Короткая повесть о братьях-тиграх и страшном атамане Бусяне

Нет такого меж четырёх пределов, кто не слыхал бы о грозном атамане Бусяне, предводителе разбойной ватаги, и о могучих богатырях — братьях-тиграх. Особенно по сердцу такие рассказы молодёжи, которую просом не корми — дай почитать о лихих удальцах, о каких-нибудь призраках и неупокоённых душах. Хоть и не рекомендует того министерство церемоний, а всё ж почтенный чиновник Шао Ся со слов уличного сказителя Юань Бомина записал и издал о них целую книгу, всем хорошо известную. Какую же книгу держишь в руках ты, читатель? Что за «Короткая повесть о братьях-тиграх и страшном атамане Бусяне»? А откроешь её — и ещё больше удивишься, откуда столько нелепости и странных стихов! И верно скажешь: «Как за чаркой вина написано!» — потому что я, скромный книжник Ма Фэйнань, тщательно переписал сие в кабаке «Весенние знамёна». Так что и подлинные авторы остаются неизвестными, известно лишь, что было их не меньше десятка, испросили они у кабатчика тушь и кисть и за два-три, а то и за пяток посещений в весёлом подпитии исписали две стены в нижнем зале стихами и прозой, присочиняя кто во что горазд и оттого веселясь ещё больше. Если хозяин кабака Ли Цзиньхо не вздумал с тех пор покрасить эти стены (от чего я его горячо отговаривал), вы можете воочию узреть первоисточник в заведении на выезде из родимой нашей префектуры Солан по дороге на Цанъюань.

Сказавши сие, надеюсь, что никто не будет судить строго ни меня, ни тех бражников, ни старину кабатчика за вольности и нелепости, дрожание кисти и неровность строф. Иной скажет: «Не всему, что пишут в кабаках, место в книгах». И вновь совершенно соглашусь. Так что и не стал бы этого переписывать, но вот же переписал — что за морока!

Итак, служил, сказывают, в давнюю пору при дворе некий господин Чу, происходивший из рода знатного, человек честолюбивый и неглупый, а в молодости видный кавалер и красавец-мужчина, весьма до женского пола охочий. Но вышла с ним какая-то история — чего сейчас сплетничать, — и покинул он столицу ради службы в провинции. Но как иные и настойкой на червяках не брезгуют, а некоторые ещё причмокивают и напиваются, так и в провинции у иных по карьере вполне себе продвижение. Переводился господин Чу с должности на должность, так под первую седину и получил назначение губернатором в область Чжао. И то сказать: назначение не завидное! В какую пору дело происходило, уточнять не будем, но область Чжао и доныне не изменилась. Глушь да и только! От столицы далеко, крестьяне бедствуют, а по узким горным дорогам так и рыскают, как стаи голодных волков, разбойничьи шайки. Но Чу, верно, и этим был доволен, а более всего тем, что начальству там плохо видно — вытворяй что угодно, спроса не будет! А как господин Чу на должности устроился, вы сейчас и сами увидите.

Заведовал там налогами некий Дэн, поборник достатка. До кого достанет, тому с побором является. Проклинали его всей провинцией, ругали кровопийцей. Сказывали, целые деревни разорял до нитки, а сам отгрохал себе в Байчэне усадьбу с княжеской роскошью — чего и рассказывать, дрянной человечишка. Но была у него одна слабость: очень он любил свою красавицу дочь, похожую как две капли воды на покойную его супругу. Уж и не знаю, как её описать. Слыхали вы, конечно, что было четыре великих красавицы, а это, считайте, пятая. Было ей в ту пору уже восемнадцать лет, но Дэн замуж выдавать её не спешил. Да и найдётся ли достойный жених в такой глухомани! От любопытных глаз прятал и из родительской усадьбы не выпускал.

