Кошачий палач

Средневековые города были отдельными вселенными, замкнутыми в своих стенах и законах. В одном таком городе-государстве свято чтили устав, гласивший: «Всякая тварь, наделённая душою и дурным умыслом, да предстанет пред судом и понесёт кару».

Для суда над скотиной, птицей и прочей бессловесной братией завели особого палача. Им по жребию стал Густав.

Никто не знал, что у Густава рука не поднималась ни на одно живое существо. Но это никого не беспокоило: общество сказало надо — палач, иди работать.

В молодости Густав был искусным кукольником в театре. Его руки, ловкие и чуткие, некогда вдыхали жизнь в деревянные головы и холщовые туловища. Но чума выкосила его труппу, и жизнь загнала его в мрачное ремесло плетельщика корзин и венков. Ирония судьбы: на новую роль его выбрали именно за «ловкие, привычные к тонкой работе руки».

Первый его «клиент» — рыжий кот Базилио, обвинённый в краже сушёного леща и «подрыве торгового порядка» на рынке. Кота привели в дом Густава «для подготовки к экзекуции». Приговор должен был свершиться через три дня.

Кот не царапался.

Он уселся на соломенную подстилку, обвил хвостом лапы и уставился на Густава огромными, полными немой укоризны глазами. А на вторую ночь начал плакать. Не мяукать — именно плакать. Тихими, прерывистыми звуками, похожими на стон усталой души.

Он подходил к ноге Густава, терся щекой о его сапог, а потом отходил в угол и снова принимался за своё скорбное дело.

— Перестань, — бормотал Густав, чувствуя в горле комок. — Ведь ты же вор, тебе по закону положено…

Базилио в ответ лишь закрывал морду лапами и издавал такой звук, будто его душа, пушистая и грешная, теперь медленно вытекала через нос.

На третью ночь кошачьего покаяния Густав сдался. Он достал старые тряпки, клок овечьей шерсти, набил мешочек песком и принялся шить. Он шил с той же любовью, с какой когда-то создавал королей и шутов для своего кукольного театра. Пришил стеклянные пуговицы вместо глаз, из конского волоса сделал усы. Кукла вышла удивительно похожей.

Утром на площади собралась толпа, жаждущая зрелища. Судья, достопочтенный Фридрихссон, человек с брюхом святого праведника и лицом страдающего маньяка, зачитал приговор.

Обезглавить.

Густав, в чёрном плаще, вынес на эшафот бесформенный свёрток. Ловким движением он подбросил его — и в воздухе свёрток расправился, превратившись в обмякшее тело рыжего кота.

Народ ахнул. Тельце упало.

Густав дёрнул за тончайшую, невидимую снизу нить — игрушечная лапа дёрнулась в последней судороге. Взмах топора. Ещё один трюк — и голова куклы откинулась, словно отрубленная и повисшая на последнем лоскуте шкуры. Из вшитого в шею рыбьего пузыря брызнула струйка куриной крови.

— Правосудие свершилось! — прогремел Фридрихссон, едва скрывая облегчение.

Толпа, насытившись зрелищем, разошлась.

А в чулане дома палача настоящий Базилио, получив в награду целую селёдку, громко мурлыкал.

Так началась великая мистификация.

Через неделю Фридрихссон вызвал Густава к себе, в кабинет, пропахший воском, пергаментами с уложениями законов и старым вином. Судья молча указал на предмет на своём столе. Там лежала кукла Базилио, аккуратно распоротая по шву.

— Объясни, — коротко бросил Фридрихссон. Его лицо было непроницаемо.

Густав похолодел. Он видел в этом взгляде и стремительно пропадающую карьеру, и, возможно, свою собственную казнь.

— Господин судья… Я не могу убивать. Мои руки… они для другого.

Повисла долгая пауза.

Фридрихссон взял куклу, повертел в руках, щёлкнул пальцем по стеклянному глазу.

— Искусная работа. Поразительно искусная. — Он взглянул на Густава. — Ты знаешь, что бывает с палачом, который не исполняет приговоры?

— Знаю.

— А знаешь, что бывает с судьёй, который выносит фальшивые приговоры?

— Представляю.

— И тем не менее, — Фридрихссон откинулся в кресле, и его лицо вдруг исказила гримаса усталой брезгливости, — я тоже терпеть не могу эти дурацкие процессы. «Суд над гусыней, склевавшей капусту»… «Казнь пса, напугавшего беременную горожанку»… Мы стали посмешищем для соседей. Но закон есть закон. Народ требует хлеба и зрелищ. Особенно зрелищ.

