Коляска

Спящая липким и беспробудным греховным сном провинция. Серая и зябкая, будто грязь дождливого ноября, но и в другое время одинаково скучная и до оскомины привычная и узнаваемая пастораль сонного городка. Все те же покосившиеся деревянные домики, наспех покрашенные к прошлому празднику, неумело и спустя рукава замазанные глиной трещины фундамента, скорее напоминающие о разрухе, чем прячущие её за толстым слоем пудры.

Мухи, бывало, уснут на лету, а уж к вечеру опомнятся, чтобы успеть досадить редкой скотине, залезая в глаза и в ноздри. Столь же ленивы были псы-пустобрёхи, беспричинно валяясь в тени и изредка лязгая пастью, отпугивая насекомых. И так невыносимо смотреть было на весь этот упадок, лень и попустительство, что становилось кисло и горько, а на душе выла тоска столь громко и протяжно, вызывая лишь зубную боль и прочую мигрень.

На улицах и вовсе не встретить живую душу, разве только пускающую пузыри в луже свинью, большую и грязную, противную до омерзения, да гордого петуха, что пройдётся по грязной мостовой, состоящей из пыли и грязи чуть меньше, чем на треть. Порой можно услышать цокот копыт, разгоняющий звенящую тишину, и вроде хочется полюбопытствовать, узнать в седоке соседа или почтового, но вдруг становится такая лень, что лишь крикнешь служку да поинтересуешься о происходящем на улице. Экономка без должного уважения или же бабской охотки до сплетен монотонно продиктует обстановку, будто зачитает правила дома.

Редко, очень редко, какой-нибудь всамделишный помещик в аляповатом камзоле на аглицкий манер или торговая душа в шитом-перешитом, но ещё добротном сюртуке, протащит на своей полубричке по мостовой, поднимая пыль и пугая красавца-петуха, но лишь до рыночной площади. А разгрузившись и для вида побранившись с приказчиком, той же дорогой уедет прочь, вызывая удивление лишь у проснувшегося в луже свина.

Сама же рыночная площадь уныла не меньше, чем и сам городок, только люда поболее встретить можно да прикупить мылу, горького миндаля, дроби да связку кривых, однобоких баранок. Кривая и несуразная площадь, что вдоль, так и поперёк, заросшая пыльным хмелем да злой крапивой. Модный забор и вовсе покрашен краской в тон грязи, а может, и просто вымазан ею полностью.

До рынку ходили важно, одевшись, как на Пасху, да с потаённой надеждой на случайный разговор, подслушанных кем-то новостей губернии или просто, чтобы увидеть новое лицо. Поскучав для приличия до полудня, выдув с жары два стакана морса с кислым крыжовником, народ расходился. Бывало, правда, затеет кто лото сыграть на интерес или свайку, но опосля двух партий игроки расходились для обеда, обязательной чарочки аперитива и важного послеобеденного сна.

Всё поменялось в одночасье! Началось со сплетен и слухов, а подтвердилось оглушающим грохотом сотен копыт, скрипом телег с провиантом, боя барабанов да коротким окриком служивых. В городок Б. на постой прибыл цельный кавалерийский полк! Город неумело очнулся, протёр сонные глаза грязным кулаком, а позже ринулся со всей поспешностью встречать незваных, но таких долгожданных гостей. Улицы запестрели красками, нелепыми флажками, смехом и улыбками. На окнах вспыхнула огнём герань да и прочие цветы, коих не стыдно было показать.

А окончательно проснувшись, городок начал меняться, походя извиняясь перед всем полком за свой внешний вид и состояние. Смазывались петли, чинилась изгородь, местами правились ставни. Всё то, что долго требовало внимания радивого хозяина, поправилось скорейшим образом. На плетень и новые заборы тут же вешались фуражки и шинели, колеты и мундиры, придавая вид торжественный и воинствующий. А ещё ходили друг к другу в гости, упрашивая, зазывая, чуть ли не моля, офицеров и других мелких чинов к себе на чай или вина испить. Ко всему прочему появились редкие жители уезда, зажиточные и помещики, кои наводили икоту до лавок и магазинчиков богатством нарядов. Впрочем, и местные подняли на ход свои старые, брошенные за ненадобностью брички, предлагая удобный способ перемещения полковым и другим гостям. Да и дела городка Б., чего греха таить, преобразились чудесным образом. Здесь тебе и пироги с крендельками, а не только подовый хлеб на опаре, настойки разных цветов в мутном стекле. Для солдатни самогон и прочая брага, креплёное вино и редкое в том краю медовуха.

