Кошка Чернобыля

Воздух висел тяжело, как мокрая тряпка на ржавой проволоке. Не воздух – отрава. Пахло ожогами, оставленными невидимым огнем, и сладковатой гнилью чего-то, что когда-то было зеленым. Пахло мокрой медью от бесчисленных луж, отражающих свинцовое небо, и углем – вечным спутником развалин. Но сильнее всего – пылью. Пылью прошлой жизни, перемолотой катастрофой в мелкий, едкий порошок, въедающийся в шерсть, в ноздри, в саму душу. Это был запах Зоны. Запах её дома.

Она двигалась бесшумно. Тенью серо-рыжей шерсти, сливающейся с разводами ржавчины на обвалившейся стене. Каждый мускул был напряжен, каждое чувство – на острие. Лапы, подушечки которых давно огрубели от бетона и битого стекла, ставились с хирургической точностью, минуя острые осколки и липкие лужицы неизвестной жидкости, отдававшей химической горечью.

Ее мир был миром тишины, нарушаемой только звуками смерти: далеким скрежетом оседающего металла, воем ветра в пустых глазницах окон, жужжанием мух над чем-то неопознанно мертвым и – писком. Всегда писком. Где-то в глубине дренажной трубы, заваленной мусором, послышался отрывистый, металлический стрекот.

Щуры. Ее шерсть на загривке встала дыбом сама по себе, когти выпустились, впиваясь в трещину бетона. Она замерла, вжавшись в тень, превратившись в часть руины. Сердце колотилось, как бешеный моторчик в груди. Писк приблизился, потом удалился. Не здесь. Не сейчас. Выдох, тихий, как шелест высохшего листа.

Голод. Он грыз изнутри, острый и безжалостный. Не роскошь – необходимость. Выжить. Еще один день. Она оторвала взгляд от темной пасти трубы, сканируя местность. Южные Развалины. Опоры ЛЭП, как гигантские скелеты доисторических зверей, уходили в мутную даль, где начинался Лес. Тот самый Лес, откуда иногда доносился Зов – тихий, навязчивый гул в костях, от которого усы начинали вибрировать сами по себе.

Она не шла туда. Мать, чей запах теплого молока был теперь лишь смутным воспоминанием, шипела на ту сторону: "Там – конец. Там – не наше." Мать... Ее не стало давно. Задавило плитой во время внезапного обвала, когда они рыскали у заброшенной столовой в поисках сталкерских объедков. Она помнила последний хрип, тепло быстро остывающего тела под лапой. Помнила вкус отчаяния и первый урок Зоны: одиночество – единственная константа.

Внезапно движение! У подножия огромной трансформаторной будки, покосившейся, как пьяный страж, копошилась крыса. Больная. Видно по неуклюжим движениям, тусклой шерсти, мутным глазкам. Добыча. Адреналин ударил в кровь, мгновенно прогнав страх и голодные спазмы. Она присела, сливаясь с грудами битого кирпича. Глаза – два узких изумруда – не отрывались от цели. Мышцы задних лап сжались, как тугие пружины. Раз – и крыса метнулась в сторону, почуяв невидимую угрозу. Она не шелохнулась. Выждала. Крыса, решив, что опасность миновала, снова заковыляла к лужице маслянистой воды. Теперь!

Рывок! Молниеносный, тихий, смертельный. Она не издала ни звука. Только свист воздуха в ушах да стук собственного сердца. Лапы оттолкнулись от земли – прыжок! Крыса взвизгнула, слишком поздно поняв. Когти впились в шкуру, зубы сомкнулись на хрупком затылке. Треск. Резкий запах крови, теплой и соленой, смешался с вездесущей гарью. Добыча!

Она оттащила тушку в укрытие – под нависающую бетонную плиту. Только здесь, в относительной тени, позволила себе тяжело дышать. Трепет победы. Краткий. Съела быстро, жадно, не оставляя ни крошки. Кости хрустели под зубами, теплое мясо наполняло желудок, даруя иллюзию силы. Иллюзию. Она знала: хватит ненадолго. Зона требовала постоянной платы за жизнь.

Дождь. Не вода, а мелкая, колючая пыль, серая и едкая. Она заставила ее подняться. Нужно укрытие. Надежное. Теплое. Воспоминание всплыло само собой: старые гаражи. Там, в дальнем углу, пахло маслом, пылью и… слабым, но устойчивым теплом. От старой аккумуляторной батареи, которая все еще тихо гудела по ночам, как уснувший зверь. Там не было щуров. Там было тихо.

Путь через Развалины был привычным маршрутом опасностей. Мимо зияющего провала подземного гаража, откуда несло запахом плесени и чего-то мертвого. По скользкой арматуре над канавой с ржавой водой. Мимо старого клуба, где когда-то горели огни и играла музыка – теперь лишь пустые глазницы окон и облупившаяся краска с фото какого-то усатого человека (Кузьма?.

Запах сталкерского костра – горелой пластмассы и тушенки – донесся откуда-то справа, но она не свернула. Люди приносили не только еду, но и громкие звуки, запах пороха и соли – соли слез или пота, она не разбирала. Опасно.

Гаражи. Знакомый запах ударил в ноздри – масло, металл, слабый озон от батареи. Относительная тишина. Она прокралась внутрь, мимо скелетов машин, покрытых толстым слоем пыли, к дальнему углу. Там, за перевернутым ящиком с инструментами, было ее место. Полумрак. Гул батареи – низкий, ровный, почти успокаивающий. Слабое тепло излучалось от ее бока. Она обошла место, проверила метки – свои, старые. Чужих запахов нет.

Она свернулась клубком на тряпке, когда-то бывшей спецовкой. Тепло батареи согревало бока. Сытость давала ложное ощущение покоя. Но Зона не отпускала. Где-то далеко, со стороны Плотины, донесся протяжный, многослойный писк – щуры собирались. Или спорили. Или начинали что-то строить. В Лесу завыл ветер – или это снова Зов? Ее усы дрогнули. Она прижалась к теплу батареи сильнее, закрыла глаза.

Она не знала своего имени. Она была Тенью в мире Ржавчины. Одинокой. Вечно голодной. Вечно настороже. Но здесь, под гудение уснувшего зверя-батареи, она могла позволить себе последнюю мысль перед сном: завтра. Завтра снова охота. Завтра снова борьба. Завтра – еще один день в Чернобыле. Ее доме. Ее тюрьме. Ее бесконечной войне за глоток воздуха и кусок мяса. Гул Зоны, смешиваясь с гудением батареи, убаюкивал ее, как колыбельную из скрежета металла и тиканья невидимого счетчика Гейгера. Она уснула.