Комната 13½

Василий Оттович Ферберг не поверил своим глазам, когда увидел дверь. Он жил в этой коммуналке на 7-й линии Васильевского острова сорок три года и прекрасно знал: между его тринадцатой комнатой и четырнадцатой, где обитала семья узбеков, никакой двери быть не может. Там сплошная стена, оклеенная облезлыми обоями в цветочек.

Но дверь была. Коричневая, с медной ручкой в форме львиной головы. Филёнчатая, какие делали до революции.

— Марина Сергеевна! — позвал он соседку из двенадцатой. — Марина Сергеевна, глядите-ка!

Женщина вышла, вытирая руки о фартук. Посмотрела туда, куда показывал Ферберг.

— Чего надо-то, Василий Оттович? Стена и стена.

Ферберг моргнул. Дверь исчезла.

***

Вера Кузнецова въехала в пятую комнату в начале июня, когда белые ночи только начинались. Двадцать восемь лет, кандидат филологических наук, специалист по поэзии Серебряного века. Маленькая комната с видом на канал её устраивала — тихо, близко к университету, соседи не буйные.

На третью ночь она услышала стук печатной машинки.

Ритмичный, методичный: тук-тук-тук-дзынь. Пауза. Снова: тук-тук-тук-дзынь.

Звук шёл из стены между тринадцатой и четырнадцатой комнатами.

— Это Ферберг, — объяснила утром соседка Алла Михайловна. — У него мания. Говорит, там дверь появляется. В несуществующую комнату. Номер тринадцать с половиной, представляете? Старый маразматик.

Но Вера слышала не только печатную машинку. Шипение примуса. Скрип половиц. И голос — мужской, молодой, читающий стихи:

«В петербургском тумане загустевшем

Ищут души тех, кто не успел

Досказать, долюбить в мире здешнем...»

Стихов таких она не знала. А она знала всю поэзию Серебряного века наизусть.

***

Дверь появилась 21 июня, в самую светлую ночь года.

Вера стояла в коридоре с чашкой чая, когда стена начала расплываться, как акварель под дождём. Сквозь обои проступили очертания двери. Львиная голова на ручке смотрела прямо на неё.

Она потянула дверь на себя.

Комната была обставлена по моде 1910-х годов. Турецкий диван с кистями, этажерка с книгами, письменный стол у окна. На столе — печатная машинка «Ундервуд». За ней сидел молодой человек лет тридцати в белой рубашке с расстёгнутым воротом.

— Входите, — сказал он, не оборачиваясь. — Я вас ждал.

— Откуда вы знали...

— Время здесь течёт иначе. Я видел все ваши вчера и все ваши завтра одновременно. Вы — Вера. Вы изучаете нас, поэтов Серебряного века. Вы найдёте мои стихи.

Он обернулся. Красивое, изнеможённое лицо. Глубокие тени под глазами.

— Николай Гранский, — представился он. — Поэт. Был поэтом. Теперь не знаю, кто я.

Вера знала всех поэтов той эпохи. Гранского среди них не было.

***

— Я писал, — рассказывал Николай, наливая чай из пузатого самовара. — Не был знаменит, как Блок или Гумилёв, но меня печатали. «Аполлон», «Золотое руно». У меня должен был выйти сборник в двадцать первом.

— Что случилось?

— Арест. Участие в заговоре, которого не было. Три дня в подвале на Гороховой. Потом — расстрел. Только расстреляли не меня. Моё тело. А я остался здесь, в комнате, которой нет.

Он показал на окно. За ним был не современный Петербург, а город 1921 года. Извозчики, дамы в шляпках, красноармейцы на углу.

— Это не настоящий город, — объяснил Николай. — Это отражение. Эхо. Как и я.

— Почему я могу вас видеть?

— Белые ночи. Граница между мирами истончается. И вы... вы особенная. У вас есть дар видеть то, что другие не видят. Читать между строк. Иначе вы не стали бы филологом.

***

Вера приходила каждую ночь. Николай читал ей свои стихи — пронзительные, страшные, прекрасные. О городе-призраке, о любви за гранью смерти, о времени, текущем вспять.

— Вы можете уйти отсюда? — спросила она однажды.

— Куда? Моего времени больше нет. Моих людей нет. Я — ошибка мироздания, Вера. Недорасстрелянный поэт в несуществующей комнате.

— Но если я опубликую ваши стихи...

— Тогда я стану настоящим. Признанным. Но останусь мёртвым.

Она записывала его стихи в толстую тетрадь. Рука немела от холода — в комнате всегда было холодно.

***

Белые ночи шли к концу. Дверь появлялась всё реже, держалась недолго.

— Скоро я не смогу приходить, — сказала Вера.

— Знаю. До следующего года.

