чтобы не спугнуть этот миг.

— Тише, — шептала она, — всё хорошо… всё правильно…

Он слушал её голос, как убаюкивающую песню, и чувствовал, как тяжелеют веки, как тело растворяется в тепле её рук.

— Ирико́… — прошептал он сонно, не открывая глаз.

Она улыбнулась, не отвечая, лишь кончиком хвоста обвила его бедро, потом выше — мягко, бережно, будто подхватывая своим телом.

Её хвост, тёплый и шелковистый, лег на него, как покрывало. В этом движении было что-то древнее — инстинкт, ласка, защита.

Матто́ вздохнул и мгновенно провалился в сон, прижавшись к ней всем телом, с лёгкой улыбкой, будто в полусне ещё чувствовал её дыхание у своей шеи.

Ирико́ не спала. Смотрела на него — на юное, беззащитное лицо, на лёгкую тень улыбки, оставшуюся после счастья. Её хвост всё ещё покоился на нём, словно не желал отпускать.

Она лишь улыбнулась, погладила его по губам.

— Спи, мой мальчик. Всё ещё впереди.

Она знала, что сделала правильно. Он запомнит не тревогу, не стыд, а тепло. Для него теперь близость будет не тайной или страхом, а чем-то чистым, естественным. И всё же внутри было грустно — так грустно, что хотелось плакать.

Она думала о том, как легко он вошёл в её жизнь . Как смотрел на неё — будто на чудо, будто на нечто большее, чем женщину. И этот взгляд, восторженный, наивный, немного щемящий — ей будет не хватать именно его.

Когда за окном стало светлеть, она поняла, что пора. Осторожно коснулась его щеки.

— Матто́… — шепнула она, — тебе нужно идти.

Он открыл глаза, не сразу поняв, где находится. Потом взгляд его прояснился, и в нём отразилось всё: нежность, печаль, растерянность. Он сел, начал одеваться. Никто из них не говорил лишнего — слова были бы лишними.

На прощание она подошла ближе, поправила ворот его рубахи и задержала руку у его груди.

— Спасибо тебе, — сказала она тихо.

Он кивнул. Её пальцы ещё секунду держались за его ладонь — и отпустили.

У двери он оглянулся. Она стояла в полутьме, укутанная в утренний свет. Их взгляды встретились. В этом взгляде было всё — прощание, благодарность, невысказанное обещание хранить память.

Он вышел.

Ирико́ долго стояла у окна, слушая, как затихают его шаги. Потом закрыла глаза и впервые за много дней позволила себе вздохнуть по-настоящему глубоко.

Когда дверь за Матто́ закрылась, тишина легла на дом, как пепел.

Ирико́ стояла неподвижно, глядя на неё, словно надеясь, что мальчик вернётся, что снова послышатся осторожные шаги и робкий голос:

— Можно я останусь ещё немного?

Но шаги стихли.

Она глубоко вдохнула — в воздухе ещё витал его запах: тёплый, человеческий, живой. От него щемило грудь.

Она поднялась, медленно оделась. Рубаха — наспех, чуть небрежно; волосы — спадают на плечи влажными прядями. Сверху - плащ с капюшоном. На столе — почти ничего: небольшой свёрток, пояс, нож, плащ. Её жизнь уместилась в пару движений.

Закрывая дверь, она провела ладонью по косяку, будто прощаясь.

— Прости, Матто́, — прошептала она. — Так будет лучше.

Улицы были ещё пусты. Только первые лучи рассвета пробивались между крышами, касаясь её лица. Она шла быстро, не оглядываясь. Сердце гулко билось, требуя остаться, но разум уже выстраивал путь вперёд.

За пределами города туман стлался над полями, и ветер трепал подол её плаща. Ирико́ остановилась на холме, оглянулась на просыпающийся посёлок — крошечный, ничем не примечательный, но теперь навсегда оставшийся в её памяти.

Там — мальчик, который впервые заставил её поверить, что и в бегстве можно найти смысл. Что даже в самое суровое время,есть место теплу.

Она прикрыла глаза.

Нет, Матто́ не должен знать правду.

Не должен знать, что её «прибежище» не было бегством переждать течку, а от судьбы, навязанной старейшинами. Что глава стаи решил продать её в обмен на мир и влияние. Что она не захотела быть третьей женой — тенью в чужом доме, игрушкой для старого зверя с глазами, полными силы и жестокости.Она ушла из стаи, бросив всё.

Матто́ стал тем лучом, что разогнал её внутреннюю зиму, хоть и на миг.

Она улыбнулась — печально, но искренне.

— Спасибо, мальчик. Теперь я смогу идти дальше, — сказала она, глядя в сторону дороги.

Повернувшись, Ирико́ поправила плащ, затянула ремень, проверила нож у бедра — и направилась к горизонту, где за холмами будет новый город, чужой, но безопасный.

Её походка была лёгкой, почти невесомой. Только хвост за ней двигался медленно, словно не хотел уходить.