Колодец вдохновения

Тишина в кабинете Виктора была тяжелой, как сырой бетон. Она давила на виски, вытесняла воздух. Лист бумаги на столе оставался пустым уже месяц. Ручка, некогда живая, лежала мертвым грузом. Смерть Машеньки, его шестилетней дочки, от стремительного рака разорвала не только его сердце, но и творческий мир. Писатель, чьи романы заставляли миллионы плакать и смеяться, не мог выдавить ни слова. Депрессия, липкая и черная, как смола, парализовала его. Роман, задуманный до трагедии — сага о любви и потере, — теперь казался кощунственной насмешкой. Как писать о выдуманной боли, когда настоящая раздирает изнутри?

В этой бездне он услышал о Колодце Вдохновения. От приятеля, старого Федора, хранителя старой библиотеки, пахнущей пылью и тайной с которым частенько засиживался за бутылкой водки пытаясь заглушить свою боль алкоголем. «В Черном урочище... Колодец. Не вода в нем, а вдохновение. В полночь заглянешь — увидишь, что душа просит. Но плата... Дорогое отдашь. Воспоминание. Самое живое. За него — вдохновение. Напишешь шедевр но.... память твою заберёт». Федор смотрел всепонимающими глазами. « Решай сам, Виктор Николаич... шедевр ли это, если душу за него отдашь?»

« Нет души и так Фёдор, выгорела дотла она. Нечего мне больше терять.»

Виктор был на дне. Мысль о том, чтобы написать, вырваться из паралича, стала навязчивой. «Вдохновение. Мне нужно вдохновение. Закончить роман. Для нее. Памятник...» — шептал он в пустом доме. Рациональность кричала о глупых суевериях, но боль глушила разум. Он поехал.

*****

Урочище встретило гнетущим молчанием. Воздух был густым, пах мхом и тлением. Колодец стоял на поляне — черные, скрюченные бревна, словно рана в земле. Вода в нем не отражала света — маслянистая, черная, как антимир. Страх сжал сердце, но отчаяние было сильнее. Он дождался полной луны, ее холодный диск завис над черной гладью.

Заглянул. Чернота колыхнулась. И он увидел... Рекса. Пса из детства, двортерьера с умными карими глазами. Лето, дача, жара. Виктору десять. Он бросает палку в речку, Рекс с лаем ныряет, вытаскивает, мокрый, довольный, виляет хвостом, задевая кусты малины. Шершавый язык лижет ладонь, соленый запах шерсти обжигает. Радость. Чистая, детская, давно забытая. Она ударила, как луч света. Слезы потекли сами.

«Плата», — прошелестело в сознании, ледяным шипом в мозг. Голос Колодца. Виктор сжал кулаки. Он хотел писать. Ему нужно было это чувство. «Возьми», — выдохнул он, закрывая глаза и отпуская воспоминание о Рексе — тот летний день, тот лай, тот восторг. Он вырвал его из души и отдал черной воде.

На следующий день слова пришли. Живые, теплые. Он написал главу о беззаботности, утраченной задолго до Маши. Писал легко, почти с улыбкой. Но вечером, пытаясь вспомнить кличку собаки, наткнулся на пустоту. Радость того лета исчезла. Осталось знание: «У меня был пес. Я его любил». Но чувства не было. Холодок пробежал по спине. «Цена вдохновения», — подумал он.Что ж, Оно того стоило.

Ночь полнолуния. Снова Колодец. Теперь — юность. Дима, лучший друг, погибший в шестнадцать . Они в подвале, их «штабе», слушают " сектор газа" на стареньком магнитофоне, «...и мы пройдем весь этот путь, через туман...». спорят о жизни, строят наивные планы на будущее. Запах сырости, табака, Димкина ухмылка: «Вся жизнь впереди, круто, правда?»

Потом,пьяный водитель, мокрый асфальт, удар, тело в кювете словно изломанная кукла.

« Вся жизнь впереди...» голос Димки в голове.

Горечь утраты хлынула заново. «Плата». Виктор стиснул зубы и отдал воспоминание — те ночи, те споры, ту братскую близость. Колодец принял.

Он написал пронзительную главу о дружбе, оборванной случаем. Наутро мелодия той песни пропала из памяти. Остался только факт: «Мы слушали музыку, что-то про туман». Эмоции ушли. Сердце сжалось, но слабее.

Следующая плата — родители. Ощущение дома. Мама за швейной машинкой, запах яблочного пирога. Папа с газетой, его спокойное «Ну как дела, охламон?». Тепло, уют, принятие. Виктор отдал это воспоминание — тот запах, тот гул машинки, то тепло. Колодец принял. Он написал часть романа — ностальгическую, о корнях. А позже, говоря с сестрой по телефону, понял, что не помнит отчество матери. Запах пирога стал просто словом. Пустота росла, заполняя его. Лицо в зеркале казалось чужим.

Затем — Лена. Жена. Любовь, страсть, мечты... и пропасть после Маши. Она превратилась в тень после той трагедии. Колодец показал их первый поцелуй под дождем, ее смех, ее гнев, ее слезы. Однажды она ушла. Он не винил но продолжал любить.