И вот приезжает в область Чжао господин Чу. Пусть и потускнел с годами-то, но пристрастие до женщин пронёс с завидной стойкостью. Прослышал он о дочке того Дэна и загорелся желанием её повидать. Ему-то что может быть проще! Вызывает подчинённого к себе: так и так, ты, мол, подлец, народ грабил, сам обогащался, закон нарушал вдоль и поперёк, путь тебе теперича на плаху. Ведь куда концы ни прячь, они и в тумане отыщутся. Дэн сразу бух на колени, а у самого одна мысль в голове: откуплюсь! Ведь с прежними губернаторами удавалось, это нешто из другой муки? Предложил взятку — Чу только поморщился. Он ему больше предложил, и ещё больше, до золотых гор дошёл — а Чу ни в какую! Но была у Дэна, что называется, чуйка-хватка: понял он, что губернатор торгуется, цену набивает. Решил тогда с другого боку подойти — и со всем почтением спрашивает, чего его превосходительству будет угодно. Всё, говорит, отдам, ничего не пожалею, отец родной.

Ну а что Чу потребовал, вы и сами догадаетесь. Ничего ему не надо, дай только взглянуть на дочку свою распрекрасную. Что тут скажешь! Как Дэн ни юлил, как ни отнекивался, а понял, что областной правитель от своего каприза не отступит. И, хоть и со слезами на глазах, а на всё согласился. Пожалуйте, дескать, господин губернатор к нам в усадьбу после полудня, всё к вашему приходу готово будет в наилучшем виде.

Господин Чу на этом и успокоился. Но, не будь дурак, приказал городской страже ни под каким видом Дэна за городские ворота не пускать, а ежели какую-нибудь знатную девицу понесут из Байчэна в паланкине, щупать и доглядывать — проверять, стало быть, личность. Ох тёмный край, дикие характеры.

И хотя губернатор уверен был, что нраву своему никакого препятствия не встретит, но всю ночь не спал и к утру настолько истомился, что отправился к усадьбе Дэна чуть ли не на час раньше назначенного срока.

«Огорошу, — думает. — Ну и пусть побегают». Отнюдь: слуги Дэна как будто его и ждали. Ничуть не растерялись, провели через сад в чайный павильон. Устраивайтесь, дескать, кормилец, вас уже поджидают. Идёт Чу через сад (а такой это был сад — цветущий, тенистый, разных диковинных цветов и растений полный, даром что в северном краю; словом, такой сад, что и в золотом Тайцзине не у всякого увидишь) — а сам ни на что не смотрит. Все мысли о невероятной красавице. Подошли к павильону, тут Чу всю назойливую челядь отсылает и заходит внутрь. Зашёл и видит: стоит в павильоне ширма, а через неё женский силуэт проглядывает. Ну, тут Чу, как ни распалился у него любовный жар, себя сдержал, отрекомендовался и спросил со всей куртуазной вежливостью, не соблаговолит ли прелестная барышня Дэн личико показать. А в ответ — ни звука, только смешок лукавый. Да из-под ширмы листок высовывается. Чу его тут же схватил и читает. А там такие стихи:

Прекрасный князь, ты целый месяц ждал,
Когда в сиянье царственном, полна,
Над острием грозящих небу скал
Взойдёт в ночи желанная луна.

Но видишь ты, докучливый туман
Собой укутал девственную ночь.
Пускай же он, ревнующий тиран,
От песни страстной унесется прочь.

Что за стишки, скажете вы, дурной тон так и прёт! Тёмный край, дикие характеры. У нас бы написали по-другому — но так у нас ничего такого бы и не случилось. А что же Чу? Неужто при своём-то столичном прошлом стерпел такие вирши? Но он так страстью распалён был, что они ему показались прекрасной песней. Прочёл он стихи, отвёл глаза от листа и тут только заметил, что перед ним столик стоит с бумагой, кистью и тушью. Понял, чего от него ждут: пиши давай ответ. Ну, губернатор, бывалый куртизан, в грязь лицом ударить не пожелал, сел, схватил кисть и тут же начертал такие строки:

Я помню этот чудный миг,
Среди вечерней тишины,
Над мертвой грудой гор возник
Лик торжествующей луны.

