Королевский мушкетёр

Когда Румата пришел в себя, он обнаружил, что лежит в углу под светильником, с головой завернувшись в несчастный гобелен. Посреди комнаты валялось опрокинутое ведро рассола, но зато уцелела кадка с маринадами. Занимался серый рассвет, вдали сиплыми голосами орали петухи-часомеры: «Мужики-ии, подъё-оом! На работы выходи-ии!». Начинался новый день. Вот и утро — вставай.

Румата поднес к глазам сжатый кулак. Кожа на косточках была ободрана, в кулаке была зажата пустая ампула из-под каспарамида, могучего средства против алкогольного отравления, которым Земля предусмотрительно снабжала своих разведчиков на отсталых планетах. Видимо, он бессознательно, почти инстинктивно высыпал в рот всё содержимое ампулы, и теперь могучее средство начинало действовать. Дико, страшно, безудержно захотелось маринадов. Румата запустил руку в кадку, выловил маринадов и принялся жадно высасывать из них соки, давясь и чавкая.

От маринадов, а, может, от каспарамида в голове прояснялось. Ночью что-то случилось. Что-то очень скверное, что погнало его через весь город на пустырь, а потом обратно. Стиснув зубы и чувствуя, что всё внутри оледенело и смерзлось, он выпутался из гобеленового кокона, поднялся наверх, и, постучавшись, вошел в кабинет. Кира сидела в кресле, как и вчера. Она подняла глаза и со страхом и тревогой взглянула ему в лицо.

— Доброе утро, маленькая, — сказал он, подошел, источая запах маринадов, поцеловал её руки и сел в кресло напротив.

Она всё испытующе смотрела на него, принюхивалась, потом спросила:

— Устал?

— Да, немножко. И надо опять идти.

С ней ничего не случилось, но проверка не принесла облегчения. Что-то случилось потом. Что-то очень, очень скверное, непростительное, стыдное...

— Опять к Будаху? — с тревогой спросила Кира.

И он вспомнил.

Каспарамид работал безотказно.

Воспоминания нахлынули потоком: цвета, звуки и запахи — все сразу. Стук выбитой двери, козлиная вонь старческого тела. Волна бешенства и отвратительной, непристойной радости освобождения от всего человеческого уже захватила его. Он больше не был коммунаром. У него больше не было обязанностей перед Экспериментом. Его заботили только обязанности перед самим собой. У него больше не было сомнений. Румата прямо наяву ощутил, как скрипит натёртое седло и ветер холодит гнилую рану, а одним часомером в Арканаре становится больше.