Конструктор. Сделано в СССР

В лаборатории СБ-8 тепло, как будто и нет в пяти метрах над головой заснеженных сопок, но меня пробирало дрожью, не от холода — от напряжения. Весь мир сжался до зеленой змейки на экране осциллографа и гула, что жил в этих стенах. Низкий, басовитый, рожденный в недрах нашей Платформы. Он наполнял бетонный бункер, вибрировал в зубах, стучал в висках — пульс гигантской машины, которую мы создали. Воздух пах озоном, раскаленным металлом и особым запахом высокого вакуума — чистотой космоса, добытой потом и мозолями.

За двухметровым стеклом камеры, залитая лучами прожекторов, покоилась Платформа. Пока лишь покоилась. Титановый остов был размером со стол, переплетение шин из бериллиевой бронзы, нервные узлы сверхпроводников. В ее сердце — ТЭП-7, термоэмиссионный преобразователь. Мое дитя. Гордость института «Прометей». По краям, как стражи неведомого, стояли шесть Катушек — мы их так и называли — с большой буквы. Серые громады из сверхчистой меди, окутанные жгутами кабелей и инеем жидкого азота. Сейчас они были безмолвны. Вся мощь отдана была ТЭПу.

— Поток нейтронов стабилизировался на уровне семь умножить на десять в восьмой, Игнат Сергеевич! — доложил Сергей Петров, мой лаборант, молодой и талантливый физик, его голос дрожал от предельной концентрации. Он стоял у пульта слева, вцепившись в штурвал магнитных катушек удержания. Его лицо в свете сигнальных ламп было бледным, глаза — огромными, напряженными. — Температура мишени — три тысячи восемьсот Кельвин! КПД преобразования… Сорок два процента! Это превышает все ожидания!

— Расчетный максимум — сорок восемь, Сергей, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, несмотря на волнение. Сорок два процента! Практически вдвое выше лучших зарубежных аналогов! Близко. Очень близко. Бросил взгляд на телетайп — лента неумолимо выползает, испещренная цифрами, подтверждающими успех. Плазма — сгусток звездного огня в магнитной ловушке — послушна. — Держи фокус. Не дай ей «уйти». Матвей Иваныч, давление?

— Давление — четыре на десять в минус девятой торр, товарищ начальник! — прозвучал из полумрака за соседним пультом спокойный, хрипловатый голос Матвея Ивановича Сомова, ветерана, прошедшего войну инженером-зенитчиком, знающего цену точности. Его корявые, темные от графита пальцы уверенно передвигали тумблеры. — Вакуум — эталонный. Системы охлаждения — в зеленой зоне. Стабильность — девяносто девять целых девять десятых.

«Прометеем» научно-исследовательский институт №17 было назван не случайно. Здесь, в этом бункере, зарытом в глубине уральских руд, мы похищали огонь не для войны, а для будущего. Энергодвигательный Комплекс «Прометей» — коротко ЭДК. Я видел его мысленным взором с кристальной ясностью: компактный, невероятно эффективный термоэмиссионный преобразователь, питаемый управляемой реакцией низкоэнергетического синтеза, станет неиссякаемым источником энергии. А Катушки… Они не просто удержат плазму. Они позволят взаимодействовать с фундаментальными силами. Магнитолевитационная платформа. Мечта о движении, свободном от пут тяготения. Крылья для новой эры.

Эта мысль заставляла сердце биться чаще. За метровой толщины стеклом был не просто прототип установки, но прообраз будущего. Нашего советского будущего. Где города будут озарены энергией наших ТЭПов, где грузы и люди станут перемещаться на бесшумных маглевах, где путь к звездам будет открыт не только в мечтах, но и на деле. Это была не просто работа. Это было служение. Служение науке и прогрессу во имя Родины — понятия для меня неразделимые.

Однако даже в святая святых прогресса нельзя было обойтись без прозы жизни. Лаборатория СБ-8 была уникальной, но все-таки — частью огромного механизма. Финансирование требовало отчетности, оборудование иногда приходилось изготавливать самим из дефицитных материалов, добытых с огромным трудом. И были сроки. Жесткие сроки государственной приемки изделия.

Скрип тяжелой двери нарушил гул установки. В бункер вошел полковник Виктор Борисович Кротов. Представитель ГРУ, наш куратор от Министерства средней промышленности. К нам он приходил в штатском, словно подчеркивая гражданский характер лаборатории, но военная выправка и внимательный взгляд выдавали в нем кадрового офицера. От него пахло ранним осенним морозом и легким запахом хорошего табака.