В печальной ссылке проведя
По воле рока много дней,
Взгляну я ночью на тебя
И сердцу станет веселей.

Судьбы ударам нет конца,
Но на луну взгляну я вновь
И вспомню радости дворца,
В душе почувствовав любовь!

И листочек под ширму протягивает. Пао Лисану в загробном министерстве аж икнулось: надо было так его стихи исковеркать и опошлить! Но вы уж скидку сделайте на то, как в губернаторе кровь кипела.

Однако же видит наш влюбленный старик, что девица за ширмой стихи читает, а сама кисть берёт и новое послание пишет. Написала и опять низом листок протянула:

О как же скромнице луне
Не скрыться в пене облаков?
Как стыдно, стыдно стало мне
Влечь взгляды дерзких чудаков!
Порывам чувственных сердец
Мужчин всегда послушен род.
Кто ты? Цветешь ли, как юнец,
Иль сморщен, как лежалый плод?

От таковых слов Чу до того рассердился, что хотел и ширму разломать, но сдержался. Да чего и ждать, если девушка молодая, жила взаперти, обхождению не научена… Взял кисть, задумался над ответом и сложил такие строки:

Любовь, любовь, она всё может,
Все покорит она сердца.
И сердце старого вельможи,
И сердце буйного юнца.

Как плетешок, пред градом хилый,
С тобой любовник молодой.
Со стариком же до могилы
Ты как за каменной стеной.

Долго это девица читала, долго хихикала, чем немало бедного Чу из себя выводила, долго писала свой ответ. Наконец, такую бумагу Чу протягивает:

Луна царит на небе звёздном,
Но вот уже редеет мгла.
Луну настичь не может — поздно —
Полёт могучего орла.

Порвали тьму лучи рассвета,
Луна уходит прочь, тиха,
Как не бежать мне от привета -
Истошных криков петуха?

Тут уж наш господин Чу, от природы вспыльчивый, не стал дальше сдерживаться. Потемнел лицом как финик, встал, ширму пинком откинул — да так и обомлел.

— Дама Фань!

Действительно, была перед ним никакая не барышня Дэн, а некая бывшая придворная дама Фань, которая в прежние времена с превеликим скандалом вместе с юным господином Чу от двора была отлучена… Сидит и только в рукав посмеивается. А где же Дэн с дочкой? Чу их, конечно, тот же час к себе привести потребовал, да куда там! Ещё накануне вечером за городские ворота выехали. Краденое золото пробивает брешь в приказах любой строгости. Ну, то есть в тёмных краях.

Снарядил правитель погоню, да не простых стражников, а людей проверенных. Была у него личная стража — двенадцать крепких юношей, ловких и сильных, прозванных братьями-тиграми. Были они все сиротами и Чу как отца почитали, а он их использовал для разных дел, иногда весьма сомнительных. Тут же вскочили они на коней и в разные стороны поскакали на розыски. Скажу о них стихами:

Двенадцать юношей лихих,
И каждый — славный богатырь.
Врагов боятся ль? Никаких!
В плечах, смотрите, эка ширь!
Красивы, впрочем, и с лица.
В руках послушный им булат.
Сразят любого молодца.
Горой стоит за брата брат.

А где же Дэн был? А вот мы сейчас это и увидим.

Бредёт по горной дорожке вол, тянет скрипучую повозку с молодой девчушкой, а рядом, опираясь на палочку, ковыляет старичок. Ни дать ни взять — простые крестьяне. Только старичок-то по фамилии Дэн, а чем повозка набита, лучше и не спрашивайте. Всего добра с собой захватить не смог, но взял, поверьте, немало.

Так шли они благополучно день, два. На третий день в узком ущелье встретили вдруг даоса в латаном монашеском плаще. Тот и пристал, старческим голосом залязгал: подайте, люди добрые, на пропитание. Как отказать? Дэн ему монету и подает. А даос ему:
— Не взыщи, добрый человек, путь у меня долгий. Дай ещё монетку, да пребудет с тобой благословение.

