Колыма - 7

Часть первая. Прибытие

Шаттл содрогнулся. Металл застонал, когда стыковочные захваты "Колымы-7" сомкнулись на его корпусе — лязг был таким, будто станция хотела проглотить шаттл целиком. Максим Соколов отстегнул ремни, потянулся к иллюминатору и замер.

Он вспомнил разговор в офисе корпорации три дня назад. Менеджер листал бумаги, не поднимая глаз — молодой, в костюме, который стоил больше, чем месячная зарплата инженера.

— "Колыма-7" не выходит на связь двенадцать суток, — сказал он ровным голосом, каким зачитывают список покупок. — Ничего критичного. Такое случается регулярно: солнечная активность, старое оборудование, вы же знаете эти советские консервные банки. В прошлом году молчали три недели. Оказалось, просто передатчик сгорел.

— А почему не отправляете спасательную экспедицию? — спросил тогда Максим.

Менеджер усмехнулся, подняв взгляд — пустой, равнодушный.

— Вы представляете, сколько стоит полноценная спасательная операция? Шаттл, команда, медики, оборудование... Миллионы. А станция через полгода списывается на металлолом. К тому же, формально связь ещё работает — мы получили автоматическое подтверждение стыковки грузового шаттла неделю назад. Система жива, просто голосовая связь молчит. Экономически нецелесообразно поднимать панику. — Он протянул планшет через стол. — Вот ваш контракт. Долетите, проверите системы связи, перезагрузите пару серверов. Рутинный осмотр. Двойная ставка за срочность, плюс бонус, если управитесь за неделю.

Максим тогда подписал, не раздумывая. Деньги нужны были позарез — ипотека, долги, обещание дочери свозить её на море. Обычный ремонт на обычной станции. Что может пойти не так?

А теперь, глядя на "Колыму-7", он понял: очень многое.

В темноте космоса станция походила на гигантскую многоножку — ржавую, массивную, с длинным центральным телом, от которого отходили жилые модули и солнечные панели, многие из которых не светились либо тускло мерцали, словно умирали.

— Выглядит хуже, чем на фотографиях, — пробормотал он себе под нос.

Пилот, молчаливый казах по имени Ержан, бросил через плечо:

— Повезло, что вообще работает. Этой железяке полвека скоро. Советы строили на века, но не на вечность. Гироскопы сбоят, двигатели коррекции работают через раз. Удивительно, что вообще держится.

Максим кивнул, хотя пилот уже не смотрел на него. Взял рюкзак с инструментами и поплыл к шлюзу, неловко, с излишней резкостью — в невесомости тело всё ещё плохо слушалось. Два месяца на Земле после последнего контракта ослабили рефлексы, и теперь тело двигалось так, будто забыло, что такое космос.

Шлюз открылся с шипением, давление выровнялось, и воздух ударил в лицо. Соколов ожидал увидеть встречающих: по протоколу инженера здесь должны были быть представитель администрации и техник.

Но коридор за шлюзом оказался пуст.

Тускло-жёлтый свет ламп мигал, как предсмертная судорога. Где-то в глубине станции гудело — то ли вентиляция, то ли генераторы. Запах ударил сразу — смесь технического масла, затхлого воздуха и чего-то ещё, чего Максим не мог определить.

— Алло? — крикнул он. Голос эхом ушёл в коридоры. — Есть кто живой?

Тишина. Только гул оборудования и треск динамиков внутренней связи.

Ержан просунул голову в шлюз:

— Что там?

— Никого. Может, забыли?

— Странно. — Пилот усмехнулся, но улыбка вышла кривой, нервной. — Обычно на таких станциях встречают с хлебом-солью. Ну, или с водкой, как положено. Ладно. Я начинаю облёт — проверю внешние повреждения, потом пойду на базу. Буду на связи через ретранслятор шаттла, каждые два часа выхожу на контакт. Договорились?

— Угу.

Шлюз закрылся, оставив Максима в тишине станции. Он включил наушник, переключился на общую частоту:

— Соколов на связи. Прибыл на "Колыму-7". Кто-нибудь меня слышит?

Треск. Шипение. Потом слабый голос, искажённый помехами так, что слова терялись:

— ...коло... иди... часов... не...

— Повторите, не расслышал.

Связь оборвалась. Максим выругался — коротко, зло — и посмотрел на планшет с картой станции. Ближайший пункт управления находился в секторе B, три модуля по коридору. Оттуда можно было бы связаться с администрацией.