— Докладывайте, Игнат Сергеевич, — сказал Кротов, неспешно подходя. Его взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по показаниям основных приборов, задержался на Платформе за стеклом, вернулся ко мне. В его глазах читались сосредоточенность и любопытство. — Комиссия запрашивает предварительные данные. Прогресс есть?

— ТЭП-7 показывает стабильный КПД сорок два процента, Виктор Борисыч, — ответил я, указывая на график на самописце. — Мы близки к расчетной эффективности. Сегодня завершаем тесты на предельной нагрузке. Завтра — ключевой этап: интеграция с системами левитации. Первое статическое испытание магнитного поля.

— Левитация… — Кротов кивнул, не выражая ни сомнения, ни восторга. Его лицо стало непроницаемым. — Академик Петров в своем последнем заключении указывал на высокую энергоемкость процесса. Опасения комиссии понятны.

— Академик Петров оперирует данными моделей, не учитывающих наш подход к резонансной стабилизации поля, — объяснил я, стараясь говорить максимально предметно. — Энергозатраты на стартовой фазе действительно высоки, но они экспоненциально снижаются после выхода на рабочий режим. Мы опираемся на новые принципы. Данные разведки, — я сделал паузу, понимая деликатность темы, — указывают, что американцы в «Project Skyhook» идут схожим путем. Их ресурсы велики. Наш долг — обеспечить приоритет.

— Приоритет Родины — вне обсуждений, — твердо сказал Кротов. Его взгляд стал жестче. — Ваш долг, Игнат Сергеевич, — представить осязаемый результат к установленному сроку. Первое ноября. Комиссия ждет не расчетов, а демонстрации работоспособности ключевых узлов в связке. — Он посмотрел на часы. — Я буду в своем кабинете. О любых значительных изменениях в состоянии эксперимента — немедленно докладывайте.

— Будет сделано, — кивнул я.

Кротов развернулся и вышел, оставив после себя не тягостное молчание, а ощущение сконцентрированной важности момента. Первое ноября. Осталось четырнадцать дней. Задача предельно ясна. Надо успеть.

Я вспомнил о Людмиле. Жене. Умерла три года назад от скоротечной пневмонии. Я не смог быть рядом в последние дни — шел критический этап наладки ТЭП-5. Аленка… дочь. Растет в хорошем интернате для детей сотрудников закрытых НИИ. Десять лет. Вижу ее редко, раз в месяц, от силы. Ее письма, написанные аккуратным почерком, хранятся в столе: «Папа, когда приедешь?.. Мы поставили спектакль». Чувство вины — глухое, но постоянное. Однако я верил тогда и верю сейчас: наше дело здесь, в «Прометее», — это и есть забота о ее будущем. О будущем всех детей.

— Игнат Сергеевич! Флуктуации в секторе три! — Резкий голос Сергея вернул меня к действительности. — Плазма «дымит»! Резонансная частота падает! Магнитное удержание теряет симметрию!

Я рванулся к его пульту, мгновенно анализируя данные на экранах.

— Увеличивай ток на боковых катушках удержания на три процента! Плавно! Матвей Иваныч, импульс подпитки дейтерием — ноль целых ноль пять секунд! Стабилизируй плотность!

Пальцы летали по тумблерам, мозг просчитывал варианты. Я чувствовал плазму, этот неистовый сгусток энергии, ее стремление вырваться из невидимой клетки. Еще немного…

— Стабилизировалось! — выдохнул Сергей, вытирая лоб. — Частота вернулась к номиналу. КПД… держится на сорока трех!

Я закрыл глаза на мгновение. Еще одна ступенька преодолена. Маленькая победа на пути к великой цели. Обернулся к деду Матвею. Старик смотрел на меня, и в его мудрых, видавших виды глазах светилось понимание и глубокая убежденность.

— Здорово прём, Игнат Сергеевич, — сказал он. — Лупим, как наши «катюши» в сорок третьем под Курском — раз и порядок.

Эта простая аналогия, найденная человеком, прошедшим войну, придала мне сил больше, чем любая похвала. Мы были командой. Нас объединяла не просто работа, а вера в общее дело.