Больше всего изменений перетерпели женщины. Нарумяненные и с белилами, подведёнными чернилами бровями, щедро надушенные, они плыли по центральной площади медленно и степенно, как какая-нибудь каравелла на параде рыбацких лодок. Здесь не только у солдат и офицеров, но и местных мужиков рты падали. Порой мужья своих жён не узнавали да начинали приятности отпускать, а как узнавали, так краснели и с пунцовыми от стыда мордами в дом шли. А из всех углов, подворотен и окон топорщились усы! Жёсткие, как обувная щётка, они были колючими, словно ёж. Глянешь в поле, и там они. Колют шею незамужних и нескромных.

Что говорить, офицеры вдохнули жизнь в общество, научили заново дышать и радоваться, грозить кулаком и смеяться. Да и общество, состоящее из бледного, как смерть, судьи, его благоверной, тучной, как брюхатая кобыла, да городничего, вдруг расширилось, стало занимательнее и многолюднее, как только в городок перевели ставку настоящего генерала. Слух распространился по округе быстрее лесного пожара, привлекая на свой огонёк окружных помещиков, отставных офицеров, да и прочих любопытных до нового соседа. Замученные рутиной поместья, постоянными поручениями меланхоличных жён да зайцами, что урожай портят, они летели прочь от безнадёги, отчаянно соря деньгами и бесшабашно гуляя все ночи напролёт.

Не могу припомнить, по какому поводу случилось бригадному генералу большой обед давать, только город перетрясли знатно на наличие припасов, приготовлены были целые горы различной снеди и закусок, а повара так рьяно старались успеть, что стуком ложек, ножей и поварёшек распугали всех местных жаб до самой поздней осени. В небольшом, но уютном и подготовленном по случаю дворике генеральской квартиры яблоку некуда было упасть. Всё было заставлено колясками и бричками до дальних соседей, но по ранжиру и строго в ряд. Всё-таки не сельская свадьба, а армейский генерал принимал. А в самой квартире шёл обед. Общество, состоявшее строго из мужчин, будь то офицеры и некоторые из окружных помещиков. Из приглашённых гостей более всех заметен был Пифагор Полиграфович Чертокуцкий, один из главных аристократов уезда. Всегда шумный и обстоятельно одетый и приезжающий туда в щегольской карете о двух лошадях. Ранее Пифагор Полиграфович служил в одном из кавалерийских полков и был узнаваем на многих балах и собраниях, а также весьма несдержан с женским полом. Но о том можно спросить местных девиц прочих губерний, возможно, таскаясь за полком по квартирам, мог бы и приумножить славу дерзкого кавалериста и видного офицера, но вышел в отставку по одному досадному случаю и распространяться о том категорически отказывался. По всему выходило, что или он дал оплеуху в старые годы, а может, и ему. Только правды всей не упомню, как итог: его попросили в отставку.

Только не потерял, а скорее преуспел! Женился на довольно хорошенькой, получив приданого двести душ и пару тысяч капиталу. Деньги потратил весьма умело на шестёрку отличных лошадей, золоченые замки к дверям, дворецкого с недурным французским и ручную обезьяну до дома. Словом, жил по-барски и помещиком был изрядным. Об остальных присутствующих на обеде и говорить нечего. Генерал, тучный и дюжий, обладатель густого и значительного баса, впрочем, хороший начальник, два штаб-офицера: полковник, худой, словно щепа, и безмерно толстый майор.

Обед был чрезвычайным: осетрина, стерляди без числа, спаржа, грибы, куропатки, дрофы и перепела. Всё это указывало, что повар был трезв не менее трёх дней, а четыре солдата, отданные ему в услужение и в приготовление, работали всю ночь. А вот что отдельно радовало гостей, так это бездна бутылок, длинных лафитом, пузатых с мягкой мадерой, все они были непременно открытые напролёт. Тарелки со льдом, отстёгнутая пуговица у господ офицеров, растрёпанные манишки и смятые рукава фраков. Перекрёстный разговор, нарушаемый грохотом генеральского смеха и залитый шипучим игристым вином, — всё это отвечало одно другим. Пили молча, пили стоя, с одами армейской жизни и здравницами его Императорскому величеству, за победы и друзей. А уж из-за стола вышли с приятной тяжестью в желудках и отдышкой, тут же закурив трубки и вооружившись чашками кофейного напитка.