Он пошёл по коридору, ботинки на магнитной подошве цокали по металлическому полу — мерный, одинокий звук. Стены покрыты облупившейся краской, когда-то бежевой, теперь грязно-жёлтой, с пятнами ржавчины. На переборках висели плакаты: "Слава покорителям космоса!", "Труд — путь к звёздам!", "Соблюдай технику безопасности — сохрани жизнь товарищу!".

На последнем плакате с изображением космонавта его лицо было исцарапано. Кто-то провёл по нему острым предметом, оставив глубокие, рваные борозды.

Максим остановился.

Свет мигнул и на мгновение погас. В темноте впереди что-то скрипнуло — металл по металлу, медленно, протяжно. Через секунду свет вернулся.

Коридор был пуст.

"Старая станция, — сказал он себе. — Всё скрипит и стонет. Привыкай, Максим".

Но рука сама потянулась к поясу, где висел тяжёлый гаечный ключ. На всякий случай.

Сектор B встретил его темнотой — здесь свет не горел вообще, только аварийные лампы у пола излучали тусклое красное свечение, как в морге. Максим достал фонарь, включил. Луч выхватил из темноты пульт управления, мониторы, кресла.

И кровь на полу.

Много крови.

Она засохла, но пятна были огромные — тёмные лужи, тянувшиеся к вентиляционной решётке. Максим присел на корточки. Следов борьбы не было. Ни царапин, ни опрокинутой мебели. Словно кто-то просто истёк кровью здесь, посреди поста управления.

Он подошёл к консоли, попытался включить терминал. Экран ожил, высветил меню. Система работала. Максим открыл журнал связи и пролистал последние записи.

23:14, 17 октября. Техник Воронов: "Реактор Б работает нестабильно. Рекомендую осмотр".
04:32, 18 октября. Капитан Громов: "Персоналу сектора D — соблюдать карантин. Выход за пределы сектора запрещён".

12:03, 19 октября. Врач Рыбакова: "Ситуация критическая. Заражённых уже сорок человек. Нужна эвакуация. НЕМЕДЛЕННО".

18:55, 19 октября. Капитан Громов: "Всему персоналу — укрыться в жилых модулях. Закрыть переборки. Не открывать никому. Повторяю — НИКОМУ".

После этого записей не было. Последнее сообщение датировалось двенадцать дней назад.

Максим почувствовал, как желудок сжался в узел. Пальцы на планшете стали влажными. Карантин. Заражённые. Эвакуация.

— Какого чёрта здесь происходит? — прошептал он.

В ответ из темноты коридора донёсся звук. Тихий, почти неразличимый. Царапанье — как будто кто-то скрёб когтями по металлу, медленно, методично.

Максим развернулся, направил фонарь в коридор. Луч выхватил пустое пространство. Ничего. Но царапанье продолжалось — теперь с другой стороны, из вентиляции.

Что-то ползло по воздуховодам.

Он медленно отступил к двери, не отрывая луча фонаря от вентиляционной решётки. Царапанье становилось громче. Ближе.

И вдруг — тишина.

Максим застыл. В ушах стучала кровь — ровно, громко, будто кто-то бил в барабан внутри черепа.

Потом решётка вентиляции с грохотом вылетела наружу, ударилась о стену.

Из темноты шахты высунулось нечто бледное.

Часть вторая. Выродки

Максим не стал разбираться, что это было. Инстинкт заорал одно слово: "Беги!"

Он рванул к двери, пальцы судорожно заколотили по панели. Переборка начала ползти вниз — медленно, мучительно медленно, словно сама станция хотела, чтобы его поймали. За спиной что-то тяжело шлёпнулось на пол.

Максим обернулся.

Фонарь выхватил фигуру.

Человек. Или то, что когда-то было человеком.

Существо стояло на четвереньках, голова низко опущена. Кожа бледная, почти серая, обтягивала кости так плотно, что проступал каждый позвонок, каждое ребро — анатомическая схема. Руки длинные, неестественно длинные, пальцы с чёрными когтями скреблись по полу. Волосы всклокочены, одежда — лохмотья когда-то белого медицинского халата.

Голова дёрнулась. Поднялась.

Лицо.

Максим сглотнул. Во рту стало сухо, язык прилип к нёбу.

Глаза мутно-белые, без зрачков, как у варёной рыбы. Кожа натянута на череп, губы съёжились, обнажив длинные, острые зубы — слишком много зубов. На шее и щеках трупные пятна, синюшно-фиолетовые. Изо рта капала слюна, густая, тёмная, с металлическим блеском.