Следующие часы слились в монотонную работу по доводке режима. Задача — выжать из ТЭП-7 максимум стабильности перед решающим шагом — интеграцией с Катушками. Мы проверяли каждую систему дублирования, каждую сварку на магистралях охлаждения, каждый контакт в управляющих цепях. Дед Матвей, с его невероятной чуйкой на проблемы с прочностью металла, простукивал критические узлы Платформы дистанционно. Осунувшийся от усталости Сергей, с горящими глазами, строил на ЭВМ «Сетунь» математические модели завтрашнего запуска.

За пределами бункера царила морозная ночь, но внутри было светло и тепло. Я подошел к главному пульту. Под защитным красным колпаком скрывался не тумблер, а штурвал сблокированного управления Катушками. Завтра он станет рулем в неизведанное. Завтра мы попытаемся не просто зажечь Катушки, а с их помощью создать локальное поле, которое должно будет уменьшить относительную массу Платформы. Первый шаг к левитации. Теоретические выкладки, мои формулы, выверенные до последнего знака после запятой, утверждали: это возможно, но теория и практика не всегда соотносятся.

— Игнат Сергеевич, — Сергей подошел, держа свежую распечатку. — Модель показывает… нестабильность при резонансе на частоте семьдесят герц. Эффект непредсказуем.

Я взял лист. Цифры подтверждали интуитивное опасение. Одна из Катушек, номер четыре, имела микроскопический дефект намотки, выявленный еще на заводе, но признанный допустимым. В этой точке модель давала сбой.

— Варианты? — спросил я, глядя на молодого физика.

— Снизить стартовую мощность катушек на пять процентов, — предложил он без колебаний. — И ввести частотный коридор: от шестидесяти пяти до семидесяти пяти герц, минуя критическую зону. Постепенный выход на номинал.

— Рискнем, — согласился я. Решение было разумным, осторожным. — Пересчитай уставки для всех контуров управления. Матвей Иваныч!

— Я тут, начальник, — отозвался старик, подходя.

— Перепроверь все силовые болты на Катушке четыре. Дистанционно, через люк. Люфт, трещина — любая мелочь.

— Будет сделано, — кивнул он, беря в руки переносной тестер и длинное зеркало на штанге.

Работа закипела с новой силой. В этом была суть нашей команды: теория Сергея, практический опыт и дотошность Матвея, моя общая координация и ответственность. Мы дополняли друг друга, как шестерни точного механизма. Кротов заходил еще раз ближе к полуночи, выслушал краткий доклад о готовности и сложностях, задал два точных технических вопроса Сергею, кивнул и удалился. Его присутствие не давило, а подчеркивало важность момента.

Гул в бункере изменился. К ровному, мощному рокоту ТЭП-7 — твердо державшего 44% КПД! — добавилось новое звучание. Глубокий, на грани слышимости, резонансный фон. Его источником были Катушки. Они были включены в режим предварительного разогрева сверхпроводников и формирования фонового поля. На пульте передо мной горели зеленые лампочки, складывающиеся в надпись: «КАТУШКИ ГОТОВЫ». За стеклом Платформа стояла неподвижно, но воздух вокруг Катушек слегка дрожал, словно над раскаленной плитой. Давление в камере оставалось идеальным.

Сергей сидел у спектрометра, не отрывая глаз от экрана, фиксируя малейшие изменения в характеристиках фонового поля. Дед Матвей стоял у аварийного пульта, его внимание было приковано к показаниям механических напряжений на корпусе Платформы. Я положил руку на холодный металл штурвала управления Катушками.

— Показания гравитометра… — прошептал Сергей, его голос был полон невероятного напряжения. — Наблюдается… стабильное отклонение. Поле формируется. Оно работает!

Я не ответил. Смотрел на стрелки приборов, показывающих ток в обмотках. Они стояли на отметке 5% от номинальной мощности. Пять процентов — и сверхчувствительный гравитометр уже фиксировал аномалию! Мои формулы, мои расчеты, выстраданные за бессонные ночи, проверенные и перепроверенные — они подтверждались практикой! Это был триумф Разума, долгожданное подтверждение правильности пути.

— Стартовая последовательность, — сказал я громко и четко. — Этап первый: статическая левитация. Целевая мощность — семь процентов. Частотный коридор — шестьдесят пять— семьдесят пять герц. Избегаем семидесятой. Готовность номер один.

— Системы готовы, Игнат Сергеевич! — отозвался Сергей, пальцы уже лежали на клавишах блока частотной коррекции.

