Кощей. Слово Злодея

Летнее утро было ясным, солнце уже пригревало мне щеки, но от реки еще тянуло прохладой, смешанной с запахом влажной земли и скошенной травы. Я шел, и сердце пело. Пятнадцать весен минуло, и каждая жилка во мне рвалась навстречу миру.

Непослушные черные кудри, как вороньи крылья, падали на глаза. Я шел и всем улыбался.

Первыми на моем пути повстречались девки-поселянки, что несли на коромыслах полные ведра с водой.

— Здорово, Всеволод! — крикнула одна, посмелее, и сама вспыхнула, как маков цвет. — Куда путь держишь, словно именинник?

— Да так, по свету, Любавка! — рассмеялся я в ответ. — Дай-ка, подсоблю!

Я ловко перехватил у нее коромысло, взвалил на плечо и пошел рядом. Девчонки защебетали, а я лишь ухмылялся, чувствуя, как играют мышцы. Пришлось проводить до избы. Любавка улыбнулась.

— Вечером, мы с девками к реке пойдем…

— Тож приду.

— Только не напужай нас…

Я подмигнул и пошел дальше. На завалинке у своей избы сидел старый Мирон и чинил сеть. Глаза у старика были выцветшие, но взгляд острый.

— День добрый, дедко! — крикнул я. — Как живете-можете?

Он поднял голову, щурясь на солнце, и на лице его стало морщин еще больше.

— А живем помаленьку. Сеть вяжем, Богам молим. А ты, Севка, нынче хоть саблю в руках держал? Иль опять по лугам шляться твоя забота?

— Уж как-нибудь, дед! — откликнулся я, ставя ведра на землю. — Наше дело — берега да поля сторожить, чтобы ваши труды зря не пропали!

— Точно, точно, — буркнул старик, но в глазах мелькнула усмешка. — Иди, иди, ветрогон.

Дальше, на поле, мужики косили траву. Увидели меня, замахали руками.

— Севка! А мы уж думали, тебя леший унес! Подь сюда, хлебни квасу!

Я подошел, взял у Ратая тяжелую косу, привычно взмахнул, и ровный пласт травы лег на землю.

— Вот это сноровка! — присвистнул Ратай. — Рука-то у тебя твердая, не зря с луком да с рогатиной по лесу шляешься. Оставайся, за компанию!

— Уж как-нибудь в другой раз! — улыбнулся я, возвращая косу. — Не щадите сил, добры люди! Слава вам да урожай тучный!

— И тебе не хворать, Севка! — дружно крикнули они мне вслед.

Я шел дальше, и радость в сердце росла. Я гладил рукой спелые колосья, трогал кору крепкого дуба, смотрел на синюю ленту реки вдали. Это была моя земля. Мои люди. Моя большая, шумная семья.

У самого леса, на пригорке, я не удержался и повалился на мягкую траву. Лежа на спине, я смотрел в бесконечную синь неба. И тут донесся новый звук. Глухой и частый топот.

Я вскочил на ноги и взглянул в сторону степи. На гребне холма, на фоне ослепительного солнца, четко вырисовывались силуэты всадников. Не наши. Степняки.

Волна страха ударила в грудь, сменившись одной-единственной мыслью: «Деревня!»

Я рванул с места, пригнувшись к земле. Изо всех сил я бежал к избам. В ушах уже отдавался дикий крик погони. Топот копыт становился все громче. Уже слышалось тяжелое сопение коней совсем рядом.

И тут мир взорвался ослепительной вспышкой боли. Чья-то тяжелая рука обрушилась на мой затылок. Языки алого огня вспыхнули в глазах, и я провалился в бездонную темноту.

Первым, что я ощутил, был медный, противный привкус крови на губах. Потом тупая, раскатистая боль, наливавшая затылок. Руки были грубо отведены за спину и стянуты ремнем. Я лежал беспомощно на животе.

Сквозь шум в ушах пробивалась гортанная речь.

— Коням отдых нужен, иначе не дойдем.

— Дойдем. Добыча легкая.

Я лежал, не смея пошевельнуться. Сквозь ресницы я видел пыльные сапоги, подбитые железом. Каждый вздох приносил с собой запах конского навоза, жженой кожи и чужого. Степь.

Слова прозвучали как приговор. Я не просто пленник, ятовар. Мысль обожгла сильнее любой раны. Всеволод, вольный сын этой земли, что еще утром мечтал о дальних дорогах, а теперь легкая добыча, которую тащат, как тюк с сеном.

В горле встал ком унижения. Я сглотнул кровь, заставляя себя дышать ровно. Деревня! Успели ли они хоть что-то понять? Или сейчас, в этот самый миг, по моей земле уже пляшут чужие тени?

Кто-то грубо перевернул меня на бок сапогом. Я невольно ахнул. Стояли двое. Высокие, жилистые, с лицами, обожженными солнцем до цвета старой меди.

— О, очухался, — хрипло усмехнулся один, проводя пальцем по грубой ткани моей рубахи. — Смотри-ка, Куркутэ, крепкий звереныш. В рабы возьмут. Посмотри, какой дюжий.

Тот, кого назвали Куркутэ, с шрамом через всю щеку, молча ткнул меня ножнами сабли в грудь, заставив вздрогнуть. Его глаза, как у змеи, медленно обползли с ног до головы, оценивая добычу.

— Слишком худ, — сипло выдохнул он.

Молодой хищно осклабился, обнажив редкие желтые зубы.

— Зато жилистый. Долго бегать сможет.

Я с отвращением представил себя этим животным, загнанным на аркане. Жаркая волна ярости прилила к щекам.

— Встать, — бросил Куркутэ коротко, снова тыча под ребра. — Коня жалеть будем, не тебя. Побежишь за ним.

Молодой степняк наклонился и грубо перерезал ремни на моих лодыжках. Но запястья оставил стянутыми, только теперь заведены перед собой. Когда он силой рванул меня вверх, мир опрокинулся. Острая, рвущая боль в вывернутых плечах затуманила зрение, и земля поплыла перед глазами в зеленовато-коричневых пятнах. Я закачался, едва удерживаясь на ногах, и сделал глоток воздуха.

— Что вы с моим домом сделали? — хрипло вырвалось из груди.

Молодой с насмешкой плюнул на землю.

— Нам почем знать. Теперь у тебя новый дом будет. Двигай.

Он дернул за конец веревки, привязанной к моим рукам. Боль в плечах вспыхнула с новой силой, заставив застонать. Я сделал шаг, споткнулся, но каким-то чудом устоял. Хотел обернуться, но пришлось бежать, чтобы не упасть.