Офицеры на воздухе вернули чинный вид, застегнув все пуговицы, включая три последних, выказывая уважение генералу и мундиру. С добрым прищуром начальник оглядел офицеров, довольно крякнув, а затем произнёс: — Вот теперь её можно и посмотреть. Пожалуйста, любезнейший, — промолвил он, обращаясь к адъютанту, безмерно ловкому молодому человеку приятной наружности, — прикажи вывести гнедую! Вот сами все увидите.

Тотчас затянулся трубкой и выпустил дым вперемежку со словами.

— Она ещё не в полную силу вошла,—будто заранее извинялся начальник. — Прокля́тый городишко без должной конюшни. А лошадь, пуф-пуф-пуф, очень порядочная!

— И давно, ваше превосходительство, пуф-пуф, изволите обладать её? — спросил Чертокуцкий, перенимая манеру говорить сквозь дым.

— Пуф-пуф. Всего два года, пуф, с завода.

— И получить её изволили объезженную или уже сами? — участливо пытал генерала Пифагор Поликарпович.

— Здесь! Пуф-пуф, — сказавши это, генерал окончательно исчез в дыме, как лафет пушки после выстрела.

Между тем из конюшни выпрыгнул солдат, послышался стук копыт, наконец показался другой, в белом балахоне, с чёрными огромными усами, ведя за узду вздрагивавшую и пугавшуюся лошадь, которая, вдруг подняв голову, чуть не подняла вверх присевшего к земле солдата вместе с его усами и начищенными сапогами.

«Ну же, ну! Аграфена Ивановна!» — говорил он, подводя её под крыльцо медленно и играя. Кобыла называлась Аграфена Ивановна, и никак иначе; крепкая и дикая, как южная красавица, она грянула копытами в деревянное крыльцо и вдруг остановилась, внимательно рассматривая окружение. Генерал, опустивши трубку, начал смотреть с довольным видом на Аграфену Ивановну.

Сам полковник, сошедший с крыльца, взял Аграфену Ивановну за морду, словно впервые видет.

Сам майор потрепал Аграфену Ивановну по ноге, прочие лишь пощёлкали языком.

Чертокуцкий сошёл с крыльца и зашёл ей взад, вызывая удивление у других. Многозначительно смотрел на расцвет, породу, цокал в восхищении, пристально искал изъяны, но не преуспел в последнем.

— Очень, очень славная. А имеете ли, ваше превосходительство, соответствующий экипаж? — ненароком поинтересовался Пифагор Поликарпович.

— Экипаж?... — удивлённо вскинул генерал густые брови, — Да ведь это верховая лошадь! Какой, к чертям, ей экипаж?

— Я это знаю,— примирительно поднял руки помещик, но продолжил, — но я спросил ваше превосходительство для того, чтобы узнать, имеете ли к другим лошадям соответствующий экипаж.

Неловкость улетучилась, оставив заинтересованное лицо его превосходительства ясным и готовым к разговору.

— Ну, экипажей у меня не слишком достаточно. Мне, признаться вам сказать, давно хочется иметь свежую коляску, непременно венскую. Я писал об этом к брату моему, который теперь в Петербурге чином служит, да не знаю, каков будет ответ.

— Мне кажется, ваше превосходительство, — заметил худой полковник, — нет лучше коляски, как прусская.

— Полностью поддерживаю, пуф, пуф, пуф,— почти по-дружески произнес Чертокуцкий. — У меня, ваше превосходительство, есть чрезвычайная коляска настоящей прусской работы. Немчура знает толк в коляскостроении..

Глядя на возникший к разговору интерес, помещик зарделся от собственной важности. Многозначительно кивал и дул щеки.

— Какая это? Та самая, в которой вы приехали?

— О нет. Это так, разъездная,— небрежно двинул рукой аристократ, указывая, что колясок у него, как у юродивого нюхательной соли, — собственно для моих поездок, но та... это удивительно, легка как перышко; а когда вы сядете в нее, то просто как бы, с позволения вашего превосходительства, нянька вас в люльке качала!

— Стало быть, дорогу держит?

— Очень, очень покойна; подушки, рессоры, — это все как будто на картинке нарисовано, а уж в деталях надежна, аки шашка в умелой руке.

— Это хорошо...

Горячий интерес сходил на нет, генерал уже подумывал о дальнейшем движении обеда, но Пифагор Поликарпович не унимался, стараясь быть чуть громче, чем того следовало бы.