Существо открыло рот и издало звук — хриплый, булькающий, но узнаваемый:

— ...помо...гите...

Переборка закрылась с лязгом в ту же секунду, когда тварь прыгнула. Удар пришёлся на металл — глухо, словно кувалдой. Максим услышал, как когти заскребли по другой стороне двери, как что-то завыло — тонко, почти по-человечески, жалобно.

Он отшатнулся, прислонился к стене. Руки тряслись. Он сжал их в кулаки, но дрожь только усилилась — волна за волной, от пальцев к плечам.

— Что это было? — выдохнул он в никуда. — Что это, бля*ь, было?

В наушнике затрещало. Голос — женский, усталый, с хрипотцой:

— Если ты жив и слышишь меня — беги в часовню. Сектор C, уровень два. Только там безопасно. И не задерживайся. Они охотятся.

— Кто это? — выдавил Максим. — Кто говорит?

— Рыбакова. Врач станции. — Пауза, шум дыхания. — У тебя есть несколько минут, пока они не соберутся стаей. Потом ты труп. Двигайся! Сейчас!

Связь оборвалась.

Максим посмотрел на карту. Часовня. Да, он видел её на планах — небольшой модуль, пристроенный к станции по просьбе части экипажа. Православная часовня, по старой русской традиции. Туда можно было пройти через жилой сектор.

Он услышал царапанье снова. Теперь с двух сторон. Они окружали.

Максим побежал.

Коридоры мелькали один за другим — все одинаковые, облупленные, с мигающим светом, как в дурном сне. Он слышал звуки за собой — быстрое цоканье, словно кто-то бежал на четвереньках. Не оборачиваясь, он свернул в боковой проход, проскочил под полузакрытой переборкой, рванул дальше.

В груди жгло. Каждый вдох давался с усилием, воздух царапал горло.

Жилой сектор встретил его темнотой. Свет здесь не горел совсем. Фонарь выхватывал двери кают, разбросанные вещи, пятна на стенах — бурые, расплывчатые. Он добежал до лестницы, ведущей на второй уровень, и замер.

Внизу, в темноте, что-то двигалось.

Несколько фигур. Они ползли по стенам, цеплялись за поручни длинными руками, двигались так, словно гравитация для них ничего не значила. Белые глаза отражали свет фонаря — десятки глаз, неподвижных, как у насекомых под лупой. Одна из тварей открыла рот и зашипела — звук, от которого сводило зубы, царапал по нервам.

Максим поднял фонарь выше, и они отшатнулись. Свет. Они шарахались от яркого света, как тараканы, когда включаешь лампу на кухне.

Он начал медленно подниматься по лестнице, не опуская луча. Существа следовали за ним, но держались в тени, шипели, скребли когтями по металлу. Не торопились, словно знали: рано или поздно батарейка сядет.

На втором уровне Максим увидел свет — тусклое мерцание свечей в конце коридора. Оранжевое, живое, тёплое.

Часовня.

Он побежал изо всех сил. За спиной раздался вой — множество голосов, хриплых, злобных, сливающихся в один протяжный крик. Они бросились за ним.

Дверь часовни распахнулась. Чьи-то сильные руки втащили его внутрь. Переборка захлопнулась, отрезав тварей снаружи. Металл загрохотал под бешеными ударами когтей.

— Тихо, — прошептал кто-то рядом. — Не шуми. Они уйдут, если не будет звуков.

Максим обернулся.

В свете свечей он увидел лица — четыре человека, изможённые, с запавшими глазами. Женщина в грязном медицинском халате — Рыбакова, судя по всему. Двое мужчин в рабочих комбинезонах, рваных, в масле. И молодая девушка, прижимавшаяся к иконе Богородицы в углу — худая, бледная, с большими глазами.

— Добро пожаловать на "Колыму-7", — устало сказала Рыбакова. Голос был ровным, но в нём слышалась пустота. — Добро пожаловать в ад.

Часть третья. Истина

Они сидели на полу часовни, окружённые свечами. Иконы смотрели на них с потемневших досок — Спаситель с печальными глазами, Богородица, Николай Чудотворец. Пламя свечей дрожало, отбрасывая длинные тени на стены, и казалось, что святые качают головами.

— Расскажи мне, — сказал Максим, глядя на Рыбакову. — Всё. С самого начала.