Дэн было заворчал, но дочка на него посмотрела с укоризной. Дал монаху ещё монету. А он опять: подай да подай! Тут уж Дэн не стерпел:

— Мы ж бедные крестьяне. Я вдовец, дочка моя бесприданница, путь далёкий держим. Подали б ещё, да самим нужнее. Да и нет у нас больше ничего почти.

— Ой ли, вельможный господин Дэн? — так монах ему ответил, а сам плащ сбросил и вмиг преобразился.

Не старик это вовсе, а крепкий мужчина в расцвете сил, да пострашней судьи загробного мира! Рожа красная, злющая, глаза хитрющие, на шее ожерелье из коровьих зубов, руки до плеч в татуировках, а в руках сабелька, о косточки врагов не затупившаяся. Свистнул он — и тут же откуда ни возьмись высыпала на дорогу дюжина таких же молодцов, один другого страшнее.

Понял Дэн, что встретил не простого разбойника, а самого атамана Бусяня, самого из лихих людей кровожадного. Видно, городская стража деньги уж очень любила и продала его, Дэна, вольным добытчикам со всеми потрохами!

— Пришёл, мерзавец, твой смертный час! — Бусянь возвещает. — Ты мою семью разорил, меня по миру пустил, из-за тебя я кровь невинных людей проливал. Вот тебе и расплата пришла!

Поднял сабельку, хотел голову Дэну отсечь. Но тут — хлоп! — в руку Бусяню стрела вонзилась.

Это как раз подоспели двенадцать братьев-тигров, которые все следы Дэна с дочкой разнюхали, вместе собрались и прибыли беглецов захватить.

Тут Бусяню помощник его и говорит:

— Ты, князь-атаман, тяжко ранен, тебе сражаться ни к чему. Поезжай в наше логово, а мы с братьями-тиграми сами сладим!

Подвели ему лошадь, Бусянь тут же бросил ей на круп, как мешок риса, барышню Дэн — та уж по нежности натуры и сознание потерять успела, — вскочил в седло и поскакал прочь. Скачет ли, скачет два, в сам думает:

— Негоже мне, страшному атаману, в беде побратимов оставлять. Вернусь-ка посмотреть, как они с тиграми справились.

О том, как битва шла, расскажут стихи:

Кипит, гудит, кровавый бой,
Звенят неистово мечи!
Бойцы, и стар, и молодой,
Летают, будто циркачи.
Чу! Стали острой вжух и вжух!
То юный тигр летит в прыжке!
Тела бандитов страшных двух
Лежат недвижно на песке.
У этих — юношеский пыл,
За теми — опыт многих битв.
Каким бы грозным он ни был,
Другой разбойник пал, убит.
Злодеи видят: «Дело дрянь!
Что ни противник, то юнец,
Но все сильны! О наш Бусянь,
Вернись, не то нам всем конец!»

Вернулся, значит, атаман и видит: всех разбойников братья-тигры перебили, никого в живых не осталось. Тут его совсем ярость взяла. Взял он саблю в здоровую руку, хотя и левую, и ринулся в бой.

Один юноша-тигр к Бусяню подскочил — а Бусянь ему голову с плеч! Другой молодец бросился — а тот его остриём в грудь. Так Бусянь всех тигров сразил, только один из них ещё держится, самый молодой, по имени братец Лю.

Стали они между собой биться, никто уступить не хочет. А подлый Дэн, который всю битву только от страха дрожал, тут и думает: «Хоть бы они друг друга зарезали, да силы равны: тигр, хоть неопытен, но силен; бандит, хоть умел, но ослаб; и оба за друзей отомстить хотят. Тигру мне помогать нечего, все равно меня Чу не простит, а Бусянем, раз он без людей остался, я и договориться смогу. Ему и помогать надо!»

Взял Дэн у одного из убитых саблю из руки и стал к Лю со спины подкрадываться. Бусянь всё видел, да рассудил по-своему. Вскричал: «Ах ты, подлая собака, куда суёшься!» И метнул свой клинок, как копьё, попал Дэну прямо в чёрное сердце. «Ах, умираю! Дочка моя дорогая, кто о тебе позаботится? Наказан я за неправедную жизнь. Горе мне, горе!» — только и успел сказать Дэн и рухнул замертво.