— А уж укладиста как! то есть я, ваше превосходительство, и не видывал еще такой. Когда я служил, то у меня в ящики помещалось полный ящик бутылок рому и двадцать фунтов табаку; кроме того, со мною еще было около шести мундиров, белье и два чубука, а в карманы можно целого быка поместить.

— Это хорошо.

— Я, ваше превосходительство, заплатил за нее четыре тысячи.

— Судя по цене, должна быть хороша; и вы купили ее сами?

— Нет, ваше превосходительство; она досталась по случаю. Я выиграл ее в карты. Не угодно ли, ваше превосходительство, сделать мне честь пожаловать завтра ко мне отобедать, и коляску вместе посмотрите.

— Я не знаю, что вам на это сказать. Мне одному как-то... Разве уж позволите вместе с господами офицерами?

— И господ офицеров прошу покорнейше. Господа, я почту себе за большую честь иметь удовольствие видеть вас в своем доме! Полковник, майор и прочие офицеры отблагодарили учтивым поклоном.

— Я, ваше превосходительство, сам того мнения, что если покупать вещь, то непременно хорошую, а если дурную, то нечего и заводить. Вот у меня, когда сделаете мне честь завтра пожаловать, я покажу кое-какие статьи, которые я сам завел по хозяйственной части.

Генерал посмотрел задумчиво и выпустил изо рту сизого дыма. Чертокуцкий был чрезвычайно доволен, что пригласил к себе господ офицеров; он заранее заказывал в голове своей закуски, колокольчиком требовал смену блюд, обдумывал какого аперитива подать под горячее, а что под дичь, и так увлекся , что начал уже посматривать очень весело на господ офицеров, которые также с своей стороны как-то удвоили к нему свое расположение, что было заметно из глаз их и небольших телодвижений вроде полупоклонов, Чертокуцкий выступал вперед как-то развязнее, и голос его принял расслабление: выражение голоса, обремененного удовольствием.

— Там, ваше превосходительство, познакомитесь с хозяйкой дома.

— Мне очень приятно, — сказал генерал, поглаживая усы. Чертокуцкий после этого хотел немедленно отправиться домой, чтобы заблаговременно приготовить все к принятию гостей к завтрашнему обеду; он взял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он остался еще на несколько времени. Может виною была разыгравшаяся гроза, которую до ужаса боялась породистая гнедая, а может и частые раскаты грома, коих опасался также до колик сам помещик. Но со всей поспешностью вернулся в дом, чтобы переждать непогоду.

Между тем уже в комнате были расставлены ломберные столы. Скоро всё общество разделилось на партии в вист и расселось в разных углах генеральских комнат. Подали свечи, неизменного игристого и мадеры. Чертокуцкий долго не знал, садиться или не садиться ему за вист. А еще часто вздрагивал при раскатах стихии, ища упокоения в пламени свечи. Но как только господа офицеры начали приглашать, то ему показалось очень несогласно с правилами общежития отказаться. Он присел. Нечувствительно очутился перед ним стакан с пуншем, который он, позабывшись, в ту же минуту залпом выпил. Сыгравши два роберта подряд, Чертокуцкий опять нашел под рукою стакан с пуншем, который тоже, позабывшись, выпил, сказавши наперед: «Пора, господа, мне домой, право, пора».

Но опять присел и на следующую партию. Между тем разговор в разных углах комнаты принял совершенно частное направление. Играющие в вист были довольно молчаливы и сосредоточены; но неигравшие, сидевшие на диванах в стороне, вели свой разговор. В одном углу полковой ротмистр, подложивши себе под бок подушку, с трубкою в зубах, рассказывал довольно свободно и плавно любовные свои похождение, чем овладел совершенно вниманием собравшегося около него кружка да и вызывал улыбки других.

Один чрезвычайно толстый помещик с короткими руками и пальцами, несколько похожими на странным образом выросший картофель, слушал с необыкновенно сладкою и мечтательной миною и только силился запустить коротенькую свою руку за широкую спину, чтобы вытащить оттуда табакерку.

В другом углу завязался довольно жаркий спор об эскадронном учении и маневрах, и Чертокуцкий, который в это время уже вместо дамы два раза сбросил валета, вмешивался вдруг в чужой разговор и кричал из своего угла: «В котором это году?» или «Которого этого полка?» — не замечая, что иногда вопрос совершенно не приходился к делу. Наконец, за несколько минут до ужина, как и дождь, вист прекратился, но он продолжался еще на словах, и казалось, головы всех были полны вистом.