Врач достала флягу с вмятинами, отпила — горло дёрнулось — и передала ему. Водка обожгла глотку, ударила в голову.

— Три месяца назад мы нашли его, — начала она. Голос тихий, ровный. — Минерал. "Чёрный лёд" — так геологи прозвали. Добыли из шахты на планете внизу. Красивый, надо признать. Чёрный, с синими прожилками, холодный даже на ощупь. Думали — что-то ценное. Редкоземельные элементы или ещё какая хрень, за которую корпорации платят.

Она замолчала, глядя в пламя свечи. Огонь отражался в её глазах — два маленьких костра.

— Потом начались проблемы. Сначала геологи стали жаловаться на головные боли. Галлюцинации. Видели что-то в темноте. Слышали голоса — шёпот, зов. Я думала — психоз от изоляции. Обычное дело на таких станциях, когда люди месяцами не видят ничего, кроме металла и пустоты. Давала им седативные, отправляла в карантин.

Один из мужчин — худой, с обмороженными пальцами, перевязанными грязными бинтами — вмешался:

— Это не психоз был. Это споры. Грибок какой-то, из минерала. Врастает в мозг, меняет тело изнутри. Я видел снимки. Рыбакова мне показывала. Там... там нити, понимаешь? Живые нити, растущие сквозь серое вещество.

— Да, — кивнула врач. — Грибковая инфекция. Но не земная. Что-то древнее. Споры проникают через лёгкие, оседают в мозгу и начинают расти. Первая стадия — паранойя и агрессия. Вторая — физические изменения. Метаболизм ускоряется, тело перестраивается. Кости удлиняются, мышцы атрофируются, органы чувств обостряются до невозможного. Третья стадия — потеря речи, регресс сознания. Они сохраняют только базовые инстинкты: охота, голод, страх перед светом.

— И они становятся... теми тварями.

— Выродками, — сказала девушка у иконы. Голос тихий, дрожащий, как струна. — Мы зовём их Выродками. Они были нашими друзьями. Коллегами. Семьями.

Максим посмотрел на неё. Молодая, лет двадцати, с длинными тёмными волосами и огромными глазами — слишком большими для её лица.

— Как тебя зовут?

— Алина. Я была программистом. Обслуживала систему навигации.

— Алина видела, как её жених превратился, — тихо сказала Рыбакова. — Прямо на её глазах. За три дня. Сначала он просто бредил. Потом кожа начала бледнеть. Потом... потом он перестал быть человеком.

Девушка закрыла лицо руками. Плечи задрожали.

Максим отпил ещё водки. Алкоголь растекался по венам, притуплял острые края происходящего, делал всё это похожим на дурной сон.

— Сколько их?

— Не знаю. Может, двести. Может, больше. Экипаж был триста человек. Часть мы эвакуировали в первые дни, когда ещё могли вызвать шаттлы. Остальные... либо превратились, либо погибли. Либо сидят где-то в тёмных углах и ждут своей очереди.

— А вы как выжили?

— Нам повезло. — Рыбакова усмехнулась — криво, без радости. — Мы укрылись здесь, в часовне, когда всё началось. Выродки избегают яркого света — он причиняет им боль, судя по реакции. Споры в их организме фоточувствительны, разрушаются под воздействием определённого спектра. Аварийное освещение им не мешает — слишком тусклое. Но свечи, фонари, прожекторы — это барьер. Пока горят свечи, мы в безопасности.

— Пока горят, — повторил второй мужчина, массивный, с седой бородой и шрамом через бровь. — У нас осталось меньше сотни. Недели на две, если экономить.

— А потом?

Никто не ответил.

Максим встал, подошёл к небольшому окну. За ним был космос — чёрный, холодный, усеянный звёздами, равнодушными к тому, что происходит на этой ржавой консервной банке. Где-то там, далеко, была Земля. Дом. Место, где люди ещё были людьми.

— Нужно послать сигнал бедствия. Если вы ещё не послали.

— Мы пытались, — сказала Рыбакова. — Но капитан Громов заблокировал все каналы связи перед тем, как... превратиться. Он был одним из первых. Может, самым первым.

— Капитан? Почему он блокировал связь?

— Не знаю. Может, уже был не в себе. Споры действуют на мозг — паранойя, мания величия, бред. Он бормотал что-то про "миссию", про "спасение человечества". Полный бред.

Максим вспомнил записи в журнале связи. Последнее сообщение капитана: "Не открывать никому".

— А что, если это не бред?

Все посмотрели на него.

