Конь из праха

РОМАН «КОНЬ ИЗ ПРАХА»

ГЛАВА ПЕРВАЯ: ТИХИЙ КОНЬ

Степь дышала. Это было не метафорой – Егор Кривич чувствовал ее дыхание кожей голых предплечий, влажным и тягучим, как патока. Воздух был густ от запахов полыни, нагретой за день земли и далекого дыма костров Стана. Сумерки сгущались, лиловые и бархатные, наливаясь ночной прохладой. Небо на востоке уже пронзили первые, самые смелые звезды.

Он сидел на краю старого, провалившегося кургана, который звали «Могилой Седого». Под ним, в темноте, спал тот, чье имя стерлось даже из памяти ветров. Егор приходил сюда часто. Здесь было тихо. Здесь его собственный внутренний гул, тот самый, что жил в костях и нашептывал дурное, стихал, придавленный грузом веков.

Егор провел ладонью по жесткой, выгоревшей траве. Шрам на внутренней стороне правой ладони – старый, белесый – слабо отозвался тянущим ощущением. Знак рода. Знак проклятия. «Печать Зверя», как шептались за его спиной. Он сжал руку в кулак.

Из степи донесся крик. Не птичий, не звериный. Долгий, визгливый, обрывающийся. Знакомый. Егор вздрогнул, хотя ждал этого. Его правая нога, та самая, что после того первого, детского «приступа» так и не выпрямилась до конца, дернулась нервно. Он назвал это «тихим конем» – предвестником. За три дня до того, как в нем просыпалось Нечто, из мира снов доносилось до него это ржанье. Коня, которого никто, кроме него, не слышал.

Он поднялся, с трудом разгибая больную ногу. Пора было возвращаться. Атаман Гром не любил, когда кто-то отсутствовал в Стане после заката. Особенно он.

Спускаясь с кургана, Егор почувствовал на себе чей-то взгляд. Острый, как игла. Он резко обернулся. Степь пустынна. Лишь ветер качал седые метелки ковыля, и они шептались, перешептывались, будто разнося весть, которую он не мог разобрать. Но ощущение не уходило. Кто-то смотрел из самой тьмы, из-за границы мира. Кто-то, для кого сумерки были прозрачны.

Он потрогал деревянный амулет на груди – грубый, похожий на клык, обвязанный медной проволокой. «Зуб Сварога». Реликвия его рода. Холодная и мертвая.

– Иди, – прошептал он невидимому наблюдателю, поворачиваясь к Стану. – Иди. Мы еще встретимся.

И в шепоте ветра ему почудился ответ. Тихий, как скольжение змеи по камню.

«Мы уже встретились, Кривич».

Стан Войска Чернозёмного был не крепостью, а организмом – шумным, пахнущим, яростно живущим. Его окружал частокол из заостренных бревен, увенчанных конскими черепами, чьи пустые глазницы взирали на степь. Но главной защитой были не стены, а люди. Егор, проходя через ворота, охраняемые двумя исполинами с самопалами за спинами, ощущал на себе привычную смесь взглядов: уважение, страх, любопытство, брезгливость.

Его род, Кривичи, был легендой. И, как всякая легенда, – неудобной. Они были не просто казаками. Они были «Граничниками» – теми, кто в старину держал засовы между мирами. Но засовы ржавеют, а ключи теряются. Теперь от былого остался лишь он, хромой казак с слишком спокойным лицом, и старики, что помнили, как его дед «выл на луну и гнул подковы голыми руками».

Воздух в Стане был густым коктейлем из запахов: дым костров, варящаяся в котлах баранья похлебка, деготь, конский пот и сладковатый аромат сушеных трав, что висели пучками у дверей куреней. Собаки лаяли, дети носились между коновязями, а у кузницы слышался мерный стук молота – это ковали судьбу, подковывая огромного вороного жеребца.

– Кривой! – окликнул его молодой голос.

Егор обернулся. К нему бежал Степан, его друг, тот самый «Безродный», чья жизненная сила била через край. Лицо Степана, обветренное и простодушное, было озабочено.

– Где пропадал? Атаман искал. Говорит, дело есть.

– На кургане, – коротко бросил Егор.

Степан понизил голос, подойдя ближе:
– Опять твой «тихий конь»?

Егор лишь кивнул. Степан был единственным, кому он рассказал про это. И единственным, кто не смотрел на него после этого как на прокаженного.