Чертокуцкий очень помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, вставши из-за стола, долго стоял в положении человека, у которого нет в кармане носового платка. Между тем подали ужин. Само собою разумеется, что в винах не было недостатка и что Чертокуцкий почти невольно должен был иногда наливать в стакан себе потому, что направо и налево стояли у него бутылки. Он выпил совсем немного, чуть позже еще столько же, а затем еще и еще, вероятно, потерявши счет. Иначе трудно предположить, к чему же он был так сильно тронут и отчего упирал кулаком щеку.

Словом, когда все речи за столом были сказаны, то уже было три часа, и кучера должны были нескольких особ взять в охапку, как кули с солью, и Чертокуцкий, несмотря на весь аристократизм свой и положение, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким размахом головы, что, приехавши домой, привез в усах своих два настоящих репейника. В доме все совершенно спало; кучер едва мог сыскать живую душу, сдал аристократа горничной девушке, за которою кое-как Чертокуцкий добрался до спальни и шумно уложился возле своей молоденькой и хорошенькой жены, лежавшей прелестнейшим образом, в белом, как снег, спальном платье.

Движение, произведенное тяжелым падением супруга на кровать, разбудило ее. Потянувшись, поднявши ресницы и три раза быстро зажмуривши глаза, она открыла их с полу сердитою улыбкой; но, видя, что супруг решительно не хочет оказать на этот раз никакой ласки и внимания, с досады поворотилась на другую сторону и, положив свежую свою щеку на руку, скоро после него заснула.

Было уже такое время, которое по деревням не называется рано, когда проснулась молодая хозяйка возле храпевшего супруга. Поморщившись от винного дыма, коим смердел Пифагор Поликарпович, милым образом щелкнула было того по носу. Но вспомнивши, что он возвратился вчера домой в четвертом часу ночи, она пожалела будить его и, надев спальные башмачки, которые супруг ее выписал из Петербурга, в белой кофточке, драпировавшейся на ней, как льющаяся вода, она вышла в свою уборную, умылась свежею, как сама, водою и подошла к туалету. Взглянувши на себя раза два, она увидела, что сегодня очень недурна. Это, по-видимому, незначительное обстоятельство заставило ее просидеть перед зеркалом ровно два часа лишних.

Наконец она оделась очень милым образом и вышла освежиться в сад. Как нарочно, время было тогда настолько прекрасное, каким может только похвалиться летний южный день. Солнце, вступивши на полдень, жарило всею силою желтых лучей, но под темными густыми аллеями гулять было прохладно и приятно, и цветы, пригретые солнцем, утроили свой запах.

Хорошенькая хозяйка верно позабыла о том, что уже двенадцать часов и супруг ее спит. Уже доходило до слуха ее послеобеденное храпенье двух кучеров и одного форейтора, спавших в конюшне, находившейся за садом. Но она все сидела в густой аллее, из которой был открыт вид на большую дорогу, и рассеянно глядела на безлюдную ее пустынность, как вдруг показавшаяся вдали пыль привлекла ее внимание.

Всмотревшись, она скоро увидела несколько экипажей. Впереди ехала открытая двуместная легонькая колясочка; в ней сидел генерал с толстыми, блестевшими на солнце эполетами и рядом с ним полковник. За ней следовала другая, четвероместная; в ней сидел майор с генеральским адъютантом и еще двумя насупротив сидевшими офицерами; за коляской следовали известные всем полковые дрожки, которыми владел на этот раз тучный майор; за дрожками четвероместный бонвояж, в котором сидели четыре офицера и пятый на руках... за бонвояжем рисовались три офицера на прекрасных гнедых лошадях в темных яблоках. *

«Гости? А к кому же они? — подумала хозяйка дома. — Ах, Боже мой! В самом деле они поворотили на мост!» Она вскрикнула, всплеснула руками и побежала чрез разбитые клумбы и кусты пионов прямо в спальню своего мужа. Он спал мертвецки.

— Вставай, вставай! вставай скорее, душечка! — кричала она, дергая его за руку.

— А? — проговорил, потягиваясь, Чертокуцкий, не раскрывая глаз, но запустив руку гулять.

— Вставай, пульпультик*! Слышишь ли? Гости!

— Гости, какие гости? — сказавши это, он испустил небольшое мычание, какое издает теленок, когда ищет мордою сосцов своей матери. — Мм... — ворчал он, — протяни, моньмуня*, свою шейку! я тебя поцелую.