— Что ты имеешь в виду? — медленно спросила Рыбакова.

— Если он блокировал связь намеренно. Если хотел, чтобы никто не знал, что здесь происходит. Если...

Он не закончил. Не нужно было. Они и так поняли.

Тишина легла на часовню, тяжёлая, как мокрое одеяло. Алина всхлипнула. Бородатый мужчина выругался вполголоса.

— Нет, — прошептала Алина. — Нет, это невозможно. Зачем ему это? Зачем?

Максим посмотрел на неё, потом на остальных.

— Я должен проверить центр управления. Главный, не тот пост, где я был. Посмотреть, что происходит с навигацией станции.

— Это безумие, — сказал бородатый мужчина. Голос низкий, хриплый. — Центр управления в ядре станции. Там их десятки. Ты не пройдёшь.

— Я должен попытаться.

Рыбакова долго смотрела на него — изучающе, словно пыталась понять, идиот он или герой. Потом кивнула.

— Тогда возьми это.

Она протянула ему самодельный фонарь — мощный, с широким лучом, обмотанный изолентой.

— Свет — твоё единственное оружие. Не экономь батарейки. Лучше вернуться живым с разряженным фонарём, чем не вернуться вовсе.

Максим взял фонарь. Тяжёлый, надёжный.

— И ещё, — добавила она, доставая шприц с мутной жидкостью. — Если почувствуешь первые симптомы — головную боль, голоса, паранойю — вколи это. Адреналин с антибиотиками. Замедлит процесс. Ненадолго, но замедлит.

— А если не поможет?

Она протянула ему пистолет — старый макаров, явно контрабандой провезённый на станцию.

— Тогда не дай себе превратиться.

Часть четвёртая. В сердце тьмы

Максим шёл по коридорам станции, держа фонарь перед собой, как щит. Луч света выхватывал обломки, пятна старой, почти чёрной крови, разорванную одежду, одинокий ботинок. Где-то капала вода.

Стены были покрыты странными органическими наростами — чёрными, бархатистыми, похожими на плесень или грибницу. Они тянулись по металлу, вползали в вентиляцию, покрывали потолок — живой ковёр, пульсирующий в такт чему-то невидимому.

Споры.

Он слышал их. Выродков. Они шевелились в темноте, царапали стены, шипели и стонали — то ли от боли, то ли от голода. Иногда в луче фонаря мелькали фигуры — бледные, изуродованные, с белыми глазами. Они отступали от света, но следовали за ним, окружая, как волки окружают добычу.

На одной из переборок он увидел надпись, нацарапанную чем-то острым:

"МЫ СПАСЁМ ВАС ВСЕХ"

Буквы кривые, неровные, словно писал человек с трясущимися руками. Под ними — другая надпись, написанная кровью:

"НЕ ВЕРЬ ИМ"

Максим ускорил шаг.

Центр управления находился в самом сердце станции — огромном цилиндрическом модуле, где располагались главные компьютеры, системы навигации и связи, мозг "Колымы-7". Чтобы попасть туда, нужно было пройти через лабораторный сектор.

Лаборатория встретила его запахом разложения — густым, сладковатым, въедливым. Столы завалены оборудованием, бумагами, образцами в пробирках. В центре комнаты стоял прозрачный контейнер, внутри которого лежал кусок "чёрного льда" — минерала, с которого всё началось. Он был покрыт тонкой сетью синих прожилок, пульсирующих слабым светом — как вены, по которым течёт светящаяся кровь.

Максим подошёл ближе. Внутри минерала что-то двигалось. Крошечные нити, извивающиеся, живые, словно черви в гниющем мясе.

Рядом лежал планшет. Максим взял его, включил экран. Дневник. Записи врача Петрова, главного биолога станции.

"15 октября. Образцы минерала содержат неизвестную форму жизни. Споры грибка? Нет, это что-то иное. Слишком сложное. Слишком... целенаправленное. Словно кто-то проектировал это как оружие".

"17 октября. Заражённые проявляют признаки ускоренной эволюции. Мышцы атрофируются, но рефлексы обостряются в десятки раз. Зрение деградирует, но слух и обоняние компенсируют потерю. Они становятся идеальными хищниками — ночными, быстрыми, голодными. Это не болезнь. Это трансформация".

"19 октября. Капитан Громов настаивает на продолжении исследований. Говорит, что мы на пороге открытия. Что человечество должно эволюционировать. Я пытался объяснить ему, что это не эволюция — это деградация, распад. Но он не слушает. В его глазах я вижу... восторг. Он ХОЧЕТ этого".