Виктор отдал это — ощущение ее тепла, ее голоса, ее любви. Он написал о любви и потере так, что редактор плакал. Но потом он не смог вспомнить цвет ее глаз в тот дождливый день. Лена стала персонажем книги. Ярким, но чужим. Тоска исчезла. Только пустота.

И снова, Колодец. Луна заливала поляну мертвенным светом. Роман был почти закончен. Не хватало финала. Ее финала. Маши. Колодец дрожал, готовый показать: ее первый шаг, смех в ванной с пеной, вопросы о звездах, больничную койку, последний вздох... Самое дорогое. И самое мучительное. Источник его творческого кошмара и... бессмертия книги.

«Плата», — прошелестел Колодец. Цена была ясна: вся память о Маше. Не факты, а сущность отцовской любви, боль утраты. Отдать это — перестать быть отцом. Убить последний живой уголок души. Но эта боль была топливом для шедевра.

Виктор стоял на краю. «Чтобы книга жила. Чтобы ее боль не была напрасной. Мне будет легче без этой боли», — шепнул он в черноту.

Он закрыл глаза, вырезая из сердца ее запах, голос, тепло маленькой руки. Отдал. Вода вспыхнула холодным светом. Видения Маши хлынули — яркие, душераздирающие. Он фиксировал их для финала. Писал на автомате, глаза сухие. Свет погас. В груди — тишина мертвой пустыни. Ни любви, ни боли. Ничего.

*****

Роман был завершен. Совершенный. Беспощадный крик души перед несправедливой потерей.

Издатели плакали. Критики сравнивали с Достоевским. Переводы на десятки языков.

Затем — Нобелевская премия за вклад в мировую литературу.

Стокгольм. Блеск, золото, музыка. Виктор в идеальном фраке на сцене. Его называют гением. Камеры щелкают, софиты слепят. Но его глаза — пустые озера. Ни радости, ни гордости. Только усталость. Речь, написанная секретарем, звучит ровно, без интонаций. Аплодисменты — далекий гул.

Он даже не помнит, о чем эта книга и ему это было безразлично. Не чувствует связи с ней.

Слава — пустой звук. Премия — кусок металла.

Он жертвует миллионы крон на исследование детского рака. Не из сострадания. Просто «так надо».

Так принято среди всех лауреатов Нобелевской премии.

Его душа — замерзшая пустыня.

****

Проблеск.

Прошло четыре года.

Пляж в Средиземноморье. Вилла на гонорары. Рассвет красит небо в пастель. Море шумит. Пиво в руке — безвкусное, как картон. Виктор смотрит на воду, но не видит красоты. Не чувствует ветра, не слышит чаек.

Он — биологический автомат. Душа умерла с последним воспоминанием о Маше.

Еще глоток. Плевать.

Движение сбоку. Грязный щенок, помесь терьера, с восторженным хвостом. Он обнюхал Викторовы шлепанцы, схватил один зубами, рванул прочь, тявкая, приглашая играть.

Виктор замер. Мозг отметил, «Тапок. Украден. Щенок».

Никакой эмоции. Он смотрел, как пес улепетывает с добычей. Потом поднялся сам не зная зачем.

Щенок остановился и прижал морду с тапком в зубах к песку высоко задрав задницу и виляя хвостом.

И вдруг — что-то внутри дрогнуло. Бровь приподнялась. Губы дернулись. Хриплый звук — «Ха» — вырвался из горла. Не смех. Пока. Воздух, протолкнутый через ржавые связки.

Щенок поднялся, уронил тапок, сел, склонив голову, «Ну, догонишь?»

Виктор пошёл к нему . Медленно, скрипуче. Шаг. Еще. Щенок схватил тапок, рванул дальше. Виктор пошел быстрее. Пес петлял, дразнил.

И — смех. Грубый, непривычный,но.... настоящий. Короткий, как выстрел. Потом еще. Лицо исказилось — губы растянулись, морщинки у глаз. Он не смеялся годами. Звук был чужим, но теплым.

«Ах ты, разбойник!» — крикнул он, с забытой живостью. Он поймал щенка (тот позволил), сел на песок, держа комочек жизни, пахнущий морем и пылью. Щенок лизал руки, тыкался носом. Это ощущение — живое, сейчас — пробило лед апатии.

Виктор не плакал. Не ощутил счастья.

Но пустота перестала быть абсолютной.

Появилось теплое пятнышко. Любопытство? Привязанность? Неясно. Но это было чувство. Впервые за месяцы. Он не вспомнил Машу. Не вспомнил прошлого. Но почувствовал что-то.

«Ладно, бандит, — сказал он, почесывая щенка за ухом. — У тебя нет дома. А у меня он слишком велик. И там... слишком много пустоты. Поехали?»

Он понес щенка к вилле, оставив на песке тапок и бутылку.

Солнце стало ярче. Море пахло йодом. Он чувствовал мягкий песок ступнями.

Путь к жизни был долог, душа — в шрамах и льду но всё ещё живая. Искра, растопленная воришкой тапок, тлела разжигая радость жизни.

В мир возвращались краски.