Колодезь

У поздней осени особый голос. Откричали, отпрощались гусиные стаи, растворили бродяжью тоску в вышине.

Упала, шелестом оплакав горькую свою судьбу, листва, и яркий ковёр ее в одну ночь после заморозка померк. Обернулось золотое и алое бурым да чёрным, как после заклятия.

Настала тишина. Настоящая, глубокая. Предзимняя. Такая, что скрип сосны — предвестие, крик вороны — предсказание.

И небо низкое, беспросветное. Только чуть за полдень шагнёт, как уже наползает вязкая сумеречная хмарь, тревожит сердце предчувствием чего-то, что сбыться давно должно, да всё никак не сбывается.

Место называлось Чёрным яром. От деревни не то чтобы очень далеко, но ни дороги, ни колеи наезженной, ни даже сносной тропы туда не вело. Идти пришлось почти наугад, взяв за ориентир высоченную сосну, что торчала путеводной кроной, лысой с одной стороны, густо-зеленой с другой, над голыми вершинами лиственного леса.

От сосны бери левее, там ещё будет куча муравьиная, а дальше орешник пойдёт. Такие немудрёные наставления дал Ольге сосед Иван Антоныч, когда она посетовала, что и не сообразит толком, куда топать по бездорожью.

Сам же за компанию не пошёл: нужно было черенковать и укрывать виноградные лозы. И так уже опоздал: чуток первым морозцем прижучило. Велел включить геолокацию на телефоне, не забыть зажигалку и не шастать допоздна.

Йоркширский терьер Чуня бежал впереди, ныряя в заросли бурьяна и пижмы, обозначая свой путь лишь поднятым хвостом, на кисточке которого уже висели репьи. Йорк по натуре был исследователем неутомимым. Цель видел, в себя верил, препятствий не замечал. Лез, куда можно и куда нельзя.

Ладно, носись, друг мой стриженый, думала Ольга, наблюдая, как собакен проворно исчезает в подлеске, где наверняка соберет на себя и паутину, и пыль, и сосновые иголки, и черти что ещё. Не знаешь ты судьбы своей. Мыться сегодня будешь, герой.

Сама она сначала старалась беречься, но какой смысл, коли все равно перемажешься, пробираясь по сырому лесу, где то нужно перелезать через поваленные стволы, то спускаться в заполненные листвой и грязью впадины, то нагибаться, подныривая под густо сплетённые ветви, откуда падает влага и ошмётки коры.

Благо, оставшаяся от прошлой работы тёплая куртка и мягкие плотные штаны для такой вылазки весьма подходили.

Иван Антоныч советовал резиновые сапоги на войлоке, но Ольга предпочитала высокие утеплённые ботинки. Лучше щиколотку держат.

Йорк остановился на опушке, задрав угольно-чёрную мордочку. Неуверенно тявкнул на просвет меж осинами.

— Чуня, ты чего? Кого почуял?

Ольга прислушалась. Тишина.

Никого здесь нет. Место, как видно, не грибное: осины все высокие, старые, подлесок слишком густ, и сыр, и тёмен. Листва так слежалась за годы — никакой гриб не прорвётся. Да и мёрзлая уже земля для грибов, разве что рыжики, старые маслята да строчки ещё встречались по пути, но здесь и те исчезли. Так что любителям тихой охоты смысла нет сюда соваться.

— Что, Чунёк? Лешего увидел?

Лешего, если он и существует, здесь тоже не будет. Пуст лес, спит его владыка. Давно прошел Ерофей Лешегон, провалились в глубины земные, под коряги да пни и лешаки, и жёны лесные, и мелкие глумливые лешачата. Дремлет природа. Впадает в забытье.

Лиса, наверно, подумала Ольга.

Яр — узкий овражек — основательно зарос мелким частым осинником. Сейчас тот облетел, и сквозь тонкие голые стволы, оплетённые ежевикой, виднелось то, ради чего Ольга и проделала весь этот путь через угрюмый осенний лес: старый колодезный сруб.

Про колодец она узнала случайно, перелистывая в библиотеке потрепанный альбом с приклеенными на плотный картон дореволюционными фото бывшего уездного города и окрестностей.

Фото нужно было отсканировать для краеведческого проекта в социальной сети, а к самым колоритным и информативным написать пояснительные тексты.