— Контроль на месте, — спокойно подтвердил дед Матвей.

Я снял красный защитный колпак со штурвала. Взялся за рукоятки. Взгляд зафиксировал стрелки. Вдох.

— Три… Два… Один… Включение!

Я плавно, но уверенно повернул штурвал, задавая рост мощности.

Катушки отозвались мгновенно. Не ослепительной вспышкой, а резким усилением их внутреннего свечения — ровного, белого, холодного. Гул превратился в мощный, ровный гул, напоминающий звук гигантского трансформатора. Все в бункеры замерло в напряженном ожидании.

Платформа вздрогнула. Не сдвинулась с места. Вздрогнула всем своим массивным корпусом. И… плавно, на сантиметр, на два, оторвалась от опорной плиты внутри камеры! Она зависла! Ровно! Стабильно! Дрожание исчезло! Воздух вокруг нее заискрился мириадами микроскопических электрических разрядов — синих, фиолетовых искорок. Гравитометр издал ровный, не тревожный, а констатирующий гудок — аномалия достигла прогнозируемого уровня!

— Левитация! — выдохнул Сергей с благоговейным изумлением. — Статическая левитация подтверждена! Параметры поля — в пределах расчетных!

Дед Матвей молча снял фуражку и вытер платком лоб. В его глазах стояли слезы гордости. Это был миг абсолютного, кристального счастья. Миг, ради которого стоило жить. Мы сделали это! Мы преодолели незримую грань, отделяющую известное от неведомого!

И в этот миг ТЭП-7 в центре Платформы вышел из стабильного режима. Не взорвался. Схлопнулся. Багровый свет погас не постепенно, а мгновенно, словно его выключили. Одновременно Катушки номер три и четыре дали резкий скачок потребления. Наши экраны осциллографов превратились в хаос бегущих черточек. Сирена аварийного останова взревела оглушительно!

— АВАРИЯ РЕАКТОРА! — крикнул Сергей, его пальцы уже летали по кнопкам аварийного глушения. — Нештатное падение температуры! Магнитные ловушки…

Он не успел договорить. Шесть Катушек, только что сиявших ровным белым светом, вспыхнули ослепительно синим. Не холодным, а жгучим, неземным синим цветом, режущим глаза. Этот свет не рассеивался. Он сгустился в плотные лучи, бьющие от каждой Катушки, пронзая пространство камеры. Один из них — от Катушки четыре, с тем самым микроскопическим дефектом, — ударил точно в трещину на внутренней поверхности освинцованного стекла.

Трещина не выдержала. Не грохот, а высокий, леденящий душу хруст разнесся по бункеру. Гигантское стекло, толщиной в два метра, покрылось паутиной молний!

— РАЗРУШЕНИЕ КОНТЕЙНМЕНТА! — рявкнул дед Матвей, не теряя самообладания. Его рука уже тянулась к большой красной кнопке аварийного затопления камеры нейтрализующим раствором. — ГЕРМЕТИЗАЦИЯ СЕКТОРА!

Однако события опережали его. Синий луч, пробив стекло в точке удара, не рассеялся. Он, как живой, устремился через образовавшуюся брешь к главному пульту. Прямиком ко мне. Я видел его приближение — ослепительную, невыносимую синеву, несущую не тепло, а всепоглощающий холод. Холод пустоты. Холод небытия.

Я не почувствовал удара. Только этот немыслимый холод, пронизывающий каждую клетку, выжигающий мысли. Видел, как синий свет окутывает мою руку, все еще лежащую на штурвале. Видел, как плоть на мгновение стала прозрачной, обнажив кость и ниже, под панелью пульта — блестящие провода. Видел повернутое ко мне лицо Сергея — искаженное не криком ужаса, а немым вопросом и запредельным усилием ума, ищущего выход. Видел деда Матвея, бросающегося ко мне сквозь всполохи синих молний, рвущихся из камеры.

Последнее, о чем я подумал, была не дочка Аленка. Я думал о формуле, той самой, выведенная на клочке бумаги месяц назад — уравнение фазового сдвига магнитного поля при сверхкритическом резонансе, затрагивающем метрику пространства-времени. Теоретическая абстракция. Курьез.

«Не успели… понять…» — пронеслось в промороженном нездешним холодом сознании. И мир поглотила бездонная, всеобъемлющая синева. Абсолютный холод. Беззвучие. Небытие.