Судья встал и подошёл к окну, глядя на площадь.

— Что, если… — медленно начал он, — мы дадим им самое лучшее зрелище? Бесподобное. Кровавое. Реалистичное до мурашек. А твои… пациенты… отправятся в изгнание. Скажем, в соседний город. У меня там знакомый бургомистр. Его крысы измучили так, что он готов отдать полказны за пару хороших котов.

Густав не верил своим ушам.

— Вы предлагаете мне… стать соучастником?

— Я предлагаю нам стать лицедеями и постановщиками, — поправил его судья. — Мы будем ставить спектакли правосудия. Ты — кукловод. Я — драматург. А наша труппа… — он кивнул в сторону чулана, откуда доносилось довольное урчание, — будет получать ангажемент в другом месте. За хорошую плату.

Так был заключен договор.

Шли годы.

Густав мастерил шедевры: куклу поросёнка, вздрагивавшую на верёвке «виселицы»; механического гуся, который хрипел и бил крыльями в «огне жаровни»; сложную конструкцию из четырёх связанных псов для «четвертования».

Перед каждым представлением он нашёптывал своим живым прототипам, прячущимся в подвале:

— Не шумите там. Сейчас ваш двойник совершит подвиг. Будет громко. Не бойтесь.

Фридрихссон сочинял для толпы захватывающие приговоры, напоминавшие сценарии праздничных мистерий:

— Итак, пёс Жулик, уличённый в поедании восковой фигуры святого, будет низвергнут в кипящую смолу!

На деле в котле бурлила подкрашенная вода с хвойным отваром для аромата, а в очаг подбрасывали канифоль от старой скрипки. Копия пса торжественно опускалась в котел и очень натурально визжала. Струнами от той же скрипки и пивной бутылкой.

Толпа замирала в священном ужасе, а потом расходилась, с чувством глубокого морального удовлетворения.

Раз в месяц цыганская кибитка увозила клетки с выжившими животными к соседям, привозя обратным рейсом плату от бургомистра.

Репутация города как оплота закона крепла. Кошельки судьи и палача — тоже толстели.

Однажды осенним вечером, когда Густав красил черными полосами новую куклу — енота-воришку, — в дверь постучали. Не грозно, а изящно, кончиком трости.

На пороге стоял господин безупречного вида. Его плащ не колыхался от ветра, ботинки блестели, как чёрные льдины. Под мышкой он держал пушистого кота цвета ночного дыма. Кот смотрел на Густава глазами-тлеющими угольками.

— Добрый вечер, мастер, — сказал незнакомец. Его голос был мягким, как шёлк, и холодным, как сталь. — Разрешите войти? У нас... у вас... в общем, накопились некоторые… несоответствия в документах. Помогите нам разобраться.

Он шагнул в дом, не дожидаясь ответа. Кот спрыгнул на стол и начал обнюхивать куклу енота.

— Я, — сказал незнакомец, снимая перчатку, — заведую одним отделом. Можно сказать, бухгалтерией душ. А это — Баюн, мой главный аудитор.

Кот мурлыкнул, и в его мурлыканье слышались цифры и строки из гроссбухов.

— Суть проблемы, — продолжал гость, усаживаясь на единственный стул, будто это был трон, — в катастрофическом падении прибыли. Поток душ иссякает. Особенно мелких, пушистых, грешных. По нашим сводкам, из вашего города за последние пять лет должно было поступить сорок три кошачьих души, двадцать две собачьих, семь кроличьих и одна, прости господи, гусиная. — Он прищурился. — Мы не получили ничего. Пусто. Ноль. Дыра в реестре. Сами понимаете, годятся только преступные, осуждённые души, а не гусь, зажаренный к рождеству. Это порождает хаос. Крысы на третьем ярусе моего… учреждения… уже грызут стены. Надзиратели в отчаянии.

Густав стоял, словно вкопанный.

Не каждый день тебя посещает сам Дьявол, которому ты оказался ещё и что-то должен. Из-под половицы в углу донёсся сдержанный кошачий чих.

Баюн навострил уши.

— О? — произнёс он на удивление чистым человеческим голосом. — А живность-то здесь. Пахнет грехом, страхом и… селёдкой.

В этот момент, привлечённый голосами, в дверях появился Фридрихссон, неся в руках миску с молоком для «казнённой» неделю назад кошки Маркизы.

Увидев гостя, он замер. Миска выпала из его рук и разбилась.

— Мессир… — выдавил он.

