Колье Авроры

Н-ск тонул в предгрозовом мареве. Воздух, густой и спертый, пах пылью, нагретым камнем и далеким дымом пожарищ, хотя последние бои Гражданской отгремели здесь семь лет назад. Но запах страха, как и запах пепла, въелся в самые стены города, в щели между булыжниками мостовых, в души тех, кто остался.

Особняк Богдановых на Соборной горе, некогда белоснежный, с колоннами и лепниной, посерел и обветшал. Краска облупилась, словно кожа прокаженного, в нескольких окнах зияли дыры, забитые фанерой. Вместо веселого перезвона хрустальных подвесок
в люстрах теперь стояла гнетущая тишина, изредка нарушаемая скрипом половиц под ногами единственной оставшейся горничной.

В кабинете, утопающем в бархатных сумерках, пахло старыми книгами, кожей и коньяком. За массивным дубовым столом, заваленным бумагами, сидел мужчина. Григорий Богданов. Ему было чуть за сорок, но выглядел он на все шестьдесят. Лицо, когда-то полное и румяное, осунулось, кожа натянулась на скулах желтоватым пергаментом. Но в его глазах, темных и жестких, как речной булыжник, все еще теплился огонек былой власти, теперь превратившийся в упрямое, злое упорство.

Дверь бесшумно отворилась. В кабинет вошла женщина. Елена Богданова, его младшая сестра. Ей было двадцать восемь, и в ее хрупкой, почти воздушной фигуре, в больших глазах цвета утреннего неба, было что-то от той, прежней, беззаботной жизни. Но в этих глазах теперь жил невысказанный ужас. На ней было простое, поношенное платье, но в ушах поблескивали скромные сережки с александритами – последний намек на утраченное благополучие. Камни переливались тревожными зеленовато-лиловыми отсветами.

– Ты звал, Гриша? – ее голос был тихим, почти шепотом.

Григорий не сразу поднял на нее взгляд. Он допил из стопки остатки коньяка, поморщился от горечи.

– Садись, Лена.

Она неслышно подошла и опустилась на стул напротив, сплетя на коленях тонкие, бледные пальцы.

– От тебя пахнет сыростью. Где ты шляешься? – его голос прозвучал резко, с неприкрытой подозрительностью.

– Просто гуляла. В саду. Воздух… воздух перед грозой тяжелый.

– В саду? – он усмехнулся, коротко и безвольно. – Наш сад давно порос бурьяном. Как и все, что осталось от нашего рода. Ты, я, этот дом-развалюха да память о позоре.

Елена вздрогнула, но не ответила. Она знала, о каком позоре он говорит. Об их брате, Петре, ушедшем с белыми и сгинувшем где-то в Крыму. Об отце, скончавшемся от разрыва сердца, когда красные национализировали фабрику. О матери, умершей от тифа в холодном, нетопленном флигеле.

– Я получил письмо, – Григорий достал из ящика стола смятый листок, испещренный кривыми строчками. – От Смирнова. Из НКВД.

Сердце Елены упало и замерло где-то в пятках. Она попыталась сглотнуть, но во рту пересохло.

– Что… что он пишет?

– Он «пишет», что дело твоего милого супруга, – Григорий с отвращением выкрикнул это слово, – рассматривается. И что исход зависит от нашего… понимания. И лояльности.

– Понимания чего? – прошептала Елена.

– Понимания того, что мы, Богдановы, должны искупить свою вину перед народом. Все, что у нас осталось, должно послужить строительству нового общества. Этот дом. Земля. И… остатки нашего имущества.

Он пристально посмотрел на нее, и в его взгляде не было ничего братского. Только холодная расчетливость следователя, допрашивающего подследственного.

– У нас ничего нет, Гриша. Ты же знаешь. Все конфисковали.

– Не все, – тихо, но отчетливо сказал Григорий. – Не все, сестренка.

Он откинулся на спинку кресла, и тень от абажура настольной лампы легла на его лицо, разделив его пополам – светлую и темную.

– Отец, отправляя меня в Англию учиться делу, был не так уж глуп. Он часть капитала перевел в лондонские банки. Малая часть, жалкие крохи. Но на жизнь хватило бы. Пока ты не решила вложить их в свою авантюру.

– Это не была авантюра! – вспыхнула Елена, и в ее глазах блеснули слезы. – Павел был блестящим инженером! Его проект мог…

– Мог ничего! – рявкнул Григорий, ударив кулаком по столу. Стопка подпрыгнула и со звоном упала на пол. – Его проект был утопией! А он сам – болтуном и идеалистом, за которым теперь пришли! И эти деньги, последние наши деньги, пропали вместе с его чертежами!
И теперь он сидит в застенках, а мы здесь, в этой мышеловке!

Он тяжело дышал, его лицо исказила гримаса ярости.

– Смирнов намекнул, что есть способ… смягчить участь твоего Павла. Внести некую… материальную компенсацию. В знак нашего раскаяния.

Елена смотрела на него с ужасом, предчувствуя недоброе.

– Какую компенсацию? У нас же ничего нет!

– Есть, – его голос снова стал тихим и опасным. – «Аврора».