– Черт... – Степан сплюнул через левое плечо, отгоняя нечисть. – Ну, держись. Старик Знахарь что-то утром бормотал, травы свои сушил, лицо длинное, будто на похоронах был. Чует, значит, недоброе.

Они пошли по главной улице Стана, утопая в густой грязи. Егор привлекал взгляды. Его хромота была не уродством, а знаком иной природы, как шрамы на теле старого воина. Он был своего рода достопримечательностью и оберегом одновременно. Казаки кланялись ему сдержанно, а их жены крестились украдкой, когда он проходил мимо.

Атаман Гром сидел на резной дубовой колоде у своей избы. Он не восседал на троне – тронов здесь не держали. Он сидел, как сидят на привале, но осанка, взгляд и седая, зачесанная назад грива волос делали его королем в этом царстве грязи и воли. Рядом, на корточках, возился Остап Знахарь – тщедушный старик в выцветшей свитке, с лицом, испещренным морщинами, как древней картой.

– Пришел, – без предисловий произнес Гром. Его голос был низким, как гул земли перед обвалом. Он обвел Егора оценивающим взглядом. – Выспался?

– Не до сна, батько, – ответил Егор, останавливаясь перед ним.

– Это я вижу. У тебя на лице написано, будто ты опять с теми, по ту сторону, беседовал.

Остап поднял голову. Его глаза, бледные, почти выцветшие, казалось, видели не тело, а душу.
– Воздух пахнет железом, Егорышко. Словно перед грозой, которой не бывает. Земля стонет. Травы шепчут о разрыве.

– Я знаю, – сказал Егор.

– Он слышал коня, – брякнул Степан, не выдержав.

Атаман и Знахарь переглянулись. Молчание повисло тяжелым свинцом.

– Ладно, – Гром тяжело вздохнул, будто поднимая на плечи невидимую ношу. – Значит, пора. Есть вести с дальних застав. Пастухи с хутора у Перекопного Яра пропали. Трое. И скот... не весь, но несколько овец. Нашли клочья шерсти, кровь. И следы.

Атаман посмотрел на Егора прямо.
– Не волчьи, Кривой. И не медвежьи. Следы, будто кто-то на раскаленных углях прошелся. И земля вокруг... почерневшая, будто выжжена кислотой.

Сердце Егора дрогнуло. «Следы, будто на углях». Он знал это описание. Оно было в старых семейных записях. Так оставляли следы «Гончие Нави» – разведчики грядущей тьмы.

– Ты поедешь, – приказал атаман. Не спрашивал. Приказывал. – Возьмешь десяток. Степана. Остап тебе трав даст, оберегов. Разберись.

Егор кивнул. Внутри него что-то шевельнулось. Не страх. Нет. Предвкушение. То самое, темное и сладкое, что всегда предшествовало Зову. Зверь учуял кровь.

– Разберусь, – тихо сказал он, и его собственный голос показался ему чужим.

Остап Знахарь протянул ему маленький холщовый мешочек.
– Полынь да чертополох. Кинь на то место, где земля черная. Посмотри, что будет. И... – он посмотрел на амулет на груди Егора, – держи его ближе к сердцу, внучок. Он скоро может понадобиться.

Егор взял мешочек. Он был тяжелее, чем казался.

Сумерки окончательно сгустились в ночь. Где-то там, в степи, у Перекопного Яра, его уже ждало первое доказательство того, что граница не просто треснула. Она начала рушиться. И он, Егор Кривич, был тем, кого поставили на пролом. Или тем, кто сам этот пролом и создал.

Ночь в Стане перед вылазкой была особой. Она не спала, а лишь притаилась, затаив дыхание. Даже собаки не лаяли, а лишь ворочались у костров, поскуливая во сне. Егор стоял у коновязи рядом со своим конем – гнедым, костистым жеребцом по имени Гулевой. Конь фыркал, бьл копытом о утоптанную землю, чувствуя напряжение хозяина.

– Спокойно, брат, – Егор гладил его крутую шею, чувствуя под шерстью пульсацию крови. – Нагуляешься.

Он проверял сбрую. Каждый ремень, каждую пряжку. Это был ритуал. Порядок в вещах помогал наводить порядок в голове. Из-за плеча доносился голос Степана, собиравшего свою десятню.

