Контора Безымянья

«Первый Закон Магии гласит: "За всё нужно платить". Не деньгами, так вниманием. Не вниманием, так памятью. Не памятью, так частью пути. Контора Безымянья лишь следит, чтобы расчет был верным. Второй Закон Магии: "Даже бревно, плывущее по реке, может изменить её течение, если застрянет в нужном месте". Третий Закон не записан. Его понимают сердцем. Или не понимают, и тогда становятся клиентом Конторы».

Деревня Медвежий Угол тонула в предрассветной мути. Не в тумане — туман бывал поэтичен и легок, — а в густой, сырой мгле, что поднималась от болот и застилала глаза, словно грязная марля. Избы стояли кривые, будто уставшие от долгой жизни старики; их мохнатые кровли обвисли под тяжестью влаги. Воздух пах прелыми листьями, дымом от печей, которые уже истопили, и едва уловимым, но стойким запахом тления. Умирало всё: река Сухонька, когда-то полноводная, теперь еле сочилась меж илистых берегов; поля, на которых чахлый овёс не поднимался выше колена; да и сами люди — с потухшими глазами и неторопливыми, обречёнными движениями.

Глеб Проплешин сидел на завалинке своей ветхой избушки и смотрел, как на краю деревни тускло алеет окно в доме купца Терентия. Он не спал. Бессонница была его вечной спутницей, как и чувство лёгкого, почти привычного голода. Он был худ и жилист, а лицо его, не старее двадцати пяти зим, уже обрело жёсткие, напряжённые черты. Но глаза — серые, быстрые, цепкие — выхватывали из полумрака каждую мелочь: трещину в косяке соседской избы, курицу, безуспешно пытающуюся найти червяка в бесплодной земле, особый, с перебоями, наклон дымка из трубы Терентьева дома.

Глеб видел Разлад. Так он называл свой дар. Он чувствовал его кожей — лёгкое покалывание, когда что-то было не так: скрипела не смазанная дверь, ссорились соседи, закисало молоко в кринке. И он мог это «залатать». Не громкими заклинаниями, а тихим словом, вовремя подложенной щепкой, неожиданной шуткой, снимающей напряжение. Деревня считала его бездельником и отщепенцем, но исподтишка пользовалась его умением. Чурались, но звали, когда требовалось «поправить» неудачный брак или «наладить» ссору с роднёй. Платили едой. Редко — монетой. Глеб принимал это как должное, свыкшись с ролью деревенского юродивого жулика.

Из дома Терентия вышел незнакомец. Высокий, сутулый, в длинном, до пят, халате из тёмного, но когда-то дорогого бархата, отороченном потёртым мехом. На голове — маленькая, аккуратная тюбетейка. Он шёл по грязи, но его сапоги странного, загнутого кверху фасона, казалось, не пачкались. Лицо у него было продолговатое, усталое, с умными, печальными глазами и аккуратно подстриженной бородкой. Он что-то бормотал себе под нос, размахивая свитком пергамента.

«Ордынец», — мгновенно сообразил Глеб. Или из тех земель. И вид у него был не торговый, а чиновный. Глеб замер, слившись со стеной, превратившись в тень. Наблюдение было его второй натурой.

Незнакомец, тяжело вздохнув, остановился посередине улицы, словно не решаясь ступить дальше в эту хмарь. Он поднял свиток и начал что-то читать нараспев на чужом, гортанном языке. Слова ложились в воздух тяжёлыми, невидимыми плитами. Глеб почувствовал знакомое покалывание — но в тысячу раз сильнее. Это был не просто Разлад. Это был Разрыв. Трещина в самой реальности.

Земля под ногами незнакомца дрогнула. Воздух загудел, как шмелиный рой. Окно в доме Терентия погасло, и оттуда донёсся приглушённый, утробный рёв. Не человеческий. Звериный.

Незнакомец отшатнулся, уронив свиток в грязь. Его лицо исказилось от паники.

— Проклятое место! — выдохнул он на чистом, лишь с лёгким акцентом, языке. — Никакого сладу! Опять перерасход эфира, опять внеплановая аномалия! Меня уволят в неоплачиваемый отпуск!

Он огляделся, словно ища свидетелей, затем махнул рукой, и прямо из воздуха перед ним возникла лошадь — тощая, невзрачная, но с такими же печальными и умными глазами, как у хозяина. Вскочив в седло, незнакомец пришпорил её и исчез в утренней мгле, оставив после себя лишь лёгкий запах ладана и пыльных фолиантов.

Сердце Глеба заколотилось. Он ждал, пока звук копыт не затих, а потом, крадучись, как кот, подобрался к тому месту, где упал свиток. Бумага! Настоящая, плотная, пахнущая странными травами. Он поднял её. Свиток был туго свёрнут и перевязан шёлковым шнурком с замысловатой восковой печатью. Печать была с треснувшим орнаментом. Разлад.

Жадность, холодная и острая, кольнула Глеба под ложечкой. Такую печать, такой пергамент можно было выменять в городе на целое состояние. Или хотя бы на мешок муки и пару сапог. Не раздумывая, он сунул свиток за пазуху и быстрыми шагами направился к своему дому.