Слово повисло в воздухе, словно удар грома, предваряющий бурю. Елена побледнела так, что ее кожа почти слилась с белизной воротничка платья.

– Нет… – вырвалось у нее. – Только не это. Это все, что осталось от матери… Это память…

– Память? – Григорий язвительно рассмеялся. – Какая память, Елена? Память о том, как мы влачим жалкое существование? «Аврора» – это просто безделушка. Красивая, дорогая, но безделушка. Она не накормит нас и не спасет твоего мужа от расстрела.

– Ты не смеешь! – она вскочила, ее руки дрожали. – Дед заказал его для своей жены Авроры… это фамильная реликвия!

– Фамилия наша кончается на нас с тобой! – прошипел Григорий, тоже поднимаясь. – Или ты хочешь, чтобы она кончилась на тебе, когда тебя увезут как жену врага народа? Ты думаешь, он выживет там без нашей помощи? Без этой взятки Смирнову?

Он обошел стол и приблизился к ней. Он был крупнее, массивнее, его тень накрыла ее с головой.

– Где оно, Елена?

– Нет… – она отступила к камину, в котором не тлело ни одного уголька. – Я не отдам его. Это не спасет Павла. Это только отсрочит неизбежное! Ты же сам говорил…

– Я говорил, что надо выживать! – он схватил ее за плечо, его пальцы впились в ее худую плоть. – А для этого нужны ресурсы! «Аврора» – наш последний ресурс! Где оно?

В этот момент за окном, в набухших, низких тучах, полыхнула ослепительная молния. На мгновение комната озарилась слепящим, синеватым светом. В ее свете лицо Григория показалось Елене лицом демона – искаженным злобой и алчностью. В ту же секунду грянул гром, оглушительный, будто небесная твердь раскололась надвое.

Испуганный крик Елены потонул в раскатах. Она вырвалась, оттолкнула брата и, не помня себя, бросилась к старому бюро красного дерева. Тот самый момент, тот самый шанс! Пока грохот грома заглушает все звуки! Она с силой дернула верхний ящик – тот, с потайным дном, о котором знали только она и их покойная мать.

– Что ты делаешь? Стой! – заорал Григорий, кидаясь к ней.

Но было поздно. Елена запустила руку в тайник и коснулась холодного, знакомого бархата. Она выхватила футляр. Вспышка другой молнии осветила его. Темно-красный бархат, выцветший от времени.

– Дай сюда! – Григорий был уже рядом, его дыхание, с запахом коньяка и злобы, обожгло ее щеку.

Она отпрянула, прижимая футляр к груди, и рванулась к двери. Ее сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Григорий схватил ее за платье, ткань с треском порвалась у плеча.

– Сумасшедшая! Оно тебя погубит! Оно погубит нас обоих!

Елена с силой, которую сама от себя не ожидала, толкнула его. Григорий, не готовый
к такому отпору, отлетел к столу, зацепился за ножку кресла и тяжело рухнул на пол.

Не оглядываясь, Елена выбежала из кабинета и помчалась по темному коридору. Слезы застилали ей глаза. За спиной она слышала хриплые ругательства брата и звук, и его попытку встать на ноги.

Она должна была спрятать колье. Сейчас и навсегда. Чтобы никто и никогда не нашел. Чтобы эта красота не стала ценой за чью-то жизнь, не запятнала себя кровью и страхом.

Она выскочила через черный ход в сад. Ветер рвал ее платье, крупные, тяжелые капли дождя застучали по листьям. Она бежала, не разбирая дороги, к старой дубовой аллее, что вела к семейной часовне-усыпальнице. Туда, где было единственное место, которое Григорий ненавидел и боялся с детства.

Она добежала до склепа, отодвинула тяжелую, ржавую дверь и скользнула внутрь, в кромешную тьму, пахнущую плесенью, ладаном и смертью.

Только тут, прижавшись спиной к холодному каменному саркофагу своего деда, она осмелилась открыть футляр.

Вспышка молнии, проникшая сквозь зарешеченное окошко, на миг осветила внутренность склепа. На бархате лежало колье. «Аврора». Платиновая паутина, усыпанная крупными бриллиантами, и те самые, меняющие цвет александриты. В синем свете грозы они горели зловещим, почти фиолетовым огнем. Оно было прекрасно и ужасно одновременно. Символ любви, ставший яблоком раздора.

Дрожащими пальцами Елена потянулась к застежке. Там, в центре платинового солнца, висела большая изумрудная капля в россыпи мелких бриллиантов. Подвеска. Самая ценная, самая живая часть колье. Слеза застывшего света.

Она с силой дернула за нее. Тонкий карабин не выдержал и разломился. Подвеска осталась у нее в ладони, холодная и острая, как осколок льда.

Шаги! Глухие, быстрые шаги по мокрой гравийной дорожке! Григорий!

Елена в панике огляделась. Куда? Куда ее спрятать? Взгляд упал на трещину в основании самого старого саркофага – ее бабки, той самой Авроры. Не раздумывая, она быстро завернула изумрудную каплю в свой носовой платок и просунула ее в узкую щель, протолкнув пальцем поглубже внутрь, в каменную пыль веков.

Футляр с кольем она засунула за пояс, под платье. Дверь склепа с скрипом отворилась…