"20 октября. Я понял. Капитан заражён. Давно заражён. Возможно, был первым. Но его трансформация идёт иначе — медленнее, сохраняя разум дольше. Первая стадия у него растянулась на недели, в то время как у других — дни. Он распространяет споры намеренно — через вентиляцию, через воду, через прикосновения. Хочет, чтобы весь экипаж превратился. Говорит про "новое человечество". Про "спасение через трансформацию". Господи, что мне делать? Кому верить, если командир сошёл с ума?".

"21 октября. Это последняя запись. Капитан нашёл меня. Он ещё выглядит почти человеком — кожа бледная, глаза мутнеют, но форма сохранена. Он всё ещё говорит. Всё ещё мыслит. Всё ещё улыбается. Он сказал мне: "Не бойся, товарищ. Скоро ты поймёшь. Скоро мы все станем совершенными". Я заперся в лаборатории. У меня есть пистолет. Если он войдёт — я не дам себя превратить. Прости меня, Катя. Прости, Серёжа. Папа любит вас".

Запись обрывалась.

Максим опустил планшет. Смотрел на минерал, на синие прожилки, пульсирующие в такт несуществующему сердцебиению. Красиво, надо признать. Смертельно красиво.

— Ты понял, — раздался голос из темноты.

Максим обернулся, вскидывая фонарь.

В дверях лаборатории стояла фигура. Высокая, истощённая, но всё ещё узнаваемо человеческая — или почти человеческая. На ней висели лохмотья капитанской формы, когда-то синей, теперь грязно-серой. Кожа бледная, с трупными пятнами. Глаза белые, как у слепца, но в них теплилось что-то... разумное.

— Капитан Громов, — выдохнул Максим.

Существо кивнуло. Губы шевельнулись, обнажая острые зубы — слишком много зубов для человеческого рта:

— Да. Я всё ещё Громов. Точнее... то, что от него осталось. И одновременно — что-то большее. Что-то лучшее.

— Ты — монстр.

— Я — будущее. — Голос хриплый, но почти спокойный, рассудительный. — Человечество слабое, товарищ Соколов. Слабое и хрупкое, как фарфор. Мы умираем от болезней, старости, травм. Мы слепы в темноте. Медленны. Неэффективны. Но минерал... он меняет нас. Делает сильными. Быстрыми. Приспособленными к выживанию.

— Делает чудовищами, — повторил Максим.

— Делает совершенными. — Громов шагнул вперёд. Максим отступил, держа фонарь между ними, как крест перед вампиром. — Ты не понимаешь. Первые дни были... болезненны, да. Трансформация причиняет страдания. Тело ломается, перестраивается. Но потом... потом приходит ясность. Я чувствую всё, Максим. Всё. Слышу каждый твой вздох. Чувствую запах страха, сочащийся из каждой твоей поры. Это опьяняет.

— Ты сумасшедший.

— Нет. — Улыбка — ужасная, хищная, довольная. — Я единственный здравомыслящий на этой станции. Все остальные цепляются за старую форму. За слабость. За иллюзию человечности. Но я вижу истину. — Он шагнул ещё ближе. — И скоро вся Земля увидит её тоже.

Максим почувствовал, как что-то оборвалось внутри — словно трос под натяжением, лопнувший с глухим звуком.

— Ты хочешь заразить Землю?

— Я хочу спасти её.

— Станция... станция движется к Земле.

— Да. — Громов кивнул, словно учитель, довольный сообразительностью ученика. — Я перепрограммировал навигацию две недели назад. Через сорок восемь часов мы войдём в атмосферу. Я отправил автоматический сигнал бедствия — тот самый, который ваша корпорация приняла за штатное подтверждение стыковки. Технические коды, всё в порядке, никакой паники. Когда мы войдём в зону видимости, я активирую настоящий сигнал SOS. Спасательные команды уже будут ждать — я знаю протоколы. Они поднимутся на борт, чтобы спасти выживших. И споры распространятся. Сначала спасатели. Потом космопорт. Потом города. Континенты. Океаны. Всего несколько недель — и человечество преобразится.

— Это не спасение! — Голос Максима сорвался на крик. — Это уничтожение!

— Это эволюция! — рявкнул Громов, и в голосе его прорвалось что-то нечеловеческое — хрип, вой, рычание, сплетённые в один звук. — Ты просто боишься! Боишься перемен! Но страх — это слабость старой плоти! Пережиток! Мы оставим его позади, вместе с болью, смертью и одиночеством!