– ...и хлеба побольше, солонины! Это не на пикник, дурни! Сами знаете, куда едем! – Степан был в своей стихии. Десяток, который ему поручили, состоял из молодых, но уже обстрелянных казаков. Они слушали его с уважением, но их взгляды постоянно скользили в сторону Егора. Они шли за Степаном, но ехали из-за Кривича. Из-за его проклятия, которое могло их спасти или погубить.

К Егору подошел Остап Знахарь. В руках он нес узкую, длинную связку, завернутую в промасленную волчью шкуру.

– Бери, – прохрипел старик, протягивая сверток. – Не сабля тебе главная защита.

Егор развернул шкуру. Внутри лежало древнее копье. Древко было темным, отполированным руками бесчисленных предков. Наконечник – не железный, а из черного, словно обсидиан, камня, испещренного выцветшими рунами. Оно было тяжелым, неестественно тяжелым для своих размеров.

– Копье Семаргла, – глаза Остапа горели в темноте, как два уголька. – Огнебога. Оно жжет плоть тех, кто из Нави. Но помни: оно жжет и того, кто его держит. Не долго. Минута, две. Потом рука начнет тлеть. Успеешь ли ты за это время – твои проблемы.

Егор взял копье. Ладонь под старыми шрамами тут же заныла, как будто он схватился за раскаленную кочергу. Он стиснул зубы, не подав вида.

– Спасибо, дед.

– Не за что. Лучше бы оно тебе не пригодилось. – Остап покачал головой. – Арины там не ищи.

Егор вздрогнул.
– Кто?

– Ты слышал меня. Женщина. Воительница. Я видел ее в дыме костра. Она пришла из Разлома. Идет по нашим землям. Ищет что-то. Или кого-то. Один вид ее – оружие. Красива, как смерть в полдень. Острые скулы, волосы – как струи ночи. А глаза... пустые. Как два колодца в беззвездную ночь.

– Что ей нужно?

– Не знаю. Но если встретишь – не смотри в глаза. И не слушай ее голос. Он зовет. Как зовет бездна. Она – предвестница. Гонец. Или палач.

С этими словами Знахарь развернулся и ушел, растворившись в тенях между куренями.

Егор остался один с тяжелым копьем в руке, жгущим ладонь, и с новым именем в голове. Арина. Оно отозвалось в нем странным эхом. Как будто он слышал его раньше. В шепоте «тихого коня», может быть.

Он приторочил копье к седлу, завернув его обратно в шкуру. Боль в ладони медленно отступала, оставляя ощущение онемения.

Утром, когда солнце только тронуло макушки степных ковылей багрянцем, они выехали. Десять казаков, Егор и Степан во главе. Никаких напутственных речей. Казаки молча крестились, провожая их взглядами. Женщины застыли у порогов, прижимая к груди детей.

Ворота закрылись за ними с глухим стуком. Мир Стана остался позади – шумный, дымный, человеческий. Впереди лежала Степь. Бескрайняя, безмолвная, живая. Холодный утренний ветер бил в лицо, неся запах полыни и чего-то еще... чего-то горького, едкого. Как паленое железо.

Егор ехал впереди, его хромая нога неловко торчала из стремени. Гулевой шел ровной, размашистой рысью. Степан поравнялся с ним.

– Ну что, Кривой? Какие планы? – спросил он, пытаясь звучать бодро.

Егор не отрывал взгляда от горизонта, где темнел вдали Перекопный Яр.

– Планы? – он тихо усмехнулся. – Доехать. Увидеть. И... выжить. Если повезет.

Он потрогал амулет на груди. «Зуб Сварога» был холоден, как лед. Но глубоко внутри, в самой его сердцевине, ему почудился смутный, далекий жар. Будто в спящем угольке проснулась искра.

Он не знал тогда, что эта искра – был голос Арины. И она звала его по имени.

Степь, когда в нее въезжаешь с намерением, а не просто пересекаешь ее, меняется. Она перестает быть просто пейзажем, фоном. Она становится собеседником, свидетелем и, возможно, судьей. Егор чувствовал это каждой порой своей кожи, каждым вздохом своего коня. Солнце, поднявшееся выше, не стало ласковым. Оно било в спину желтым, выжженным светом, который не согревал, а выявлял каждую трещину на земле, каждый сухой стебель, торчащий, как кость из-под кожи мира.

Они ехали молча, растянувшись цепью. Десять казаков позади, Степан – чуть впереди и справа от Егора. Звуки были приглушены упругой тишиной степи: храп коней, скрип седел, лязг оружия, ветер, свистящий в ушах. Ни птиц, ни сурков. Беспокойная пустота.

Егор вслушивался в эту тишину, пытаясь уловить в ней знакомый визгливый ржанье. «Тихий конь» умолк, но его отсутствие было тревожнее. Это была тишина затаившегося хищника.

– Слышишь? – не выдержал Степан, нарушая молчание. Его голос прозвучал неестественно громко, и кто-то из казаков сзади нервно обернулся.

– Слышу, – коротко бросил Егор. – Ничего не слышу. В этом и дело.

– Ты хоть расскажи, чего мы ждем. Я-то знаю, про твоего коня, про Навь эту... А они нет. – Степан кивнул на остальных. – У них глаза по пять копеек. Чувствуют, что дело пахнет жженым, а чего хвататься – не знают.

Егор натянул поводья, замедляя ход. Он обернулся к своим людям. Десять пар глаз уставились на него. Молодые, но не зеленые. Они уже ходили в стычки с кочевниками, с разбойниками. Но их глаза сейчас говорили о другом – о древнем, первобытном страхе перед тем, что нельзя понять, проткнуть саблей или остановить пулей.

– Ждем того, что оставило следы, как от раскаленных углей, – сказал Егор, и его тихий, ровный голос был слышен идеально в настороженной тишине. – Ждем того, что крадет людей и скот не для еды. Что выжигает землю. Вы все слышали сказки. Про Навь, про зверьев нездешних. Забудьте, что это сказки. Там, у Яра, они – быль. Ваши клинки и пули могут не сработать. Поэтому слушайте меня и Остапа. Мешочки с травами, что он дал, не теряйте. Если я сказу «бежать» – вы не геройствуете, вы поворачиваете коней и уносите ноги. Понятно?

Казаки переглянулись. Один, коренастый, с лицом в оспинах, по имени Грицько, хмуро спросил:
– А ты? Если мы бежать, а ты?

– Я останусь, – просто ответил Егор. – Это моя работа.

В его тоне не было бравады. Только простая, леденящая душу констатация факта. Это подействовало на них сильнее любой патетики. Они кивнули, лица стали серьезными, сосредоточенными. Страх не ушел, но он был приручен, встроен в рамки задачи.

Они снова двинулись в путь. Степан поравнялся с Егором.
– Жестко ты с ними. Но правильно. Лучше пусть боятся тебя, чем того, что в степи.

– Они боятся и того, и другого, – отозвался Егор, не глядя на друга. – И правильно делают.

Они ехали еще час. Солнце начало клониться к зениту, но свет его стал каким-то грязным, мутным. Воздух по-прежнему пах жженым, но теперь к нему добавился сладковато-гнилостный запах, знакомый Егору по старым, заброшенным склепам.

И вот они увидели первые знаки. Не явные, не кричащие. Степь начала болеть. Трава местами была не просто пожухлой, а скрученной, почерневшей, будто ее окунули в кипяток. Попадались камни, покрытые странным слизким, переливающимся налетом, похожим на росу, но густым и липким. Один из казаков указал на сусличью нору. Из нее валил густой, белесый дымок, пахнущий серой и мертвечиной.

– Земля дышит, – прошептал Степан, крестясь. – Мать честная...

– Молчи, – резко оборвал его Егор. Он прислушивался. Не ушами, а чем-то иным. Тем самым внутренним чутьем, что связывало его с Навью. Он чувствовал смутную вибрацию, исходящую от земли. Как будто под тонкой коркой реальности копошилось что-то огромное и мерзкое.

Он вспомнил слова Знахаря. «Кинь на то место, где земля черная». Они еще не доехали до места пропажи, но уже были в зоне заражения.

– Стой! – скомандовал Егор.

Он спешился, достав из-за пазухи холщовый мешочек. Подошел к участку почерневшей, потрескавшейся земли. Она была холодной, что было противоестественно для нагретого солнцем дня. Он взял щепотку полыни и чертополоха, бросил на черную землю.

Эффект был мгновенным и жутким. Травы не просто упали. Они вспыхнули коротким, ядовито-зеленым пламенем, без дыма и тепла. А сама черная земля... зашевелилась. Из трещин выползли, словно испуганные тараканы, десятки черных, блестящих жуков с неестественно длинными лапками. Они на мгновение замерли, а затем с противным шелестом растворились в воздухе, будто их и не было.

Казаки ахнули. У Грицько вырвалось приглушенное ругательство.
– Что это было, батько? – спросил самый молодой, безусый казак по имени Левко, глаза его были круглы от ужаса.

– Это был знак, – мрачно сказал Егор, вновь садясь в седло. – Знак того, что мы на правильном пути. И что нас ждут.

Он посмотрел вперед, на темнеющий вдали Перекопный Яр. Теперь это была не просто географическая точка. Это была ловушка, разверстая пасть, в которую они добровольно бросались. И в глубине его сознания, в том месте, где дремал Зверь, что-то зашевелилось с мрачным удовлетворением. Оно чуяло близкую кровь. Чуяло родную стихию.

«Иди, – подумал Егор, обращаясь к тому, что ждало их в Яру. – Я уже близко».

И снова, как эхо, в самой глубине его существа, отозвался тот самый, чужой голос:
«Мы знаем, Кривич. Мы ждем».

Путь к Перекопному Яру превратился в марш по землям, отвергнутым самим Богом. То, что начиналось как отдельные пятна «болезни», теперь стало сплошной язвой на теле степи. Воздух струился маревами, но это был не жар от солнца – это было искажение самой реальности, дрожание границы между Явью и Навью. Казалось, вот-вот и пейзаж расползется, как плохая краска на мокром холсте, обнажив гнилую изнанку мира.

Земля под копытами коней стала мягкой, вязкой, словно они ехали по гигантскому телу, покрытому струпьями. Трава исчезла полностью, сменившись черной, пузырящейся слизью, которая чавкала и шевелилась, издавая тихое, противное чмоканье. Казаки ехали, сжавшись в седлах, их лица были бледны под загаром. Они молчали, но их глаза кричали о животном ужасе. Лошади нервно фыркали, закатывали глаза, вздыбливались – их природный инстинкт требовал бежать прочь от этого места.

– Держи их в узде! – сквозь зубы прошипел Степан, с трудом удерживая своего скакуна. – Не дай им понести!

Егор ехал впереди, его лицо было каменной маской. Но внутри все горело. Каждый вздох этого прогнившего воздуха был для него как глоток крепкого вина. Он чувствовал, как Зверь внутри него просыпается, потягивается, принюхивается к знакомому, родному запаху распада. Пульсация в ладони, где он держал поводья, усилилась, синхронно с ударами сердца. Амулет на груди – «Зуб Сварога» – теперь был не холодным, а теплым, почти горячим. Он не защищал его, нет. Он реагировал. Как компас, стрелка которого бешено крутится, оказавшись прямо над полюсом.

– Батько, Кривой... – Левко, самый молодой, сдавленно позвал его. Парень указывал дрожащей рукой куда-то в сторону. – Смотрите...

На фоне гнилого пейзажа, у подножия одного из немногих уцелевших холмов, стояла одинокая фигура. Высокая, худая, закутанная в темный, развевающийся на ветру плащ. Рядом с ней стоял конь – неестественно высокий, тощий, с длинными, тонкими ногами и горящими во впадинах глазницами зеленоватым огнем. Фигура была неподвижна и смотрела прямо на них.

– Арина... – прошептал Егор, и имя это обожгло ему губы, как раскаленный уголь.

Он почувствовал на себе ее взгляд. Даже на таком расстоянии он был физически ощутим – тяжелый, пронзительный, лишенный всякой теплоты. Это был взгляд хищника, рассматривающего добычу, или, что было страшнее, взгляд существа, для которого они были всего лишь насекомыми, ползающими по краю его владений.

– Кто это? – спросил Грицько, хватаясь за ружье. – Человек?..

– Не стреляй, – резко оборвал его Егор. – Не двигайся. Все! Замри!

Он сам застыл, встретившись с ней взглядом. Он видел бледное, как бы высеченное из мрамора лицо, острые скулы, губы, тонкие и бледные. И глаза... Пустые. Как и говорил Остап. Глубокие, как колодцы, в которых тонул свет. В них не было ни злобы, ни ненависти, ни любопытства. Была лишь бездонная, всепоглощающая пустота, обещавшая забвение.

Она не сделала ни одного движения. Но вдруг, в умах каждого казака, прозвучал голос. Не звук, а сама идея звука, вползшая в сознание. Он был тихим, мелодичным и оттого вдвойне ужасным.

«Идите назад. Здесь нет ничего для вас. Здесь есть только конец. Ваш конец. Или... начало. Но начало чего-то, что вам не понесется».

Казаки ахнули, зажимая уши, но это не помогало. Голос звучал внутри их черепов. Лошади взбесились, встав на дыбы, срываясь с места. Степан выругался, изо всех сил натягивая поводья.

– Держись! Чертова ведьма! Держись!

Только Егор не шелохнулся. Голос отскакивал от его сознания, как горох от стены. Его собственная внутренняя тьма давала ему иммунитет. Он продолжал смотреть на Арину. И тогда он увидел нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Пространство за ее спиной изгибалось. Воздух струился, как вода, и на мгновение ему открылся вид не на степь, а на иную реальность. На мир без солнца и луны, с багровым, пульсирующим небом, с черными, скрюченными деревьями, с реками из густой, черной смолы. И в этом мире, на фоне адского пейзажа, стояли другие фигуры. Тени. Искаженные, бесформенные, с горящими точками глаз. Они смотрели на него. И ждали.

Арина медленно, почти невесомо, подняла руку. Она не указывала на них. Она указала куда-то за их спины, в сторону, откуда они пришли. В сторону Стана.

«Ваш дом горит, псы пограничья. Пока вы здесь, в тени моих владений, ваш очаг обращается в пепел. Бегите. Может быть, успеете похоронить своих детей».

И с этими словами, фигура ее и коня начала таять, расплываться, как чернильное пятно на мокрой бумаге. Через мгновение их не стало. Лишь порыв ледяного ветра и усилившийся запах гари.

Наступила тишина, оглушительная после голоса в голове. Казаки, с трудом успокоив лошадей, с ужасом смотрели на пустое место.

– Что... что это было? – пролепетал Левко, и по его щеке скатилась слеза.

– Это была гостья, – мрачно сказал Егор, наконец отрывая взгляд. Его сердце бешено колотилось. Он повернулся к своим людям. Их глаза были полены паники. Весть о Стане, о домах, о семьях... Она добила их.

– Батько, что делать? – в голосе Грицько звучала отчаяние. – Надо назад! В Стан!

– Нет, – голос Егора прозвучал как удар хлыста. – Это ловушка. Она хочет, чтобы мы ушли.

– Но наши семьи! – взревел Грицько.

– Если мы сейчас повернем, мы умрем здесь, в степи, – Егор говорил тихо, но так, что каждое слово врезалось в сознание. – Она не станет нас предупреждать, если бы это была правда. Она играет с нами. Она боится, что мы дойдем до Яра. Значит, там есть что-то, что может остановить ее. Мы идем вперед.

– Ты сумасшедший! – закричал кто-то из казаков.

– Да, – холодно согласился Егор. И в его глазах на мгновение вспыхнул тот самый, желтый, звериный огонек. – Но я ваш единственный шанс. Кто хочет бежать – бегите. Возвращайтесь в Стан. Я не стану вас удерживать. Но знайте: она уже ждет вас на обратной дороге.

Он посмотрел на них, на этих испуганных, измотанных людей. Он видел борьбу в их глазах. Долг, страх, ярость, отчаяние.

Степан выпрямился в седле. Его лицо было сурово.
– Я иду с тобой, Кривой. До конца.

Один за другим, молча, кивая, к ним присоединились остальные. Даже Грицько, стиснув зубы, мрачно буркнул:
– Ладно. Веди, батько. В ад, так в ад.

Егор кивнул. Он развернул Гулевого и вновь двинулся вперед, к темнеющему впереди Перекопному Яру. Теперь они шли не просто по выжженной земле. Они шли по полю битвы, которая только начиналась. И их первая схватка была не с когтями и клыками, а с самим страхом. И они ее пока что проигрывали.

А где-то в глубине, Зверь внутри Егора тихо рычал, предвкушая скорую встречу с чем-то, что, наконец, заставит его выйти на свободу.

Перекопный Яр предстал перед ними не как просто овраг, а как шрам, зияющая рана на лике степи. Словно некогда гигантский плуг пропахал здесь борозду, но не для посева, а чтобы обнажить гнойник, скрывавшийся под тонкой кожей земли. Склон к Яру был усыпан костями – не старыми, выбеленными солнцем и ветром, а свежими, обглоданными дочиста, с клочьями плоти и сухожилий, черными от мух. Это были останки овец. И чего-то побольше. Человеческие кости валялись вперемешку с животными.

Воздух здесь был густым и тягучим, им было трудно дышать. Он пах не просто смертью, а великой, древней смертью, разложением, которое длилось веками. Шел низкий, едва уловимый гул, исходящий из самой глубины Яра, – звук, от которого закладывало уши и слезились глаза.

– Господи... помилуй... – прошептал Левко, и его молодая вера разбилась о непробиваемую стену ужаса.

Егор спешился, приказав сделать то же самое остальным. Коней привязали к остовам чахлых, мертвых деревьев, чьи ветви скрючились в немых мольбах. Животные бились в истерике, закатывали белки глаз, покрывались пеной. Они чуяли то, что было недоступно людям.

– Грицько, Левко – с нами. Остальные – оставаться здесь, в оцеплении. Если что – три выстрела подряд. Понятно? – приказал Егор, его голос был хриплым от напряжения.

Казаки кивнули, слишком напуганные, чтобы спорить. Они взяли ружья наизготовку, образовав подобие оборонительного круга.

Егор, Степан, Грицько и Левко начали медленный, осторожный спуск по осыпающемуся склону вглубь Яра. Каждый шаг отдавался в ногах неприятной вибрацией. Земля под ногами была липкой, будто выстланной разложившимися внутренностями. Камни, которые они задевали, с шипением скатывались вниз, оставляя за собой следы черной слизи.

Спуск занял вечность. Гул нарастал, превращаясь в навязчивый, многоголосый шепот. Он лез в голову, шептал обещания, угрозы, обрывки забытых воспоминаний.

«Ты устал, Егор... Отомни... здесь тихо...»
«Они все боятся тебя... Презирают... Убей их... Выпусти нас...»
«Мама зовет... Вернись в детство...»

Левко зажмурился, плача от бессилия. Грицько, бледный как полотно, непрестанно шептал молитву, сжимая в одной руке ружье, в другой – свой оберег.

– Не слушайте, – сквозь зубы проговорил Егор, но и ему было трудно. Эти голоса знали его слабые места. Они копались в его душе, как черви в трупе.

Наконец они достигли дна. Оно было плоским, неестественно ровным, будто вымощенным черным, отполированным камнем. И в центре этой площадки они увидели То, ради чего их сюда привели.

Это не было просто местом убийства. Это было Место Силы. Но Силы извращенной, вывернутой наизнанку. Несколько десятков трупов – людей и животных – были не просто разбросаны. Они были уложены в сложный, отвратительный узор. Из распоротых животов, из переломанных костей, из вывернутых суставов был выложен некий знак, напоминающий одновременно и спираль, и паучий глаз. Кровь, уже почерневшая и густая, заполняла борозды этого узора, медленно пульсируя, как жила. От всей композиции исходило слабое, багровое свечение.

– Что... что они делали?.. – выдавил из себя Степан, его обычно румяное лицо было серым.

– Готовили почву, – мрачно ответил Егор. Его взгляд был прикован к центру спирали. Там, где должен быть зрачок «ока», стоял алтарь. Не каменный, а словно слепленный из спрессованной тьмы, теней и отчаяния. На нем лежала единственная вещь – маленькая, истоптанная детская туфелька.

И в этот момент гул прекратился. Шепот умолк. Воцарилась абсолютная, давящая тишина, хуже любого звука.

Из-за теней, клубящихся у стен Яра, выползли Они.

«Гончие Нави». Слова из старых книг не могли передать их сути. Это не были волки, не были псы. Они были воплощением искаженного, звериного голода. Размером с теленка, они двигались рывками, их тела были лишены шерсти, покрыты бледной, влажной, стянутой на костях кожей. Лапы оставляли на камне те самые следы – черные, дымящиеся, будто от раскаленных углей. Но самое ужасное – их морды. Вернее, их отсутствие. На месте головы у этих тварей был лишь один сплошной, костяной, изогнутый клюв, как у гигантской мертвой птицы. И когда они «смотрели» на казаков, ощущение было таким, будто тебя просверливают насквозь ледяным сверлом.

Их было пять. Они вышли бесшумно и окружили четверых людей, отрезав путь к отступлению.

– В круг! – закричал Степан, вскидывая ружье.

Грянул выстрел. Пуля Грицько угодила в ближайшую тварь. Но вместо крови из раны брызнула черная, едкая слизь, а сама Гончая лишь дернулась, словно ее толкнули, и продолжила надвигаться. Ружья были бесполезны.

Левко, обезумев от страха, выхватил саблю и с диким криком бросился вперед. Это была его последняя ошибка. Одна из Гончих двинулась с такой скоростью, что глаз не успел зафиксировать движение. Мелькнула бледная тень, щелкнул костяной клюв. Крик Левко оборвался. Он упал на колени, смотря на остальных с немым удивлением. Верхняя часть его черепа, аккуратно срезанная, с грохотом упала на камни. Мозг, розовый и дымящийся, на мгновение был виден, прежде чем Гончая вцепилась в него своим клювом.

– ЛЕВКО! – заревел Грицько.

– Спина к спине! – скомандовал Егор. Его собственный страх куда-то исчез. Его захлестнула холодная, знакомая ярость. Он чувствовал, как Зверь внутри рвется наружу, требуя крови. Но он сжимал его, как в тисках. Еще не время.

Он схватил сверток с копьем Семаргла. Развернул волчью шкуру. Черный каменный наконечник загорелся тусклым алым светом, как тлеющий уголек.

Одна из Гончих, почуяв угрозу, бросилась на него. Егор встретил ее ударом копья. Каменный наконечник вошел в бледное тело беззвучно, но та сразу взвыла – не голосом, а визгом, который разрывал разум. Место раны вспыхнуло ослепительно-белым пламенем. Тварь забилась в агонии, ее тело начало быстро обугливаться и рассыпаться в пепел.

Но и Егор вскрикнул от боли. Древко копья стало обжигающе горячим. Дымок потянулся от его ладони, запахло горелым мясом. Он почувствовал, как плоть на его руке пузырится и прилипает к дереву.

– Егор! – крикнул Степан, отбиваясь саблей от другой твари. Сталь лишь отскакивала от кожи Гончей с сухим, как по камню, стуком.

Егор, стиснув зубы, вырвал копье из пепла первой твари и развернулся ко второй. Боль в руке была адской, но она лишь подливала масла в огонь его ярости. Он поймал момент и всадил копье в клюв атакующей его твари. Та взорвалась ослепительной вспышкой, осыпав все вокруг черным пеплом и брызгами кислотной слизи.

Грицько, увидев это, перезарядил ружье, но не стал стрелять в тварь. Он выстрелил в алтарь из тьмы в центре спирали.

Эффект был мгновенным и неожиданным. Оставшиеся три Гончих замерли и издали пронзительный, визгливый звук – не боли, а ярости. Багровый свет от спирали померк. Твари, словно получив приказ, отступили, растворившись в тенях так же быстро, как и появились.

На дне Яра воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием троих выживших и тихим треском обугленной плоти на руке Егора.

Он опустился на одно колено, сжимая обожженную ладонь. Боль была невыносимой. Степан и Грицько подбежали к нему.

– Твоя рука... – начал Степан.

– Ничего, – перебил его Егор. Он посмотрел на искалеченное тело Левко, на почерневший от пепла алтарь. – Собирайте его. Все, что осталось. Мы уходим.

– Но мы... мы победили? – спросил Грицько, все еще не веря.

– Нет, – Егор покачал головой, с трудом поднимаясь. Его глаза были полны не боли, а леденящей душу уверенности. – Это была только разведка. С обеих сторон. Они узнали, что мы можем им противопоставить. А мы... – он посмотрел на свое обожженное копьем предплечье, – мы узнали цену.

Он посмотрел вверх, на край Яра, где их ждали остальные казаки. А потом его взгляд устремился куда-то дальше, в багровеющие сумерки, в сторону, где скрылась Арина.

Первая битва была проиграна. Они потеряли человека. Они едва уцелели. Но они выжили. И теперь Егор Кривич знал врага в лицо. И враг теперь знал его.

Он потрогал амулет на груди. «Зуб Сварога» был горячим, как раскаленное железо. Он обжигал кожу, но эта боль была ничто по сравнению с огнем, который теперь разгорался в душе Егора.

Война началась.