Кошачье утро

Мне, как и всё последнее время, плохо спалось. Мешало всё: духота, от которой не спасало даже открытое окно, подушка, рыхлая и влажная, большой уже живот, скачущий в нём ребенок (на акробата он, что ли, сдаёт по ночам?), пружина, вчера внезапно вылезшая из матраса...

Но всё это можно было бы почти и не замечать - привычно же! - но сейчас в предрассветных семерках ко всем неудобствам добавилось ещё одно: тонкий, душераздирающий кошачий мявк, регулярный, как тиканье ходиков, и душераздирающий, как зубная боль. Полудрёма липла к глазам и лишала руки-ноги подвижности, не отпускала просто так. Но этот рыдающий, пронзительный писк заживо свежуемого котенка разбудит любого.

Поворачиваюсь на другой бок. Вот он, мой любимый, громко спящий муж. Хр-р-р-р прямо мне в лицо. И никакие кошачьи писки ему не страшны. Мощный вдох и новое хр-р-р-р.

Мда... Потеребила ухо и потерла глаз. Всё, теперь точно не усну.

Ох! Ещё и малыш пнулся так, что с трудом сдержала вскрик.

Перевела дух и проморгалась. Ещё рано. Часов пять, наверное. Или даже меньше - летом светает совсем рано. Да и дворников не слышно, которые обычно спешат по утреннему холодку подмести дворы. И на оживленной обычно улице полный штиль - даже первый троллейбус ещё не проехал. В такое время его слышно обычно, наверное, за три остановки до и остановки четыре – после нас, а сейчас - полная тишина. Маршрутки тоже не ходят – эти летают как бешеные, особенно когда дорога пуста.

Уже не ночь, но ещё и не утро. Самое тихое время. И только разрывается где-то совсем рядом котёнок.

Я вылезла из кровати, подошла к окну и высунулась на улицу сколько позволил живот. Два платана под окном перекрывают вид на группу кипарисов, стоящих чуть дальше, и их почти не видно за плотной листвой. А звук идет именно оттуда. Жаль, котенка мне не видно. Да и в предрассветной тишине этот сверлящий душу звук разносится далеко, как над пустынной площадью или над рекой, ещё и отражается от двенадцатиэтажки, что нависает справа. Не удивительно, что так всё слышно.

Вроде стих. Что он там делает в такое время? Наверное, забрался на дерево, а теперь боится спуститься. Я ещё подышала слегка прохладным утренним воздухом, в котором мешался запах бетонных дорожек, пыли и жаркого лета. Послушала. Невидимый с моей позиции котенок вроде замолчал. Да и малыш в животе угомонился вроде.

Пойти полежать, что ли?

Только легла, ребенок в животе снова пнул. Опять неудобно лежать и подушка влажная. И пружина, пружина уткнулась в спину!

Поворот на другой бок. Хрррр. Вот кто спокойный ребенок - мой любимый, а не его отпрыск, который в животе. Этот, внутри, будто выпрыгнуть хочет - скачет и пинается. И снова кошачья детка, с периодичностью хорошо смазанного механизма: мяу! мяу!

Сон не идёт. На любом боку одно и тоже: жарко, неудобно, прыг-прыг внутри. Отличие только одно - пружина упирается не в живот, а в спину. И опять – мяууу! мяууу!

И если раньше мне хотелось как-то помочь вопящему где-то там на кипарисе бедняжке, то сейчас в голове бродит только одна мысль, и та недостойная: "Хоть бы дворник уже пришел и прогнал эту изнурительную животину, что ли!"

С улицы послышались тихие голоса и позвякивание чего-то металлического. Прислушалась и попыталась угадать по звуку, что же это такое.

Ага, мужчины.

Нет, парни - голоса молодые. И хоть говорят приглушенно, но в мертвой тишине предрассветного города отлично слышно каждое слово.

- Кис-кис-кис! – тихо и придушено.

Ну да, надо полагать, не хотят будить людей в такую рань. А то мало ли нервных? Ещё кидать что-нибудь начнут с балконов.

И опять приглушенно:

- Не хочет. Давай лестницу поближе. Нет, не здесь, чуть в сторону ставь. – Звяк, дзынь. Тот же голос: - А ты его видишь?

- Да вон он, е… кот! – шепотом, но очень прочувствованно.

И кто сказал, что шепот на улице не слышен? Слышен! Ещё как!