Максим медленно отступал к выходу, не отрывая луча от Громова.

— Я не дам тебе этого сделать.

— Ты? — Громов рассмеялся, и смех его эхом разнёсся по лаборатории — истеричный, почти весёлый. — Ты один. Один человек с фонариком и пистолетом. А нас легион. Мы везде. В каждом коридоре. В каждой шахте. В каждой тени. Ты уже мертв, товарищ. Просто ещё не осознал этого.

Максим развернулся и побежал.

За спиной раздался вой — протяжный, ужасающий, первобытный. Сигнал. Зов стаи.

Коридоры ожили. Из темноты, из вентиляции, из-за переборок полезли они — десятки Выродков, бледных, изуродованных, с горящими белыми глазами. Они бежали по стенам, по потолку, на четвереньках, воя и щёлкая зубами, как стая голодных псов.

Максим мчался, и мир сузился до коридора впереди, до луча фонаря, режущего темноту, до стука собственного сердца, заглушающего всё остальное. Он свернул в боковой коридор, проскочил под захлопывающейся переборкой, услышал, как тела с хрустом ударились о металл, завыли от ярости.

Центр управления. Надо добраться до центра управления. Только там можно что-то изменить.

Он ворвался в главный модуль, захлопнул за собой дверь, заблокировал. Удары посыпались немедленно — десятки кулаков, когтей, тел швыряли себя в переборку. Металл прогибался, вздувался. Долго не продержится.

Максим бросился к навигационной консоли. Экраны светились холодным синим светом, показывая курс станции — прямую линию к Земле, к дому, к концу всего.

Громов не лгал. "Колыма-7" двигалась к Земле на максимальной скорости. Расчётное время прибытия — 47 часов 23 минуты.

Пальцы заплясали по клавиатуре. Отмена курса. Доступ запрещён. Ввод административного пароля. Неверный пароль. Попытка ручного управления двигателями. Системы заблокированы.

— Чёрт! — Максим ударил по консоли кулаком, и костяшки взорвались болью.

Переборка затрещала. Сквозь появившуюся щель просунулась бледная рука с чёрными когтями, начала скрести по металлу.

Взорвать двигатели. Это единственный способ. Станция на орбите газового гиганта — если вывести её из строя, гравитация планеты затянет обломки. Ничто не достигнет Земли.

Максим открыл схему станции. Реактор Б, машинное отделение. Там есть ручной аварийный клапан — советская страховка на случай полного отказа автоматики. Если открыть его, охлаждающая жидкость выбросится в космос. Реактор перегреется за минуты. Простая процедура. Самоубийственная, но простая.

Переборка рухнула с грохотом.

Они хлынули внутрь — волна бледных тел, когтей, зубов. Максим выхватил пистолет, выстрелил. Раз. Два. Три. Существа падали — дёргались, корчились, но их было слишком много, они лезли через трупы своих.

Он прыгнул в аварийный люк, полетел вниз по шахте. Руки судорожно хватались за поручни, замедляя падение — кожа с ладоней сдиралась, оставляя кровавые полосы. Внизу — техническая секция. Оттуда можно пройти в машинное отделение.

Приземление было жёстким. Колено вспыхнуло болью, и Максим застонал сквозь зубы. Он поднялся, захромал по коридору. Фонарь мигал. Батарейка садилась.

"Только не сейчас, — молился он. — Только не сейчас, пожалуйста".

Машинное отделение встретило его ревом турбин — оглушительным, всепоглощающим. Огромные двигатели вращались, гнали станцию вперёд, к Земле, к дому, к апокалипсису.

Аварийный клапан реактора — массивный красный рычаг за защитной решёткой. Максим сорвал решётку, схватился за рычаг обеими руками.

— Умно, — раздался голос Громова.

Максим обернулся.

Капитан стоял в дверях машинного отделения, опираясь на косяк. Вокруг него — десятки Выродков, молчаливые, неподвижные, послушные. Армия мёртвых глаз.

— Умно, но бесполезно. — Громов шагнул вперёд. — Аварийный клапан. Классическая советская инженерия. Но ты не учёл одного: чтобы его открыть, нужна сила двух человек. Страховка от несанкционированного срабатывания. А ты один.

Максим посмотрел на рычаг. Попытался потянуть. Металл не сдвинулся ни на миллиметр — заржавел за десятилетия, требовал совместного усилия.