Ольга пролистала весь альбом (первый из пяти штук), прикидывая, про что напишет, и обнаружила вложенный за плотную заднюю обложку конверт.

— А здесь что? — спросила она библиотекаря Анну Сергеевну.

— А это, Оленька, разное всякое, — пояснила та, отрываясь от экрана ноутбука. — Люди приносят, что у кого старого осталось. Где неудачное, где вообще неясно что. Мы складываем: вдруг когда пригодится.

Ольга вытащила конверт, рассыпала по столешнице чёрно-белые фотографии — тусклые, пожелтевшие. Лица, здания, снятый против солнца пейзаж с излучиной Оки и дымящей трубой парохода, снова лица, лица, лица...

Одна фотография привлекла внимание. Чёрные стволы деревьев, тёмная земля, и сбоку, за ветвями — расплывчатый силуэт сруба с покосившимся двускатным навесом.

На обороте мелкий, корявый почерк.

Чорный яр. 11. 1939 г. Колодезь?

Вглядываясь в скупую надпись, Ольга задумалась и поняла, что никогда раньше и не слышала о таком месте.

— Чёрный яр? А где это?

Анна Сергеевна не знала. Вечером Ольга зашла навестить родителей, и пока мама ставила ужин, задала тот же вопрос отцу.

— Яр-то? Так это же у твоей усадьбы почти под боком, — со смешком ответил он. — У Ивана спроси, он старожил. Может, забредал.

— Разве в той стороне были деревни?

Старая, ещё конца девятнадцатого века, карта уезда, отысканная в библиотеке, ответила отрицательно. Топографический план района середины века двадцатого ей вторил. Ни деревни, ни хутора, ни кордона в той местности не наблюдалось.

Для чего же посреди леса вдали от дорог и троп поставили колодец?

Ольга, продираясь сквозь ежевику, подошла ближе. Чуня держался рядышком, водил носом.

Колодец был старым, очень старым. Брёвна сруба осели, покрылись зеленовато-бурым мхом, столбы, что держали на себе тесовый навес, покосились. Сами доски навеса почернели от времени и непогоды, прогнили, заплесневели.

На вороте не было ни верёвки, ни ведра.

Ольга отступила назад, и, достав смартфон, сделала фото. Сначала вблизи, крупным планом, потом так, чтобы попали окружающий лес и унылое небо.

Подошла, коснулась ладонями мха. Перчатки глубоко ушли в зелень. Меж пальцами проступила влага. Ольга перегнулась через край сруба, стараясь не слишком сильно опираться на бревно — слишком подозрительно и жалобно оно скрипнуло.

В лицо пахнуло сыростью. Сруб шёл глубоко под землю, и сначала взгляд столкнулся с тьмой, вязкой, нетронутой. Тьма смотрела на непрошеную гостью, и от взора этого Ольге сделалось не по себе. Она разогнулась, поморгала. Наклонилась вновь и, лишь напрягая зрение, смогла уловить далеко-далеко колеблющийся блеск воды и на глади ее — тень своего отражения.

Своего ли? Ольга плотнее прижалась к бревну, присматриваясь.

— Эй! — почти шёпотом произнесла она.

— Ау! Ау! — отдался по стенкам сруба слабый отзвук.

Не из леса — из-под воды.

— Пришла… Пришла... Долго же ждали… Ниже наклонись, дай поглядим, какова…

Голова закружилась. Пальцы вцепились в сруб.

Голоса. Разные. Чужие. Близкие. Далёкие. Низкие. Высокие. Резкие и распевные. Ласковые да гневные.

— А кому аукнется — тому и откликнется. А кому припомнится — тому не забудется. А кто успокоится — тому и смерть принять...

— А я знаю, знаю, кто она. Она Параскевы Пряхи правнучка… Праправнучка… Прапраправнучка...

— Сама пришла. Сама нашла. Сама нашлась...

— Глаза леса тёмные, очи бездонные, шальные да бездомные...

— Здесь мы здесь… воды земные… всё помним… всё знаем... всё соберем да не всё отдадим...

Вода плещет. Вода манит. Вода смотрит. Всё видно из колодца — и звёзды небесные, и дела земные.