Я сползла с кровати и снова высунулась в окно – мелочь танцевал джигу внутри меня. Было очень любопытно, кто же там такой человечный, что в пять утра со стремянкой лезет на кипарис за котёнком? Но деревья всё так же перекрывали обзор. Только темнели силуэты сквозь листву.

Потянуло табаком. Ой, фу! Ещё и курят?

Обострившийся нюх – та ещё прелесть беременности...

Принюхалась. Э, нет. Это сосед с первого этажа соседнего подъезда. Он всегда молча курит вонючую трубку на своем пристроенном балкончике. Видно, не только я не сплю в этот глухой час.

У кипарисов возня и звяканье, и приглушенные голоса продолжают вводить в курс спасательной экспедиции уже не меня одну, а ещё и соседа из другого подъезда.

- Ты лестницу крепко держишь? - звонкое эхо разносит шепот от дома к дому.

- Да крепко, крепко. Лезь уже, не тормози. Спать, блин, хочется.

В такой акустике голоса кажутся одинаковыми, только один более спокойный, другой - нервный.

- А почему она перекосилась? - это шепчет на всю округу спокойный.

Кот продолжает размеренно, если можно так сказать о предсмертных воплях, мявкать. Тот, что, видимо, держит лестницу, злится всё сильнее:

- Млин, земля тут, под кипарисами, такая - проседает. Лезь уже! Сил нет это слушать.

Возня и пыхтение. Потом снова приглушенное:

- Слушай, я не могу до него дотянуться, нужно лестницу передвинуть!

- Е… вашу маму! - Ругательство, сказанное в сердцах и шепотом, звучит даже проникновеннее.

Снова звяканье. Ещё звяканье. Хруст.

Я понапрасну вытягиваю шею - две тени неясно двигаются за кружевной листвой платанов, и ничего больше не понять.

- Ой, мне кора глаза запорошила, - спокойный шепот становится встревоженным.

- Ты окосел, что ли? – вопль в полголоса подсказывает, что проиходит что-то незапланированное.

- Ладно, всё, потерпи, - пыхтит тот, что с запорошенными глазами, - я уже почти дотянулся.

Пауза. Возня. Мяуканье то прекращается, то возобновляется на какой-то новой, ещё более отчаянной, ноте. Со стороны двенацатиэтажки пслышался женский голос среднего возраста, негромко, в полсилы:

- Ребята, колбаской подманите. Так не снимите ведь.

Откуда-то сверху и слева - это уже из нашего дома, тоже в полсилы, - слышится ответное сиплым баском:

- Вы не сначала смотрите, женщина, они уже пробовали.

Спасатели у кипарисов продолжали свои тихие переговоры, не обращая внимания на болельщиков:

- Слышь, братан, он не дается. Выше переползает.

Этот, что более нервный, уже распсихован не на шутку, и орёт шепотом:

- Дай-ка я сам залезу, сверну гадёнышу шею!

Какой звук! Что там троллейбус! Маршрутка со своей стертой тормозной колодкой, воющей возле нашей остановки, как подбитый истребитель, и та курит в сторонке. Вот это шепот, вот это я понимаю!

Опять потянуло табачным дымом. Только запах другой. Высовываюсь чуть сильнее - с другой стороны на балконе соседей кто-то тоже курит. Это Яна, соседка через стену. Видимо, тоже болеет за «наших». Но ей лучше видно, у неё нет под балконом такой поросли, как у нас.

- Да тише ты! Перебудишь всех! - более спокойный все нервнее.

- Да нах… Этот засранец и так всех разбудил. Доставай уже скорее! - раздраженно и зло, почти не приглушя голоса.

Возня, возня, ещё возня, шуршание веток, победное:

- Есть! – И побежденное: - Скотина! Царапается!

- Слезай уже, Дон Кихот!

Звяк, металлическое громыхание.

- Пошли давай!

И тут раздались сперва одиночные, а затем дружные, хоть и тихие аплодисменты. Хлопал не только тот сосед, что трубкой, не только Яна, немолодая дама с колбаской и её оппонент, хлопали ещё с десяток, а может и больше болельщиков от двух домов. Они провожали тихой утренней овацией благородных и самоотверженных – того, что, исцарапанный и несломленный, нес за пазухой котёнка, и того, что, матерясь, тащил стремянку.

Слава Дон Кихотам, слава!