— Застрелишь меня? — Громов усмехнулся. — Это ничего не изменит. Нас сотни. Станция всё равно достигнет Земли. И человечество преобразится. С тобой или без тебя. Хочешь ты этого или нет.

Максим медленно поднял пистолет.

— Знаешь, — сказал он тихо, — я верил в космос. В то, что мы покорим звёзды. Построим будущее среди них. Но не такое.

Он направил ствол не на Громова.

На топливные магистрали над головой — толстые трубы, по которым текло горючее.

— Что ты... — начал капитан.

Максим выстрелил.

Топливо хлынуло вниз — густое, едкое, пахнущее смертью. Окатило пол, растеклось по отсеку широкой лужей. Выродки отшатнулись, зашипели.

Труба взорвалась.

Часть пятая. Конец

Взрыв разворотил машинное отделение изнутри.

Огненный шар прокатился по коридорам, испепеляя всё на своём пути — металл, плоть, споры. Максим почувствовал жар, как удар кулаком в лицо. Волосы на руках вспыхнули, обуглились за секунду. Ударная волна швырнула его в стену, и мир взорвался болью.

Но взрыв был недостаточно мощным.

Станция содрогнулась, закрутилась в пространстве, но не развалилась. Не рассыпалась на куски, как он надеялся. Аварийные системы включились — древние, надёжные, советские — отсекли повреждённые секции перегородками. Двигатели замолчали на несколько секунд.

Потом загудели снова. Резервные.

Максим лежал на полу, не в силах пошевелиться. Всё тело было одной сплошной болью — жгучей, тупой, бесконечной. Он слышал крики, вой, грохот разрушения. Сквозь дым увидел фигуру Громова — обгоревшую, дымящуюся, но живую. Капитан поднимался, опираясь на искорёженную перегородку отсека, и его белые глаза сияли торжеством.

— Ты... не остановишь... нас... — прохрипел он сквозь обожжённое горло. — Мы... бессмертны…

Максим попытался встать. Не смог. Ноги не слушались. Сознание плыло, растворялось в темноте. Фонарь погас окончательно — батарейка сдалась.

Темнота накатывала волнами.

Последнее, что он увидел — белые глаза, приближающиеся в темноте. Десятки глаз. Сотни.

***

Через сорок восемь часов

Космодром Байконур. Центр управления полётами.

— “Колыма-7” на связи, — доложил оператор. — Запрашивают разрешение на посадку. Критическая ситуация. Требуются спасательные команды, медики, все, кто есть.

Руководитель полётов — седой мужчина с орденами на груди — взглянул на экран. Станция входила в атмосферу, оставляя за собой огненный след, как падающая звезда.

— Разрешение получено. Спасательные шаттлы на готове?

— Да, сэр. Медики готовы, пожарные готовы, психологи готовы. Встречаем героев.

— Хорошо. — Руководитель кивнул. — Начинаем операцию спасения. Пусть знают — мы не бросаем своих.

На экране станция приближалась к посадочной полосе — огромная, закопчённая, со следами взрывов на корпусе. Шасси выпустились с лязгом. Двигатели взревели, гася скорость.

Касание. Визг тормозов, грохот металла. “Колыма-7” остановилась.

Спасательные команды бросились к шлюзам. Врачи несли носилки. Пожарные разворачивали шланги. Все ждали героев — измождённых, травмированных, но живых.

Первый шлюз открылся с шипением.

Из темноты высыпали ОНИ.

***

В часовне “Колымы-7”, за час до посадки

Свечи догорали. Последние три — хрупкие огоньки в море темноты, слабые, дрожащие.

Рыбакова сидела на полу, прижав к груди Алину. Девушка плакала беззвучно, уткнувшись лицом ей в плечо, вздрагивая всем телом. Двое мужчин стояли у двери с ломами в руках — последняя защита, бесполезная и отчаянная.

За переборкой слышалось царапанье. Шипение. Тяжёлое дыхание. Ожидание.

— Мама, — прошептала Алина. Голос ребёнка, потерявшегося в темноте. — Я хочу к маме. Я хочу домой.

— Скоро, милая, — прошептала Рыбакова, погла

живая её по волосам. — Скоро всё кончится. Обещаю.

Свечи мигнули.

Затрепетали.

Погасли.

Темнота хлынула в часовню — густая, живая, глотая свет и звук.

Дверь рухнула.

Алина успела крикнуть только раз.

КОНЕЦ