— А, судья! — обрадовался Дьявол. — Прекрасно. Так-то вы исполняете уговор о поставке осужденных душ после нашей помощи ради вступления вами в должность? Значит, оба главных фигуранта в сборе. Объясните, господа, этот финансовый и метафизический пробел. Куда деваются души?

Густав опустил голову.

— Их… нет. Они не умирают. Мы их… переправляем. На борьбу с крысами. В соседний город.

Повисло молчание.

Баюн начал тихо, истерично хохотать, катаясь по столу.

— Слышишь, шеф? — всхлипывал он. — Они не казнят! Они устраивают гастроли! Они создали чёрный рынок живых душ! У нас кризис, крысы бунтуют, а они тут… занимаются филантропией и шоу-бизнесом!

Лицо Дьявола оставалось неподвижным, но воздух в хижине стал густым и ледяным.

— Вы не просто нарушили закон, — тихо произнёс он. — Вы нарушили баланс. Вы украли у меня товар. Вы заставили моих сотрудников простаивать. И всё это — ради благородного порыва и звонкой монеты. Это… возмутительно.

— Мы спасали жизни! — воскликнул Фридрихссон.

— Вы лишали их вечной участи! — парировал Баюн. — Каждое существо должно занять своё место в великом круговороте греха и воздаяния! Вы украли у них ад!

— Может, они и не хотели в ваш ад! — не выдержал Густав.

Дьявол поднял руку. Все смолкли.

— Диспут окончен. Инвентаризация!

Он щёлкнул пальцами. Из всех щелей, из-под пола, из кладовки повалили кошки, собаки, кролики. Они жались друг к другу, молча смотря на своего спасителя. Рыжий Базилио искренне недоумевал.

Ещё один щелчок — и все они исчезли.

— Контрабанда изъята, — холодно констатировал Баюн. — Души направляются по назначению. С опозданием, но с процентами за простой.

— А с вами, — Дьявол повернулся к бледным как полотно людям, — мы поступим по-вашему же принципу. Мы предадим вас суду. Вашему же суду. Пусть ваш народ решит, что делать с теми, кто годами кормил его иллюзиями.

На следующий день город проснулся от новости: палач и судья — мошенники! Животных не казнили, а продавали! Все «казни» — обман!

Толпа, ещё вчера с упоением наблюдавшая за «сожжением еретического козла», теперь бушевала на той же площади. Кричали те же лица.

— Предатели! Где наши кошки?!

— Верните деньги за наши душевные переживания! Они делали из нас посмешище!

— Сжечь! Сжечь фокусников!

Нового палача, туповатого здоровяка, не интересовали тонкости. Ему приказали казнить еретиков — он и казнил. Никаких кукол, никаких спектаклей. Только два высоких столба, вязанки хвороста и смоляные факелы.

Густав, поднимаясь на костёр, увидел в толпе знакомые лица: торговку, рыдавшую на «казни» своего кота-воришки; мясника, требовавшего крови для пса, испортившего ему окорок. Теперь в их глазах горел настоящий, неподдельный гнев. Им нужна была не справедливость, а жертва. Любая.

Фридрихссон, уже привязанный к столбу, бормотал, глядя в небо:

— Мы дали им то, чего они хотели. Зрелище без крови. Мы были милосердны… Почему они так ненавидят милосердие?

— Потому что оно обнажает их жестокость, — тихо сказал Густав.

Он посмотрел на края площади. Там, в тени ратуши, стояли двое: щеголь в плаще и пушистый кот.

Дьявол наблюдал с холодным, профессиональным интересом. Баюн же, усевшись на парапет, тщательно вылизывал лапу, время от времени бросая оценивающий взгляд на подготовку.

Когда факелы коснулись хвороста, и первые языки пламени лизнули ноги осуждённых, Баюн перестал вылизываться.

— Ну что, шеф, — произнёс он, — баланс восстановлен?

— Восстановлен, — согласился Дьявол. — Поставки душ возобновлены. Народ получил своё зрелище. Правосудие, каким они его понимают, свершилось. Все счета сведены.

— Жаль кукольника, — негромко сказал кот, и в его голосе прозвучала неподдельная, непрофессиональная кошачья жалость к утраченному мастерству. — Талант был.

— Да, — сухо отозвался Дьявол, разворачиваясь, чтобы уйти. — Но он забыл главное правило.

— Какое?

— Никогда не обманывай заказчика. Даже если заказчик — вся вселенная с её глупыми, жестокими и очень, очень буквальными законами.

Они растворились в сумеречном воздухе, оставив за собой лишь запах гари и восторженный рёв толпы, наконец-то увидевшей настоящую, нефальсифицированную смерть.