— Я опубликую ваши стихи. Сделаю всё, чтобы о вас узнали.

Николай грустно улыбнулся:

— А потом? Вы будете приходить ко мне каждое лето, пока не состаритесь? Пока не умрёте? И что тогда — окажетесь здесь, со мной, в комнате-ловушке?

— Может быть, это не так плохо.

— Вера, милая Вера. Вы не понимаете. Эта комната — не убежище. Это чистилище. Я не один здесь.

Он открыл дверь в соседнюю комнату. Там, в полумраке, сидели люди. Десятки людей в одеждах разных эпох. Все — за письменными столами, все — что-то писали.

— Писатели, поэты, драматурги. Все, кто умер с незаконченными трудами. Мы пишем, пишем, пишем... Но никто никогда не прочтёт. Потому что мы не существуем.

***

В последнюю белую ночь случилось непредвиденное.

Вера уже была в комнате с Николаем, когда дверь снова открылась. На пороге стоял Ферберг, дрожащий от волнения.

— Я же говорил! Сорок лет говорил! — старик шагнул внутрь, не дожидаясь приглашения. — Наконец-то я решился, и она открылась!

Николай побледнел:

— Нет... Не надо было... Вера уже здесь...

Комната немедленно отреагировала. Стены задрожали, время начало расслаиваться — сквозь обои проступали другие эпохи. Советские газеты на стенах сменялись дореволюционными гравюрами, те — современными постерами, и снова — бесконечный круговорот времён.

— Что происходит? — закричала Вера.

— Два живых одновременно! Это как два сердца в одном теле — комната не выдержит! — Николай бросился к ним, но его движения стали замедленными, словно он двигался сквозь воду.

Печатная машинка ожила. Клавиши били сами по себе с бешеной скоростью, выстукивая одну и ту же фразу на бесконечной ленте бумаги, которая свивалась кольцами на полу:

ВЫБИРАЙТЕ КТО ОСТАНЕТСЯ ВЫБИРАЙТЕ КТО ОСТАНЕТСЯ ВЫБИРАЙТЕ КТО ОСТАНЕТСЯ

— Я останусь, — сказал Ферберг, глядя на молодых людей. — Я старый. Мне всё равно недолго. Вы молодые, вам жить...

— Нет! — Николай схватил их обоих за руки. — Никто не останется! Если кто-то из вас останется — станет таким же пленником, как я. Навечно. Уходите оба, немедленно!

Он толкал их к двери, а комната продолжала содрогаться. Книги падали с полок, превращаясь в полёте то в свитки, то в электронные планшеты, то снова в книги. Время схлопывалось само в себя.

— Но ты исчезнешь! — Вера пыталась вырваться.

— Я и так не существую! Выходите!

Николай вытолкнул их за порог. Вера обернулась в последний раз:

— Николай!

— Публикуйте стихи! — крикнул он сквозь сужающийся дверной проём. — Сделайте меня настоящим! Это всё, о чём я прошу!

Дверь захлопнулась с таким грохотом, что по стенам коридора пошли трещины.

Когда пыль осела, на месте двери была только голая стена с облупившимися обоями в цветочек.

Словно ничего и не было.

***

Вера опубликовала стихи Николая Гранского под названием «Комната 13½». Критики назвали их мистификацией, но читатели полюбили. Она стала известным литературоведом, специалистом по «новообретённой поэзии Серебряного века».

Ферберг умер через год. Естественной смертью, в своей тринадцатой комнате.

Каждое лето Вера приезжала на Васильевский остров. Стояла у стены между тринадцатой и четырнадцатой комнатами. Дверь больше не появлялась.

Но иногда, в самые светлые ночи, она слышала стук печатной машинки. И голос Николая, читающий новые стихи. Стихи, которые она уже никогда не сможет записать.

В 2019 году при капитальном ремонте дома рабочие нашли в стене между комнатами тетрадь, замурованную в кирпичную кладку. Чернила выцвели, бумага рассыпалась при прикосновении.

Удалось прочесть только одну строчку:

«Я буду ждать тебя в комнате, которой нет...»

***

Вера Кузнецова умерла в 2025 году. В её архиве нашли тетрадь со стихами Гранского и дневник. Последняя запись:

«Сегодня ночью я увидела дверь. Не в стене — в своём сне. Николай стоял на пороге, молодой, как в тот первый раз. "Теперь ты можешь войти и остаться," — сказал он. Я проснулась. Но дверь не исчезла. Она здесь, в углу моей комнаты. Ждёт. Я допишу эти строки и войду. Потому что некоторые истории не заканчиваются смертью. Они только начинаются с неё.»

Тетрадь нашли на письменном столе. Окно было открыто. Белая ночь заглядывала в комнату.