Ниже нагнись, дальше смотри. Вглубь воды. Вглубь веков. Вглубь той памяти, что вот-вот вернётся, и подымется, и станет и твоей, и поглотит тебя всю без остатка, до краешка...

Ау! Здесь мы здесь… Ждём, да помним, и снова ждём...

И сквозь шёпот, сквозь ауканье, сквозь пласты воды и времени, сквозь все мироздание — иной, зовущий звук.

Отчаянный собачий лай.

Ольга оторвалась от сруба, словно выныривая из тягучего сна наружу в промозглый ноябрьский день. Обернулась. Замерла.

По краю овражка, в десятке метров, шло кабанье стадо. Впереди — крупная бурая свиноматка, тяжёлая, будто гора. Затем — мелкие поросята-сеголетки, то ли трое, то ли четверо, и пара особей покрупнее, покрепче, с чёрной щетиной по хребту.

Встреча была неизбежной.

Чуня лаял, скрывая голос, чуть не плача от жути и ярости, предупреждая хозяйку, которая забыла, что лес только кажется пустым, что он живой, и тёмный, и опасный.

Ольга потянула из ножен на поясе нож, понимая, что бесполезен он против этой туши, что и бежать бессмысленно, ибо если разъярится кабанья мать, то догонит в два счёта и пропорет клыками, и растопчет, фырча от ярости.

Текли мгновения, как пот по шее.

Чуня лаял, но кабаны его будто не видели, не слышали. Вовсе не чуяли ни пса, ни человека. Шли и шли себе по своим семейным делам. Вот неторопливо скрылась в чаще свинья, вот, повизгивая и играя, исчезли в буром папоротнике сеголетки. Идущий последним молодой кабан задержался у старой осины, с довольным хрюканьем потерся спиной о ствол и поспешил дальше, догоняя родню.

— Тише, Чунёк, тише, — прошептала Ольга, облизывая губы, что враз пересохли до корки.

Чуня отступил, прижался к её ботинку, напоследок грозно тявкнул, обернув бородатую мордочку вслед стаду.

Герой.

День истаял, сумерки ложились стремительно, пора было возвращаться, чтобы не столкнуться ещё с какой лесной громадиной.

Подумала: не заглянуть ли в колодец снова. Не осмелилась. Память, словно вода, — по глотку пить надобно. Захлебнёшься ещё.

Просто положила ладонь на замшелые брёвна сруба, словно прощаясь, и пошла прочь.

Смартфон завибрировал, когда она уже выбралась из леса на разбитую асфальтовую дорогу, почти у околицы.

— Ты там как? — деловито спросил Иван Антоныч. — Живая? Мы тебя встречаем, если что.

Под дорожным указателем «д. Верхние Ольхи» и впрямь ожидали две знакомые фигуры. Одна плотная, по погоде одетая — Иван Антонович, вторая — высокая, тощая и расхристанная. Веня-тракторист. Кажется, уже «весёлый» по вечернему времени.

Чуня унёсся вперед, радостным лаем приветствуя соседей.

— Ну ты коза, Олька! — громко сообщил Веня тёмным полям. — Нашла, в какие гребеня на ночь глядя переться! Мы уже в МЧС чуть не позвонили! Чё тебя туда понесло-то?

— Научный интерес, — кратко ответила Ольга. — Колодец искала.

— Нашла? — хохотнул Веня. — Я в том яру третий год на кабанов охочусь. Нет там колодца! Даже ямы нет! Зря ноги била. Здорово, Чувак, здорово! Ёж твою медь, репьёв-то набрал!

Он нагнулся и начал трепать по ушам вьющегося под ногами Чуню.

Ольга вытянула из кармана смартфон и торопливо открыла папку с фото. Пролистала.

Осинник. Голые ветви тянутся к небу. Чёрные листья на земле. Тонкие, словно сеть паучья, плети ежевики с иссохшими тёмными ягодами.

И ничего более.

Иван Антоныч вгляделся в ее лицо, вздохнул. Ничего не сказал.

По-над кронами деревьев прошёлся и сгинул ветер.

Ольга прислушалась.

Плеск воды.

Дальний, сквозь время и пространство, смешок.

Тишина.

Было? Не было? Померещилось?

Кто ответит?

Голос осени — молчание.