Увидел Лю, что противник без оружия остался, но нападать не стал. Рухнул на колени и говорит:

— Ты, атаман Бусянь, моих братьев перебил, но ты же меня от верной смерти спас! Не могу на тебя руку поднять!

А Бусянь ему в ответ:

— Ты моих побратимов убивал, но жаль мне тебя, такого славного молодца, стало. Забудем же обиды!

Между небом и землёй нет такого места, чтобы два удальца побрататься не могли. Так на поле поклонились они друг другу по-братски. Атаман и сказывает:

— Хотел я небывалую красавицу, что тут без чувств лежит, себе взять, да не могу, ведь её отца своею рукой убил. Забирай её себе, молодой Лю, опекай как знаешь. И деньги Дэна тоже себе прибери, только не на себя трать, а то руку обожгут. Обещай вернуть ворованное добро разорённому простому народу.

Дал ему Лю крепкую клятву. Расстались они и больше не виделись.

Что дальше-то было? А вот как соврём: прошло несколько лет, цензорат за губернатора ухватился, и полетела его седая бесстыжая голова. На его место прислали другого. Был господин Чу, стал господин Лю, личность таинственная, да только жена его была среди дам первой красавицей. Навёл он в области Чжао образцовый порядок, а в том ущелье, где полегли разбойники и братья-тигры, поставил молельню и каждый год в обильных слезах жёг там благовония.

Так ли сталось? Нет, конечно, совсем по-другому. И порядка в Чжао отродясь не было.

Такая получилась история, хоть, дело ясное, не всем она по нраву придётся. Вот что мне сам кабатчик рассказывал. Была на одной из пирушек певичка Снежный Бутон, повесть эту ей студенты со смешком прочли, а она в слёзы:

— Экие негодники! — говорит, — Такие печальные вещи сочиняете! Много здесь кровожадности. И тигров жалко, молоденькие совсем, и девицу Дэн, сироткой осталась!

Случился тут студент Чжу, самый дамский угодник. Был ли он причастен к сочинению, неизвестно, да только сказал:

— А нам и заново написать не тяжело. Хорошие истории добру должны учить и справедливости. Пусть так будет. Как попался Дэн в лапы разбойников, Бусянь ему сказал: «Много ты зла натворил, теперь сам от произвола страдаешь. Понял теперь, какова доля народная? Будем вместе за правду сражаться!» А тигры, как увидели, что дело Бусяня правое, так на их сторону и сами перешли…

Бывший там же студент Хань (человек вредный, я с ним знаком) замотал головой и закричал:

— Нет, нет, нет! От хорошей истории правда жизни требуется. Так сказал Дэну Бусянь: «Ты большой мастак народ грабить, а я великий разбойник. Вместе нам людей притеснять сподручней!» Тигры, как увидели, что с Бусянем никакого слада нет, сами в бандиты подались…

— Какая тут правда? Один поклёп! — перебил его бражник Ван. — Да и от чиновника не в должности какой толк? Он и грабить умеет, только пока при поясе и печати!

Такой тут спор начался, что чуть стулья не поломали и ненароком разбудили студента Бо. Он был человеком толковым, но не первой молодости, потому с десятой чарки заснул, а тут вскочил, обуреваемый писательским порывом, схватил кисть и такой финал на стене намалевал, что все, читая, прекратили пререкания и в ночь разошлись совершенно довольные. Вот эту бы концовку в книге и привести, но Бо до того пьяной рукой это писал, что к утру разобрать стало решительно невозможно. И ведь кого ни спросишь, прежде всего самого Бо, никто вспомнить не может, о чем речь была. Дознаться бы у певички, да она, говорят, уехала с каким-то военным в область Цинь.

Можно было бы подать сие как предостережение от излишнего винопития, но разве кого этаким вразумишь? Нет, вновь и вновь убеждаюсь, пользы отечеству от подобных произведений решительно никакой.