В своей избе Глеб развёл слабый огонь в печи и при свете лучины осмотрел добычу. Печать поддалась легко — она уже была повреждена. Он развернул свиток. Текст был написан в два столбца: один — на витиеватом ордынском языке, другой — на церковнославянском. Глеб умел читать — выучился когда-то у странного полусумрачного монаха, и теперь это умение сослужило ему службу.

«Сей договор, — гласил текст, — между Конторой Безымянья, в лице управляющего филиалом "Сухонь-Волок" Алмаза Бековича, и общиной деревни Медвежий Угол, в лице представителя Терентия Сидорова, о предоставлении услуг "Возрождения Плодородия" уровня "Весеннее Вспаханье"…»

Глеб водил пальцем по строчкам. Многое было непонятно. «Эфирные каналы», «нормативы расхода маны», «санкции за нецелевое использование». Но суть была ясна: Контора обязуется вернуть деревне урожай, а деревня — платить десятиной и «энергией надежды» в течение десяти лет.

И тут он наткнулся на приписку, сделанную мелким почерком на полях:
«Примечание: в случае наложения на локальную реальность сторонних воздействий уровня "Смута" или выше, договор считается расторгнутым с наложением на контрагента компенсации в трёхкратном размере от стоимости оказанных услуг. Силы и сроки компенсации определяются Конторой.»

Внизу стояли две подписи: аккуратная — Алмаза Бековича, и неумелая, с росчерком — Терентия. И тут Глеб заметил нечто странное. Чернила под подписью Терентия будто потекли. Они растеклись по пергаменту, образуя новый, только что проступивший текст, написанный уже кровью:

«В связи с зафиксированным воздействием уровня "Смута" (источник: пробуждение героического эгрегора "Волхв Всеславович"), договор расторгнут. Долг по компенсации подлежит немедленному взысканию с текущего держателя настоящего документа.»

Глеб отшатнулся от стола, как от гадюки.

— Что?.. — прошептал он.

Из свитка вырвался ослепительный голубой луч и ударил его прямо в лоб. Не больно, но оглушительно. В ушах зазвенело, а перед глазами поплыли строки огненными буквами:
«Долгоприказчик: Глеб Проплешин. Сумма долга: 10 (десять) единиц сконцентрированной веры, или эквивалент. Срок: до заката солнца. В случае неуплаты — утилизация.»

Свиток с шипением свернулся сам собой в тугой рулон и упал на пол. Глеб стоял, прислонившись к стене, и пытался перевести дыхание. В висках стучало: «Утилизация». Слово было незнакомое, но звучало оно окончательно и бесповоротно.

В этот момент дверь в избу со скрипом отворилась. На пороге стоял Степан. Он был на голову выше Глеба, широк в плечах, а лицо его, простодушное и открытое, сейчас выражало неподдельную озабоченность. В руках он сжимал древко копья с тусклым наконечником.

— Глеб, ты тут? — голос у Степана был густой, глуховатый. — Беда у нас. С Терентием худо приключилось.

— Что ещё? — с трудом выдавил Глеб, отрывая взгляд от свитка.

— Не пойму, в зверя, сказывают, оборотился. В медведя лютого. В доме своём заперся, ревёт, всё крушит. Бабы плачут, мужики колья точат, да никто подойти не смеет. Думали, ты… ты знаешь, как это… поправить? Ты ж у нас всё ладишь.

Глеб горько усмехнулся. Вот она, ирония судьбы. Его, «латочника», нашли, чтобы «залатать» последствие той самой трещины, которая теперь грозила его собственной гибелью. Он посмотрел на простодушное лицо Степана, на его копьё — символ бессмысленной в этой ситуации героичности. Он посмотрел на злополучный свиток.

«Десять единиц веры… Эквивалент…»

— Ладно, Степан, — сказал Глеб, и в голосе его прозвучала новая, несвойственная ему решимость. — Веди меня к Терентию. Только копьё твоё оставь. Оно тут ни к чему.

— Как же так? — искренне удивился Степан. — Герой без оружия — что богатырь без силы.

— Сила сейчас не в оружии, — мрачно ответил Глеб, поднимая с пола свиток. Он обжигал пальцы холодным огнём. — Сила сейчас тут. Веди.

Он вышел из избы, чувствуя, как тяжёлый свиток за пазухой отягощает не только тело, но и всю его внезапно перевернувшуюся жизнь. Степан, недоуменно пожав плечами, послушно зашагал за ним.

Впереди, у дома купца, уже столпился народ. Слышался испуганный шёпот и тот самый, низкий, полный ярости и боли, рёв. Глеб шёл, глядя под ноги. Он видел каждую трещину в высохшей земле, каждый сорняк, пробивавшийся у края тропы. Он видел Разлад повсюду. Но теперь ему предстояло залатать не просто треснувший горшок. Ему предстояло залатать саму реальность, ставшую на дыбы. И цена неудачи была выжжена у него в мозгу одним-единственным словом.

Утилизация.