— Душенька, вставай, ради Бога, скорей. Генерал с офицерами! Ах, Боже мой, у тебя в усах репейники.

— Генерал? — невнятно проговорил Пифагор Поликарпович. Сонливость с него улетучилась, как и доброе настроение. — А, так он уже едет? Да что же это, черт возьми, меня никто не разбудил? А обед, что ж обед, все ли там как я наказывал?

— Какой обед?— испугавшись за самочувствие благоверного, шепотом произнесла супруженица.

— А я разве не заказывал? — с ужасом воскликнул Пифагор Поликарпович.

— Ты? Ты приехал в четыре часа ночи, ничего не сказавши мне. Я тебя, пульпультик, потому не будила, что мне жаль тебя стало: ты ничего не спал... — Последние слова сказала она чрезвычайно томным и умоляющим голосом. Чертокуцкий, вытаращив глаза, минуту лежал на постели, как громом пораженный. Наконец вскочил он в одной рубашке с постели, позабывши, что это вовсе неприлично.

— Ах я лошадь! — сказал он, ударив себя по лбу. — Я звал их на обед. Что делать? Далеко они?

— Я не знаю... они должны сию минуту уже быть.

— Душенька... спрячься!.. Эй, кто там! ты, девчонка! ступай, чего, дура, боишься? Приедут офицеры сию минуту. Ты скажи, что барина нет дома, скажи, что и не будет совсем, что еще с утра выехал, слышишь? И дворовым всем объяви, ступай скорее!

Сказавши это, он схватил наскоро халат и побежал спрятаться в экипажный сарай, полагая там положение свое совершенно безопасным. Но, ставши в углу сарая, он увидел, что и здесь можно было его как-нибудь увидеть. «А вот это будет лучше», — мелькнуло в его голове, и он в одну минуту отбросил ступени близ стоявшей коляски, вскочил туда, закрыл за собою дверцы, для большей безопасности закрылся фартуком и кожею и притих совершенно, согнувшись в своем халате. Между тем экипажи подъехали к крыльцу. Вышел генерал и встряхнулся, за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе. Потом соскочил с дрожек толстый майор, держа под мышкою саблю. Потом выпрыгнули из бонвояжа тоненькие подпоручики с сидевшим на руках прапорщиком, наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры.

— Барина нет дома, — сказал, выходя на крыльцо, лакей.

— Как нет? стало быть, он, однако ж, будет к обеду?

— Никак нет. Они уехали на весь день. Завтра разве около этого только времени будут.

— Вот тебе на! — сказал генерал. — Как же это?..

— Признаюсь, это штука, — сказал полковник, смеясь. Дивясь на такое безобразие.

— Да нет, как же этак делать? — продолжал генерал с неудовольствием. — Фить... Черт... Ну, не можешь принять, зачем напрашиваться?

— Я, ваше превосходительство, не понимаю, как можно это делать, — сказал один молодой офицер.

— Что? — сказал генерал, имевший обыкновение всегда произносить эту вопросительную частицу, когда говорил с обер-офицером.

— Я говорил, ваше превосходительство: как можно поступать таким образом?

— Натурально... Ну, не случилось, что ли, — дай знать, по крайней мере, или не проси.— Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедемте назад! — сказал полковник.— Разумеется, другого средства нет. Впрочем, коляску мы можем посмотреть и без него. Он, верно, ее не взял с собою. Эй, кто там, подойди, братец, сюда!

— Чего изволите?

— Ты конюх?

— Конюх, ваше превосходительство.

— Покажи-ка нам новую коляску, которую недавно достал барин.

— А вот пожалуйте в сарай! Генерал отправился вместе с офицерами в сарай.

— Вот извольте, я ее немного выкачу, здесь темненько.— Довольно, довольно, хорошо!

Генерал и офицеры обошли вокруг коляску и тщательно осмотрели колеса и рессоры.

— Ну, ничего нет особенного, — сказал генерал, — коляска самая обыкновенная.

— Самая неказистая, — сказал полковник, — совершенно нет ничего хорошего.

— Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не сто́ит четырех тысяч, — сказал один из молодых офицеров.

— Что?— Я говорю, ваше превосходительство, что, мне кажется, она не сто́ит четырех тысяч.

— Какое четырех тысяч! она и двух не сто́ит. Просто ничего нет. Разве внутри есть что-нибудь особенное... Пожалуйста, любезный, отстегни кожу...И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом.

— А, вы здесь!.. — сказал изумившийся генерал. Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами.