Королева Тараканов

Зеркало в ванной было старым, с чуть подернутой дымкой оловянной изнанкой. Каждое утро Энджи Когс вела с ним безмолвную войну, пытаясь убедить и его, и себя, что сегодня она станет невидимкой.

Её пальцы, быстрые и нервные, впивались в пряди густых каштановых волос, пытаясь пригладить их, уложить, заставить лежать смирно. Но они жили своей жизнью — упрямой и неухоженной. Под пальцами пружинили непослушные кудри, и Энджи с внутренним стоном оставила эту затею. Все равно ничего не выйдет. Все равно они будут торчать, как и вчера, и как позавчера, привлекая ненужное внимание.

Она отступила на шаг, позволив взгляду скользнуть по всему отражению. Её форма была визуальным диссонансом: ярко-красный свитер, выцветший от многочисленных стирок, синяя юбка, отдававшая синевой к кому-то другому, и черные чулки, на одной коленке уже ловлющие взгляд маленький побег стрелки. Черные туфли, потертые на носках, довершали образ. Кричащие цвета, которые должны были делать ее заметной, но на ней они выглядели как камуфляж, маскирующий ее истинную суть — серую и неинтересную.

Но главное были глаза. Большие, широко посаженные глаза цвета темного янтаря, почти коричневые, как спелый каштан. В них не было ни огня, ни любопытства, присущего ее возрасту. Только плоская, уставшая поволока отчуждения. Она смотрела на девочку в зеркале словно на незнакомку, на призрак, обреченный день за днем проживать одну и ту же тоскливую роль. Атмосфера в тесной ванной сгущалась, становясь тягучей и безвоздушной, как перед грозой, что всегда обрушивалась в школьных стенах.

Война с зеркалом была проиграна, как и всегда. Энджи с обреченным вздохом повернулась от своего отражения, и в этот момент, словно по сигналу, привычный утренний звуковой ландшафт квартиры сменился, возвестив начало нового акта ежедневного ритуала. За тонкой дверью ванной, едва приглушенные, послышались торопливые, дробные шаги. Это был особый звук — каблуки её матери, Лоры Когс, выбивали на потрёпанном линолеуме чёткую, нервную дробь, мелодию вечной спешки и вечной усталости.

Энджи медленно вышла в коридор, ощущая, как стены маленькой квартиры, и без того не отличавшиеся простором, будто сжимаются, наполняясь гнетущей аурой материнского беспокойства. Лора металась между крохотной кухней и прихожей, подобно заводной игрушке, у которой вот-вот сорвется пружина. В одной руке она сжимала потрёпанный кожаный портфель, битком набитый бумагами, в другой — чашку с недопитым кофе, оставляя на всём пути следы из тёмных капель.

— Чёрт, ключи! — её голос, хрипловатый от утренней спешки и выкуренной накануне сигареты, прорезал тишину. — Энджи, ты не видела ключи?

— На тумбе, — тихо, почти шёпотом ответила Энджи, указывая взглядом на прикроватную тумбочку в проходной комнате, которая служила и гостиной, и спальней Лоры.

Комната была разделена занавеской, за которой стояла узкая, застеленная помятыми простынями кровать матери. Со стороны Энджи — старый диван, заваленный книгами и тетрадями. Их миры, разделенные парой метров и куском ткани.

Лора, не глядя на дочь, ринулась к тумбе, сгребла ключи и сунула их в карман пальто. Её взгляд скользнул по Энджи, задержавшись на свитере.

— Опять этот красный? Я же купила тебе тот, синий, получше.
— Он колется, — солгала Энджи.

Правда была в том, что синий свитер был новым, а значит, мог привлечь внимание. Красный же был её бронёй, выцветшей и невзрачной, сливавшейся с её образом изгоя.

Лора не стала спорить. У неё не было на это ни времени, ни сил. Она накинула пальто, одноруким движением запахнула его, и её пальцы наткнулись на пуговицу, висевшую на одной нитке.

— Вот чёрт, — она прошипела, пытаясь грубо вдеть нитку в иголку, которую мгновенно достала из кармана. Игла соскользнула, уколола палец. — Ай! Чёрт возьми!

Капля крови, алая и яркая, выступила на подушечке её пальца. Лора с силой сунула палец в рот, закатив глаза. В её глазах стояли слёзы бессилия — не от боли, а от этой бесконечной, удушающей бытовой войны, где пуговицы отваливались именно тогда, когда ты опаздываешь.

— Мам, давай я, — тихо сказала Энджи, делая шаг вперёд.

Её руки, такие неуклюжие в попытках приручить собственные волосы, были удивительно ловкими, когда дело доходило до мелкого, кропотливого ремонта. Она умела чинить то, что ломалось.

— Не успеем, — отрезала Лора, отстраняя её руку. — Всё, ладно, так сойдёт.

Она порывисто наклонилась к кошельку на тумбе, вытащила две смятые купюры и бросила их на краешек стола.

— На обед. И… не опоздай, а то этот ваш… как его… Хиггинс, опять заметку в дневник впишет.

Голос Лоры, произносящей фамилию классного руководителя дочери, звучал отстранённо, как если бы она вспоминала имя малознакомого актёра из старого фильма. Школьная жизнь Энджи была для неё далёкой, смутной планетой, о которой она знала лишь по редким, казённым записям в дневнике.

— Он уже полгода как не наш классный руководитель, — ещё тише пробормотала Энджи, но мать уже не слышала. Она была вся в предвкушении предстоящего дня — восьми часов выматывающей работы в бухгалтерии маленькой фирмы, где цифры никогда не сходились, а начальник вечно был чем-то недоволен.

— Ладно, я побежала. Не забудь выключить свет. И… поешь нормально, а не одну булку.

«Пока», — должно было последовать. Обычное, бытовое слово, которое бросают друг другу уходящие члены семьи. Но в их доме это слово, казалось, выветрилось вместе с запахом домашней выпечки и отцовским смехом.

Лора, уже взявшись за ручку двери, резко обернулась. Её лицо, обычно затянутое в маску усталой собранности, на мгновение дрогнуло, стало каким-то растерянным, почти виноватым.

— Энджи… — она начала и замолчала, её взгляд снова задержался на дочери, но на этот раз он был иным — не оценивающим её внешность, а как будто ищущим что-то в её чертах. Что-то знакомое. — Сегодня… сегодня мог бы быть его день рождения.

В воздухе повисла тяжёлая, звенящая тишина. «Он» — это слово всегда висело между ними невысказанным вопросом и незаживающей раной. Отец. Человек-призрак, человек-фотография в старой рамке на той самой тумбочке. Мужчина с такими же, как у Энджи, карими глазами и беззаботной улыбкой, которой не было места в этой квартире.

Энджи молча кивнула, сжимая пальцы в кулаки. Она знала. Она всегда помнила. Она даже тайком вырезала когда-то из старого журнала открытку и спрятала её под матрас — глупый, детский порыв, который сейчас казался таким стыдным.

Лора смотрела на неё, и в её взгляде была странная смесь тоски и упрёка. Как будто в каждой черте дочери она видела напоминание о том, кто их оставил. Сначала он ушёл «за хлебом», потом «на заработки», а потом… потом просто исчез, растворился в мире, оставив после себя лишь долги, старую гитару с порванной струной и тихую, невысказанную боль, которая стала фундаментом их жизни.

— Он бы… он бы наверное… — Лора снова запнулась, не в силах подобрать слова. Каким он бы был? Гордым? Любящим? Они обе этого не знали. Он был абстракцией, мифом, причиной всех их бед.

Её лицо снова затвердело. Маска усталой собранности вернулась на место.

— В общем, не опоздай, — повторила она, срываясь на повышенные тона, чтобы заглушить собственную слабость. — И веди себя… ну, ты поняла. Не выделяйся.

И, не дожидаясь ответа, она резко повернулась, вышла за дверь и захлопнула её за собой. Звук захлопнувшейся двери прозвучал как выстрел, отчётливый и финальный.

Энджи осталась стоять посреди прихожей, в гробовой тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов. Она медленно подошла к столу, взяла две смятые купюры. Бумага была тёплой от прикосновения матери. Она сунула деньги в карман, чувствуя, как они жгут ей бедро.

«Пока», — наконец, прошептала она в пустоту, обращаясь к захлопнувшейся двери, к ушедшей матери, к призраку отца, чей день рождения стал ещё одним немым укором. Слово повисло в воздухе и растворилось, не найдя себе адресата. Одиночество, всегда бывшее её тенью, в этот момент стало плотным, осязаемым, как стены этой тихой, пустой квартиры.

Тишина, наступившая после ухода матери, была особого свойства. Она не была мирной или умиротворяющей; она была густой, тяжёлой, как сироп, и звенела в ушах набатом одиночества. Энджи несколько минут стояла неподвижно посреди прихожей, слушая, как затихают за дверью шаги Лоры, сливаясь с уличным шумом, а потом и вовсе исчезая. Теперь она осталась одна. Совершенно одна в этой маленькой коробке с потрёпанными обоями, где каждый предмет напоминал об отсутствии: один стул у обеденного стола, одинокий тапочек под кроватью, половичок перед дверью, на котором лежала лишь одна пара обуви по утрам.

Это одиночество было привычным, почти родным, но по утрам, перед школой, оно жалило острее. Школа — это был аквариум, где она была рыбкой-призраком, за которой следили десятки глаз, но при этом её не видели. Не видели её саму. Дом же должен был быть убежищем, но он был всего лишь тихой продолжением того же аквариума, только без зрителей.

Словно на автомате, её ноги понесли её через комнату, мимо дивана, заваленного учебниками, мимо полки с пыльными безделушками, которые никто не брал в руки годами. Она остановилась перед стареньким шкафом из светлого дерева, на дверцах которого остались следы от детских наклеек — блёклые звёздочки и полустёртые цветочки, свидетели другой, более счастливой эпохи.

Шкаф скрипнул, словно нехотя, когда она потянула на себя дверцу. Внутри пахло нафталином и старыми вещами — запах времени, остановившегося в этом доме. На полках лежали аккуратно сложенные, но безвкусные и дешёвые вещи, купленные матерью на распродажах «лишь бы было что надеть». А на самой верхней полке, в дальнем углу, за грудой старых свитеров, которые уже никто не носил, но и выбросить рука не поднималась, стояла Она.

Коробка из-под обуви.

Самая обыкновенная картонная коробка, когда-то бывшая вместилищем для пары туфель матери. Сейчас она была бледно-синего цвета, выцветшего от времени, с потёртыми уголками и следами от скотча, который отклеивали и приклеивали вновь десятки раз. На крышке не было никаких надписей или меток. Для постороннего глаза — просто хлам, который давно пора выбросить.

Для Энджи это был самый сокровенный алтарь в её личной вселенной.

Она встала на цыпочки, её пальцы, тонкие и цепкие, обрели внезапную уверенность, которой не было, когда она приглаживала волосы перед зеркалом. Она сняла коробку с полки с почти церемониальной бережностью, как архивариус, извлекающий бесценный манускрипт. Коробка была на удивление тяжёлой. Не от содержимого, а от его значения.

Она прижала её к груди и на мгновение закрыла глаза, прислушиваясь. Изнутри доносился едва уловимый, сухой шелест. Не громкий, не назойливый, а тихий, как шёпот, как скрип пылинок, перекатывающихся в луче света. Этот звук был для неё музыкой. Музыкой жизни, которая не осуждала, не требовала, не ждала ничего, кроме самого её существования.

Она отнесла коробку к своему дивану, села на край, положив её на колени. Комната вокруг будто замерла, затаив дыхание. Даже тиканье часов куда-то отступило, приглушённое важностью момента. Энджи провела ладонью по шершавой поверхности картона, ощущая под пальцами знакомые вмятины и царапины. Каждая из них была частью истории.

Вот глубокая царапина — это от того раза, когда она чуть не уронила коробку, прячась от матери в панике. А вот вмятина — от падения с кровати, когда она заснула над своими наблюдениями. Это был не просто контейнер. Это был дневник, летопись, ковчег.

Она знала, что времени мало. Скоро надо будет выходить, идти навстречу унизительным взглядам, шепотам за спиной, одиночеству в толпе. Но эти несколько минут принадлежали только ей. Ей и им.

Медленно, с почтительным трепетом, она приподняла крышку. Она не открывала её полностью, лишь на пару сантиметров, создавая узкую щель, достаточную, чтобы заглянуть внутрь, но не выпустить наружу то, что там скрывалось.

Тёплый, влажный, землистый запах ударил ей в ноздри — запах жизни, прячущейся в темноте. Запах опилок, подгнившей коры, яблочных огрызков и чего-то ещё, неуловимого, биологического. Для любого другого этот запах показался бы отталкивающим, запахом грязи и антисанитарии. Для Энджи он был ароматом другой реальности, реальности, где всё было просто, понятно и честно.

Она прильнула глазом к щели, и мир сузился до размеров этой картонной вселенной.

Внутри был не просто хаос. Внутри был целый микрокосм, тщательно ею обустроенный. Это был лабиринт из картонных перегородок, свёрнутых в трубочки старых тетрадных листов, кусочков коры, собранной в парке, и яичных лотков, создававших многоуровневые укрытия. Всё было продумано, всё имело свою функцию. Здесь были «спальные зоны», заполненные мягкими, истлевшими тряпочками, «столовые» с разложенными крошками печенья и кусочками фруктов, и даже «игровые площадки» — открытые пространства, где обитатели могли свободно передвигаться.

И они были там.

В полумраке, пронизанном лишь узкой полоской света из-под крышки, шевелились тёмные, глянцевые силуэты. Их было несколько десятков. Рыжие, почти медные, усатые тараканы, как она узнала из старой библиотечной книги. Не те мелкие, кухонные прусаки, а крупные, благородные, с мощными лапками и длинными, чувствительными усами.

Одни неподвижно сидели на «втором этаже» яичного лотка, словно философы, размышляющие о бренности бытия. Другие, более деятельные, деловито сновали по «улицам» картонного города, ощупывая усами каждый миллиметр пути, проверяя, не появилось ли что-то новое, съедобное. Третьи умывались, проводя передними лапками по усам и голове с трогательной, почти кошачьей чистоплотностью.

Она наблюдала за одним, самым крупным. Он был её фаворитом. Она звала его Патриарх. Он был старше других, его хитиновый панцирь был темнее, почти шоколадным, и на нём были шрамы — зазубренный край на надкрыльнике, словно от птичьего клюва, и одна укороченная антенна. Он сидел на самом высоком картонном «утесе» и, казалось, обозревал свои владения. Его усы медленно колебались, сканируя воздух.

Энджи просунула в щель кончик пальца.

— Привет, — прошептала она, и её голос, обычно глухой и безжизненный, приобрёл тёплые, почти певучие нотки. — Как вы тут?

Патриарх не отпрянул. Он развернулся к её пальцу, его усы задвигались быстрее, изучая знакомый запах, тепло её кожи. Он сделал шаг вперёд и коснулся панцирем её ногтя. Холодное, твёрдое прикосновение. Прикосновение доверия.

В школе её боялись. Дразнили. С ней брезгливо отодвигались. А здесь, в этом картонном королевстве, к ней тянулись. Её запах не вызывал у них отвращения. Её прикосновение не было для них ядом. Они не видели в ней нищую, странную Энджи Когс. Они видели Богиню. Поставщика пищи и крова. Существо, чьи руки несли не боль, а заботу.

Она наблюдала, как другие тараканы, почуяв её, начали собираться у её пальца, не в панике, а с тихим, почтительным любопытством. Они толкались, карабкались друг на дружку, чтобы коснуться её. Это было их утренним ритуалом приветствия.

— Сегодня будет сложный день, — продолжила она свой беззвучный монолог, глядя на Патриарха. — Контрольная по алгебре. А потом химия. Все будут смотреть. Все будут ждать, что я что-то сделаю не так. Что опозорюсь.

Она говорила с ними, как с самыми доверенными друзьями. Потому что они и были ими. Они были единственными, кому она могла рассказать о своём страхе. О своей боли. О том, как ей хотелось иногда просто исчезнуть.

— Мама опять вспомнила про папу, — её голос дрогнул. — Ей больно. И из-за этого она не может на меня смотреть. Я ей напоминаю о нём.

Патриарх замер, словно слушая. Его тёмные, фасеточные глаза, казалось, впитывали её слова, её печаль.

Она достала из кармана крошечный кусочек яблока, который припрятала с завтрака, и аккуратно просунула его внутрь. Немедленно началось движение. Тараканы окружили лакомство, их усы радостно затрепетали. Они не дрались, не отталкивали друг друга. Они делились. Это был их мир, их правила. Никаких насмешек, никакой иерархии, основанной на жестокости. Только взаимовыручка и инстинкт выживания.

«Они идеальны», — подумала Энджи, глядя на них. Они пережили динозавров, ледниковые периоды, все войны и катастрофы, которые устраивало человечество. Они были древними, мудрыми и невероятно живучими. А люди презирали их за то, что они просто хотели жить.

Она почувствовала, как знакомое напряжение, сжимавшее её грудь с самого утра, начало понемногу отступать. Одиночество отступало, заполняемое этим тихим, шелестящим присутствием. Здесь она была не изгоем. Здесь она была значимой. Нужной. Здесь она была Королевой.

Королева Тараканов.

Школьная кличка, которую она слышала как оскорбление, здесь, в тишине её комнаты, приобретала иной, гордый смысл. Да, она была их королевой. Она заботилась о них, защищала, изучала. И они платили ей верностью, которой не было ни в одном человеческом сердце.

Но ритуал подходил к концу. Время, отмеренное ей для этого уединения, истекло. За окном просигналила машина, напоминая о существовании внешнего мира.

Энджи с глубокой, обречённой нежностью посмотрела на своих подданных в последний раз.

— Мне пора, — прошептала она. — Держитесь там. И… будьте осторожны.

Последнее напутствие было всегда одним и тем же. Она боялась не за них, а за то, что кто-то узнает. Что мама найдёт коробку. Что в школе кто-то что-то заметит. Их мир был хрупким, как картон, из которого он был сделан.

Патриарх, словно понимая, отполз от её пальца и снова взобрался на свой утёс, приняв прежнюю, стоическую позу.

Энджи медленно, нехотя, закрыла крышку. Щель исчезла. Свет погас. Шелест из-под картона стал тише, но не прекратился. Они оставались там, в своём тёмном, тёплом мире, а ей предстояло выйти в её яркий, холодный ад.

Она аккуратно поставила коробку обратно на верхнюю полку, заслонила её свитерами, закрыла дверцу шкафа. Ритуал был завершён. Броня, пусть и невидимая, была надета.

Она взяла свой потрёпанный рюкзак, почувствовав его привычную тяжесть на плече. Взгляд её снова стал отрешённым, уставшим, каким он был в зеркале. Девочка-призрак снова была готова к своему дню. Но глубоко внутри, под грузом одиночества и страха, теплилась крошечная, твёрдая искра — знание, что у неё есть тайна. Есть королевство. Есть те, для кого она не Королева Тараканов — насмешливое прозвище, а настоящая, единственная и неповторимая Королева.

И с этим знанием она вышла из квартиры, щёлкнув замком, и направилась навстречу своему ежедневному кресту.